и помашу вам рукой. Подождите, пока "Нормандия" не отчалит, и помашите мне в
ответ.
не похожая на двигавшиеся рядом с ней, казалась почти бесплотной. В ней было
какое-то мрачное изящество неотвратимой смерти. Смелое лицо. Головка словно
у египетской бронзовой кошки. Остались одни лишь очертания, дыхание и глаза.
перекинутой через руку. Он почти истерически вопит и суетится. За ним два
носильщика. Последние американцы. Медленно поднимается трап. Странное
чувство - будто трап поднимается навсегда. Полоска воды шириной всего лишь в
два метра. Но она - граница, граница между Европой и Америкой. Между
спасением и гибелью.
махала рукой. Он помахал ей в ответ.
Чуть-чуть. Едва заметно. И вдруг "Нормандия" по-настоящему отчалила.
Недосягаемая, она парила над темной водой на фоне темного неба. Равик уже не
мог различить Кэт в толпе пассажиров. Оставшиеся на берегу переглядывались
молча, растерянно или с наигранным весельем. Одни уходили поспешно, другие
медленно и нехотя.
изгороди и сады Нормандии. В туманном небе повис крупный овал луны. Равик
уже забыл о белом корабле. Остался только пейзаж, запах сена и спелых яблок,
остались тишина и глубокий покой всего неизменного.
тяжести. Мимо скользили дома, церкви, деревья, золотистые световые пятна
кабачков и бистро, поблескивающая река, мельница и снова плоский контур
равнины, над которой вздымался небосвод, подобный внутренней стороне
гигантской раковины, где в нежном молочном перламутре мерцает жемчужина
луны...
теперь это ощущение было удивительно целостным. От него нельзя было уйти,
оно пронизывало душу, и ничто не сопротивлялось ему.
прошлым, и не было больше ни желаний, ни боли. Прошедшее и будущее казались
одинаково важными и значительными. Горизонты сравнялись, и на какое-то
удивительное мгновение чаши бытия уравновесились. Судьба никогда не может
быть сильнее спокойного мужества, которое противостоит ей. А если станет
совсем невмоготу - можно покончить с собой. Хорошо сознавать это, но еще
лучше сознавать, что, покуда ты жив, ничто не потеряно окончательно.
завтра он будет обороняться... Но в эту ночь, в час возвращения с берегов
потерянного Арарата туда, где уже слышен гул надвигающейся катастрофы, все
внезапно стало совсем непривычным, лишилось прежнего смысла:
была и жертвой и божеством, которому приносятся жертвы. А завтрашний день
казался каким-то совсем неведомым миром.
было достаточно. А наступит конец - что ж, пусть! Одного человека он любил и
потерял. Другого - ненавидел и убил. Оба освободили его. Один воскресил его
чувства, другой - погасил память о прошлом. Не осталось ничего
незавершенного. У него больше не было ни желаний, ни ненависти, ни жалоб.
Если что-то должно начаться вновь - пусть начинается. Можно начинать, когда
ничего не ждешь, можно начинать. К тому же на его стороне простая сила
опыта, и она не пропала, а, напротив, только возросла. Пепелище расчищено,
парализованные участки ожили вновь, цинизм превратился в силу. Все это было
хорошо.
призрачным лунным светом. Затем потянулись маршевые колонны, шеренгами по
четыре. Мужчины с узелками, картонными коробками, свертками. Всеобщая
мобилизация началась.
справа по обочине, чтобы не мешать движению автомобилей, молча брели сквозь
ночь эти колонны теней.
Танков нет. Одни только кони.
деревушки еще горел свет, но кругом было тихо. Через деревню прошла колонна.
Люди смотрели ей вслед. Никто даже не махнул рукой.
загорелое лицо крестьянина. - Отца убили в прошлую войну. Деда в семьдесят
первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже несколько сотен
лет. И ничто не помогает, снова и снова нам приходится идти.
рядом с ним.
Колонны мобилизованных. Кони. Молчание. Равик затормозил перед маленьким
рестораном. На улице стояло два столика. Хозяйка заявила, что еды никакой
нет. Но Равик хотел есть, несмотря ни на что. А во Франции омлет с сыром не
считается ужином. В конце концов в придачу к омлету удалось выпросить салат,
кофе и графин вина.
Квакали лягушки. Было очень тихо. Только где-то в верхнем этаже говорило
радио. Голос диктора - успокаивающий, уверенный и никчемный. Все слушали
его, но никто ему не верил.
говорят, что все делается только из предосторожности. Войны, говорят, не
будет. Идут, мол, переговоры. А вы как считаете?
ответить.
Эльзас-Лотарингию. Потом колонии. Потом еще что-нибудь. И так без конца,
пока мы не сдадимся или не начнем воевать. Уж лучше сразу.
затемнение! Впрочем, чему удивляться: вот-вот объявят войну. И все-таки
странно: Париж погрузится в темноту. Словно погаснет светоч мира.
ведущая к Триумфальной арке. Бледная, пока еще освещенная туманным светом
площадь Этуаль. За аркой - Елисейские Поля, все еще также в блеске и
переливах огней.
тьма действительно уже начала окутывать Париж. Словно короста на блестящей,
глянцевитой коже, то здесь, то там проступали болезненные пятна тьмы.
Пестрая мозаика световых реклам, во многих местах разъеденная длинными
тенями, угрожающе притаившимися меж немногих робких огней - красных, белых,
синих и зеленых. Отдельные улицы уже ослепли, словно по ним проползли
толстые черные змеи и раздавили блеск и сияние. Авеню Георга Пятого была уже
затемнена; на авеню Монтеня гасли последние фонари; здания, с которых по
ночам устремлялись к звездам каскады света, теперь таращились в полумрак
голыми, серыми фасадами. Половина авеню Виктора-Эммануила погрузилась в
темноту; другая еще была освещена. Парализованное тело, охваченное агонией,
подумал Равик. Одна его часть уже мертва, другая еще живет. Болезнь
просачивалась повсюду, и когда Равик вернулся на площадь Согласия, ее
огромный круг тоже был мертв.
тритоны и нереиды, по ночам плясавшие в белой световой пене, теперь
бесформенными, серыми комьями застыли на спинах дельфинов; в сиротливых
фонтанах плескалась темная вода; некогда сверкавший Луксорский обелиск
грозным свинцовым перстом вечности устремлялся в мрачное небо; повсюду,
подобно микробам, ползли едва различимые цепочки бледно-синих лампочек
противовоздушной обороны; гнилостно мерцая, они охватывали квартал за
кварталом безмолвно гибнущего города, словно пораженного каким-то
космическим туберкулезом.
парадным на стремянке стоял сын хозяйки и ввинчивал синюю лампочку. Вход в
отель и раньше освещали ровно настолько, чтобы можно было прочесть вывеску.
Теперь же в слабом синем свете едва видна была лишь ее правая часть -
"...насьональ"...
сошла с ума. Из седьмого номера. Очевидно, придется ей съехать. Я не могу
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Панов Вадим
Зыков Виталий
Акунин Борис
Шилова Юлия