Чтение 97–й страницы книги ~Двадцатые годы~

- Что - хлеб? Я же не могу есть свои шапки.
- Две буханки.
- Ну что - две буханки? Я же не собирался съесть их сразу?
- Хлеб не разрешено ни продавать, ни покупать.
- У меня сын ответственный работник, должен он питаться?
- Разберемся...
Слава понятия не имел о тюрьме и вот теперь сам угодил... Верно
говорят: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Главное, было б из-за чего!
Поехал за керосином для изб-читален, сходил на базар купить маме подарок, и
вот нате, доказывай, что ты не спекулянт. Впрочем, сомнений в том, что ему
недолго тут находиться, у Славы не было.
Громадная комната, сводчатый потолок такой тяжелой кладки, что его не
проломить никакими кувалдами, цементный зашарканный пол. Деревянные нары
вдоль стен, длинный стол, две скамейки. На окнах решетки. Лампочка под
жестяным абажуром.
И люди под стать этой унылой камере. Не отличишь друг от друга.
Подавленные, упорно отрицающие за собой любую вину.
Привлек было к себе внимание рыжий еврей, но опять же не тем, что
чем-то отличался от завсегдатаев базара, а тем, что был крикливее других.
Дежурный переписал всех в тетрадь, приказал "сидеть потише", сказал,
что утром со всеми разберутся, и ушел, погремев за дверью замком.
Арестанты принялись располагаться на нарах. Появились карты,
составились партии в подкидного дурака. Иные принялись обсуждать конъюнктуру
завтрашнего рынка, другие передавали соседям всякие семейные новости, здесь
многие были знакомы между собой.
Камера оживилась с приближением ужина, двое надзирателей внесли бачок,
несколько глиняных мисок и множество деревянных ложек.
- Садитесь вечерять, коммерсанты, - сказал дежурный. - Но чтобы без
шума...
К бачку подошел мужчина во френче, задумчиво поболтал в банке черпаком,
пренебрежительно произнес:
- Пшенка!
Он быстро пересчитал обитателей камеры.
- Становись! - раздалась его команда. - Сорок семь, шесть мисок, по
восемь человек на миску, и со мной шесть человек...
- А почему, извиняюсь, раздавать будете вы? - поинтересовался рыжий
еврей.
- А потому, что знаю порядок, - начальственно заметил мужчина.
- А почему с вами будет не семь, а шесть человек? - продолжал
интересоваться рыжий еврей.
- А потому, что устанавливаю здесь порядок я.
- Я извиняюсь, но кто же вы такой?
- Начснаб. И вообще заткнись, если не хочешь получить леща.
- Чо такое леща? - попытался было возразить поборник справедливости, но
так и не дождался ответа.
Начснаб разлил похлебку, оставив гущину на дне для себя.
Рыжий скорбно поглядел на миску.
- А тарелок здесь не полагается? - неуверенно спросил он. - Может быть,
я не хочу есть из одной миски.
- Так дожидайся сервиза в цветочках, - сказал начснаб и сострадательно
кивнул Славе. - Бери ложку, мальчик, не зевай, ешь.
Рыжий все-таки постучал в дверь.
Дежурный приоткрыл глазок.
- Будьте любезны... тарелку...
- Не полагается.
- Что значит не полагается? - взвизгнул рыжий. - Покажите мне такой
закон, чтобы все ели с одного места?
Глазок захлопнулся.
Рыжий поиграл ложкой. Есть хотелось. С начснабом он еще согласился бы
есть из одной миски, но рядом сидел тип с волдырем на губе.
- И разве это суп? - спросил рыжий. - Это же пойло...
Никто ему не ответил, все были заняты ужином, рыжий забеспокоился и,
стараясь не глядеть на человека с волдырем, погрузил ложку в миску.
- Ну вот и напитались, - благодушно сказал начснаб, облизывая ложку и
засовывая ее за голенище. - Теперь до утра.
- А что утром? - опять спросил рыжий. - Чай с хлебом?
- Какао с бубликами, - усмехнулся начснаб. - Отпустят вас, отпустят
мальчика, а меня повезут в трибунал и приговорят к расстрелу.
