- Вероятно, французский у меня сильно хромал, - уклонился от ответа
Ганс Касторп. - Да и откуда, собственно, мне его знать? Но в нужную минуту
слова сами приходят на ум, так что мы объяснялись довольно сносно.
- Надо полагать. Ну и как? - повторил гофрат, вызывая Ганса Касторпа на
откровенность. И от себя добавил: - Мила, не правда ли?
Ганс Касторп, обратив лицо к потолку и широко расставив ноги и локти,
застегивал воротничок.
- В конце концов ничего нового в этом нет, - произнес он. - Два
человека или две семьи целый месяц живут на курорте бок о бок под одной
кровлей, как посторонние люди. А в один прекрасный день знакомятся,
проникаются друг к другу симпатией и тут узнают, что один из них уезжает.
Такие вещи, к сожалению, очень часто случаются. И тогда, конечно, хотелось
бы сохранить хоть какую-то связь, услышать друг о друге, - словом,
переписываться. Но мадам Шоша...
- Н-да, а она, как видно, не желает? - добродушно рассмеялся гофрат.
- Нет. И слышать об этом не захотела. А вам она никогда не пишет
оттуда?
- Ни боже мой, - отвечал Беренс. - Ей это и в голову не придет.
Во-первых, она слишком ленива, а во-вторых, как же ей писать? По-русски я
читать не умею, - изъясняюсь кое-как, немилосердно коверкая слова, если уж
нужда припрет, но прочитать не могу ни строчки. Да и вы тоже. Ну а
по-французски или там по-немецки кошечка, правда, очень охотно мяукает, но
писать - это не по ее части. Орфография, милый мой! Нет, юноша, видно
придется нам с вами набраться терпения. Она ведь возвращается сюда время от
времени. Вопрос, так сказать, техники, темперамента. Один срывается с места
и постоянно вынужден возвращаться, а другой сразу же прочно обосновывается,
чтобы ему и надобности не было больше возвращаться. Если ваш двоюродный брат
сейчас уедет, так и скажите ему, легко может статься, что вы еще дождетесь
его триумфального въезда.
- Но, господин гофрат, сколько же, вы полагаете, я...
- Не вы, а он! Внизу он пробудет меньше, чем пробыл здесь. Вот что я
лично полагаю и очень прошу вас передать ему это, если вы будете настолько
любезны.
Примерно в таком духе, вероятно, протекала искусно направляемая Гансом
Касторпом беседа, хотя результат ее был ничтожен, почти двусмыслен. Ибо в
отношении того, сколько нужно пробыть, чтобы дождаться возвращения досрочно
уехавшего, она оказалась двусмысленной, а что касается словно в воду
канувшей пациентки, попросту равнялась нулю. Ганс Касторп ничего о ней не
будет знать, пока их разделяет тайна пространства и времени писать она не
станет, да и он лишен возможности написать ей... Впрочем, зачем это надобно
ему, если хорошенько рассудить? Разве не чистейшая условность, не буржуазный
предрассудок полагать, будто они должны переписываться, если ему раньше
казалось, что им даже разговаривать-то незачем? Да и "разговаривал" ли он с
ней в том смысле, в каком это понимает просвещенный Запад, когда сидел подле
нее в памятный карнавальный вечер, или скорее бредил на чужом языке, не
считаясь ни с какими приличиями? Так к чему же писать на почтовой бумаге или
открытках с видами, как он писал на равнину, чтобы сообщить об изменчивых
результатах обследований? Не права ли Клавдия, считая, что свобода, даваемая
болезнью, избавляет ее и от необходимости писать? Вести разговоры, писать -
это дело гуманистов и республиканцев, дело такого вот господина Брунетто
Латини, что написал книгу о добродетелях и пороках и придал флорентинцам
должный лоск, обучив их ораторскому мастерству и искусству управлять своей
республикой согласно законам политики...
Тут мысли Ганса Касторпа сами собой обратились к Лодовико Сеттембрини,
и он густо покраснел, как покраснел, когда лежал больной в своей комнате и
литератор неожиданно предстал перед ним в ярком свете внезапно вспыхнувшей
электрической лампы. Господину Сеттембрини Ганс Касторп тоже мог бы задать
свои вопросы и метафизические загадки хотя бы лишь затем, чтобы поддеть его
и вызвать на спор, а не в надежде получить на них ответ, ибо гуманиста
занимали исключительно земные дела и интересы. Но с карнавального вечера,
когда Сеттембрини в волнении покинул музыкальную комнату, в отношениях Ганса
Касторпа и итальянца наступил заметный холодок, причиною которого были
нечистая совесть одного и глубокое неудовольствие другого как педагога и
наставника, вследствие чего оба друг друга избегали и несколько недель кряду
даже не обменялись ни словом. Видел ли еще Сеттембрини в Гансе Касторпе
"трудное дитя жизни"? Нет, тот, кто полагал нравственность в разуме и
добродетели, уж конечно должен был махнуть на него рукой... И Ганс Касторп
ожесточился встречаясь с Сеттембрини, он хмурил брови и надувал губы, меж
тем как сверкающий взгляд черных глаз итальянца останавливался на нем с
немым укором. Однако все его ожесточение мигом развеялось, лишь только
литератор, спустя несколько недель, как уже сказано, сам первый заговорил с
ним, правда только мимоходом и в форме мифологического намека, для понимания
которого требовалась западная образованность. Было это после обеда они
столкнулись перед уже не грохающей застекленной дверью. Поравнявшись с
молодым человеком и не собираясь задерживаться, Сеттембрини на ходу бросил:
- Ну, как, инженер, пришелся вам по вкусу гранат?{21}
Ганс Касторп обрадованно и недоумевающе улыбнулся.
- То есть как?.. Что вы имеете в виду, господин Сеттембрини? Гранат?
Разве его подавали? Я никогда в жизни... Впрочем, да, я однажды пил
гранатовый сок с зельтерской. Мне он показался приторным.
Итальянец, который уже обогнал его, обернулся и отчеканил:
- Случалось, что боги и простые смертные спускались в царство теней и
находили путь обратно. Но обитатели аида знают, что однажды вкусивший от
плодов их царства навсегда остается им подвластен.
После чего проследовал далее в своих неизменных светлых клетчатых
брюках, даже не взглянув на Ганса Касторпа, которого, как ему
представлялось, да и на самом деле в какой-то мере "сразил" подобной
многозначительностью хотя молодой человек, язвительно фыркая над тем, что
итальянец мог это подумать, бормотал себе под нос:
- Латини, Кардуччи, Футти-нутти, Спагетти - оставь меня в покое!
Все же он был очень доволен и взволнован тем, что итальянец заговорил с
ним: ибо, несмотря на свой трофей, на хранимый у сердца зловещий могильный
сувенир, привязался к господину Сеттембрини, высоко ценил его общество, и
мысль, что тот раз и навсегда его покинет и от него отвернется, была
тягостнее и страшнее, нежели чувство мальчишки, на котором в школе поставили
крест и который, подобно господину Альбину, наслаждается преимуществами
своего позора. Однако сам вступить в разговор с ментором он не решался, а
тот с этим не спешил и лишь много недель спустя опять подошел к трудному
воспитаннику.
Произошло это, когда волны времени, набегающие с неизменной монотонной
размеренностью, принесли пасху, которую и отпраздновали обитатели
"Берггофа", как праздновали и строго соблюдали все этапы и отрезки года,
чтобы хоть чем-то нарушить сплошную вереницу дней, похожих один на другой.
За первым завтраком больные обнаружили подле своего прибора букетик фиалок,
за вторым завтраком каждый получил по крашеному яйцу, а обеденный стол был
празднично уставлен зайчиками из марципана и шоколада.
- Приходилось ли вам, te e te*, или вам, инженер, когда-нибудь
совершать путешествие по морю? - спросил Сеттембрини в гостиной, с
зубочисткой в руках подходя к столику братьев... По примеру большинства
больных, они в тот день сократили на четверть часа обязательное
послеобеденное лежание и расположились тут за чашкой кофе с коньяком.
______________
* Лейтенант (итал.).
- Эти зайчики и крашеные яйца напоминают мне жизнь на большом океанском
пароходе, когда неделя за неделей видишь лишь небо да воду, соленую пустыню
комфортабельность обстановки лишь поверхностно позволяет тебе позабыть об
окружающих ужасах, но в глубине души тебя по-прежнему гложет тайный страх...
Я узнаю и здесь тот же дух, с каким на борту такого ковчега свято отмечают
все праздники на terra ferma*. Это мысль об оставшемся за бортом мире,
сентиментальная приверженность к календарю. На суше сегодня как будто пасха?
На суше сегодня празднуют день рождения короля? И мы тоже празднуем, как
умеем, мы тоже люди... Разве не так?
______________
* Суше (итал.).
Братья полностью с ним согласились. Да, да, это именно так. Умиленный
тем, что Сеттембрини заговорил с ним, и подстегиваемый нечистой совестью,
Ганс Касторп неумеренно восторгался сравнением, находил его в высшей степени
тонким, замечательно верным, образным и всячески льстил Сеттембрини.
Конечно, комфорт океанского парохода лишь поверхностно, как пластически
выразился господин Сеттембрини, заставляет забыть об окружающей обстановке и
о ее опасностях, и есть в этом утонченном комфорте, взял бы он на себя
смелость добавить, даже что-то легкомысленное и вызывающее, нечто сходное с
тем, что древние называли Hy ri * (даже древних цитировал он из желания
понравиться) или нечто вроде "Я - царь вавилонский!"{23} - словом, нечто
кощунственное. А с другой стороны, роскошь на борту парохода знаменует также
(он так и сказал "знаменует") и величайшее торжество человеческого духа и
человеческого могущества, ведь тем, что человек выносит эту роскошь и
комфорт на соленые хляби и смело умеет их там отстоять, он как бы попирает
ногой стихии, подчиняет необузданные силы природы, а это знаменует победу
человеческой цивилизации над хаосом, если можно так выразиться...
______________
* Надменность, высокомерие (греч.).
Господин Сеттембрини внимательно его слушал, скрестив руки и ноги, с
изяществом поглаживая зубочисткой свои красиво закрученные усы.
- Весьма примечательно, - сказал он. - Ни одного сколько-нибудь
связного суждения, ни одной отвлеченной мысли человек не выскажет без того,
чтобы не выдать себя с головой, бессознательно не вложить в них все свое
Русанов Владислав
Лукин Евгений
Бажанов Олег
Ильин Андрей
Афанасьев Роман
Орловский Гай Юлий