Слава в ужасе поглядел на человека во френче, он лежал на нарах как ни
в чем не бывало.
Рыжий почтительно коснулся его ноги.
- За что же это вас?
- За баранину, - лениво сказал начснаб. - Достаю баранину, распределяю,
а как выйду на базар, они тут как тут...
- И вы думаете, вас за это...
Начснаб лениво пускал кольца табачного дыма.
- Тут и думать нечего, каждый раз одно и то же.
- То есть, извините, как это каждый раз?
- Да меня уже шесть раз расстреливали, - невозмутимо похвастался
начснаб. - Подержат месяц и выпустят, сил моих больше нет, уволюсь после
этого раза...
Постепенно арестанты угомонились.
Прикорнул и Слава возле начснаба, пока, задолго до рассвета, его не
разбудил грохот раскрываемой двери.
Двое парней в штатских пальто и с винтовками через плечо ворвались в
камеру.
- Это же смех! - закричал один из них, вглядываясь в Ознобишина. -
Сейчас тебя выпустят, вот ордер...
Слава узнал Шифрина - да, это был тот самый Шифрин, с которым он год
назад ездил в политотдел Тринадцатой армии.
Не успел Слава отозваться, как рыжего еврея точно сдуло с нар.
- Давид, - кинулся он к Шифрину. - Чтоб ты жил сто лет...
Шифрин точно не видел рыжебородого, он сразу же устремился к
Ознобишину.
Обниматься при встрече даже после долгой разлуки было не в нравах того
времени, Ознобишин и Шифрин обменялись небрежным рукопожатием, но глаза
Шифрина потеплели, и он похлопал Ознобишина по плечу.
- Я сегодня дежурю по ЧОНу, - сообщил Шифрин. - Сообщают, среди всяких
подозрительных личностей - комсомольский работник, только у него никаких
документов...
Рыжий еврей возник из-за плеча Шифрина.
- Давид, а на меня ты взял ордер?
Шифрин покраснел.
- Папаша, вы таки ничего не понимаете!
- Чего не понимаю?
- Товарищ Ознобишин комсомольский работник, а вы...
- Так я не комсомольский работник, но тебе-то я кто - отец или не отец?
- Вы классовый враг, папаша, и я не имею права вас отпускать...
- Значит, для товарища у тебя есть права, а для родного отца...
- Папаша, вы - спекулянт.
- Хорошо, пусть будет по-твоему, отсижу до утра, но что будет с
товаром?
- Товар передадут продкому, - холодно сказал Шифрин.
- Как, и хлеб?
- И хлеб.
- И фуражки?
- И фуражки.
- Это же разбой! - взвизгнул рыжий. - Давид!
Но Шифрин и Ознобишин находились уже за порогом камеры.
Ознобишина заставили расписаться, что у него нет никаких претензий, о
чулках он даже не вспомнил, и приятели очутились на улице.
И вновь, как и тогда в поезде, при возвращении в Орел, Шифрин на
мгновение замялся, но тут же преодолел смущение.
- Что же с тобой делать? Ночь... Придется идти ко мне.
Они зашагали по темным переулкам.
- Это твой отец? - спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.
- В них надо бросать бомбы, - сердито ответил Шифрин. - Его уже ничем
не исправишь.
Остановились перед мрачным особняком.
Шифрин опять поколебался.
- Ты извини, - произнес он, - мы живем в подвале.
И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать...
В двух полуподвальных комнатах ютилось - Ознобишин не пытался их
сосчитать - такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал
бы здесь бременем.
- И все это твои? - удивился Ознобишин.
- Да, - сконфуженно признался Шифрин. - Братья, сестры, тетка,
племянники отца...
И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи,
околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской,
и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.
- Будем спать? - спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо
погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.
- Кого это ты привел, Давид? - спросил в темноте женский певучий голос.
- Товарища по партии, - ответил Шифрин и тут же строго сказал: - Спи,
спи, поздно, люди давно уже спят.
Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не
звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя
умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, - жизнь дает нам
лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет