произвольными (невозможны, например, квадратные траектории). Тела ведут
себя так, словно на их движения наложены определенные
о_г_р_а_н_и_ч_е_н_и_я. Следуя Эйнштейну, мы говорим, что эти ограничения
налагает метрика пространства, обусловленная распределением масс.
Всевозможные траектории движущихся в системе тел, равно как и тел, которые
могут быть когда-либо введены в систему, - это не то же самое, что
упомянутое пространство с его ограничивающими свойствами.
и язык (нечто вроде "языкового поля"). Аналогию можно продолжить. Как
гравитационное поле ограничивает тела в их движении, так и "языковое поле"
ограничивает "траектории" высказываний. Подобно тому как любая
кинематическая траектория определяется, с одной стороны, метрикой поля, а
с другой - начальными условиями (начальной скоростью тела, направлением
движения), так и в формировании высказывания участвуют условия "языкового
поля" в виде семантико-синтаксических правил и "локальные краевые
условия", заданные диахронией и синхронией высказывающейся личности. Как
траектории тел не являются гравитационным полем, так и высказывания не
являются языком; но, конечно, если из системы исчезнут все массы, то
исчезнут и ограничения, накладываемые тяготением, и если умрут все люди,
владеющие польским языком, то исчезнут соответствующие
семантико-синтаксические правила, то есть "поле" нашего языка.
- языковые и гравитационные? Это каверзный вопрос, связанный с
"онтологическим статусом" исследуемых явлений. Движения тел и речевая
артикуляция существуют наверняка, но точно ли таким образом они
существуют, как гравитация и язык? В обоих случаях - ответим мы -
применяются определенные формы описания, которые объясняют положение вещей
и позволяют делать предсказания (по отношению к языку - только
вероятностные, но не об этом сейчас речь). Описания эти мы, однако, не
обязаны считать категорическими, так как не знаем, сказали ли Эйнштейн и
лингвисты последнее, навеки нерушимое слово по этому вопросу (о тяготении
и о языке). Но это обстоятельство не прибавляет хлопот ни конструктору
межпланетных ракет, ни конструктору говорящих машин, по крайней мере как
онтологическая проблема, ибо для них обоих она является лишь технической.
языков на шкале между двумя полюсами. Один полюс шкалы назовем
"операциональным", другой - "дискурсивным" (мыслительным). На этой шкале
естественный язык занимает место неподалеку от "мыслительного" полюса,
физикалистский язык получается где-то посредине, а язык наследственности
находится как раз на "операциональном" полюсе.
состоит лишь в том, что результаты чисто материальных операций не
соотнесены ни с чем; иначе говоря, если происходит некое материальное
явление и можно считать, что роль "информационных" факторов в нем
абсолютно несущественна, то невозможно рассматривать данное явление как
"истинное" или "ложное", как "адекватное" или "неадекватное", ибо оно
попросту происходит, и все тут.
управляющую программу, то есть как "матрицу преобразований". Результат уже
осуществленных преобразований может быть либо чисто информационным, либо -
вместе с тем - и материальным. Что же касается управления, то оно может
осуществляться внутри системы, когда одна часть системы (ядро яйцеклетки)
содержит программу, а другие ее части реализуют заданные преобразования.
Может происходить также межсистемное управление, когда, например, два
человека объясняются устно или письменно. Иногда лишь условно удается
установить, имеются перед нами две связанные системы или только одна, -
проблема по-своему серьезная, но в данный момент нас не интересующая.
Определенные высказывания, например содержащиеся в книге, управляют
процессами в мозгу читателя. Однако управляющие программы языка
наследственности детализированы абсолютно точно, а высказывания
естественного языка представляют собой программы, полные пробелов.
Оплодотворенное яйцо не противопоставляет группе хромосом, управляющей его
изменениями, какой-либо избранной им стратегии (хотя как целое оно может
проводить определенную стратегию по отношению к окружающей среде,
противодействуя идущим оттуда помехам). Адресат может выбирать стратегию
лишь тогда, когда приходящая программа не навязывает ему однозначно
требуемого поведения - когда, например, эта программа пестрит пробелами. В
этом случае программа требует пополнения, зависящего как от величины
пробелов, так и от "интерпретационных возможностей" адресата, которые
определяются его внутренней структурой и предшествовавшим
программированием. Читатель романа вынужден из-за недетерминированности
управления принимать стратегические решения на разных уровнях (решать, к
чему отнести отдельные фразы, целые сцены, композиции, слагающиеся из
сцен, и так далее). Стратегия обычно сводится к информационной
максимизации, а также организационной оптимизации (мы стремимся узнать как
можно больше и в наиболее целостном, связном виде). Восприятие текста
к_а_к программы, требующей дополнений в пределах допустимых вариантов
интерпретации, представляет собой лишь один из элементов нашего поведения,
построенного иерархически; ведь не затем же мы читаем, чтобы заниматься
стратегией сопоставления или упорядочения, а для того, чтобы что-то
узнать. Истинным результатом восприятия, в котором мы заинтересованы,
является увеличение информации. Решения о той или иной интерпретации и
всякие прочие управляющие действия семантико-синтаксического характера
обычно происходят на подпороговом уровне. Иначе говоря, "мысленное
дополнение фрагментарной программы" совершается таким образом, что оно
недоступно самоанализу. Сознание получает лишь конечные результаты этих
решений уже в виде информации, которую якобы совершенно непосредственно
несет нам текст. И только если текст труден, действия эти, доселе
автоматизированные, частично "поднимаются" в поле сознания, которое
включается в действие в качестве верховной интерпретирующей инстанции.
Происходит это у разных людей по-разному, поскольку "трудность" текста
нельзя измерить в одинаковой шкале для всех. Впрочем, полное понимание
многоэтапной работы мозга никогда не достигается интроспективным путем, и
недостижимость этого представляет собой один из кошмаров теоретической
лингвистики. Если продуктивность передачи оказывается неплохой, то есть
основные инварианты текста передаются, хотя сам текст как программа для
"информационной реконструкции" зияет пробелами, то это происходит потому,
что мозг "отправителя" и мозг "адресата" представляют собой гомоморфные
системы с высокой степенью функционального параллелизма, особенно если они
подвергались одинаковому предпрограммированию (в пределах одной и той же
культуры).
полосы интерпретационного произвола. Формальный язык не допускает
альтернативных толкований, по крайней мере так должно быть в идеале. В
действительности оказывается, что эта полоса не равна нулю, поэтому
некоторые высказывания, однозначные для математика, не являются таковыми
для цифровой машины. Формальный язык реализует внемыслительным способом
(или по крайней мере "не обязательно мыслительным") чисто информационные
операции, представляя собой программу без пробелов, поскольку все его
элементы, а также правила их преобразований должны быть заданы explicite
уже вначале (отсутствие простора для "догадливости" адресата должно
воспрепятствовать применению различных интерпретационных стратегий).
Формальные высказывания - это разделенное на элементарные этапы
конструирование структур, которые имеют внутренние соотношения и лишены
соотношений внешних (соотнесений с реальным миром). Они не поддаются также
внешним проверочным тестам; истинность в чистой математике - не более чем
возможность непротиворечивого построения.
материальном - является язык наследственности. Этот язык столь подробен
потому, что генерируемые в нем "высказывания" подвергаются спустя
некоторое время "проверке" на "биологическую адекватность" с помощью
"естественных тестов" приспособленности живых систем, действующих в
природной экологической среде таких систем. Следовательно, "высказывания"
этого "языка" должны удовлетворять критерию "истинности" в его
прагматическом смысле: эффективность "операций" подтверждается и
опровергается в действии, причем "истинность" равносильна выживанию, а
"ложность" - гибели. Этим абстрактно-логическим крайностям в
действительности соответствует широкий сплошной спектр возможностей - ведь
"внутренне-противоречивые", то есть содержащие летальные гены,
"генетические фразы" вообще не могут завершить вступительную
(эмбриогенетическую) фазу своих операций, в то время как другие "фразы"
"опровергаются" лишь спустя длительное время, например на протяжении жизни
одного, а то и нескольких поколений. При этом исследование самого языка
наследственности, отдельных его "фраз" без учета всех "критериев
адекватности", которые содержит внешняя среда, не дает возможности
установить, осуществимы ли - и в какой степени - запрограммированные в
клеточном ядре операции.
"эмоциональные", "волевые" термины; точно так же нет в нем и общих имен.
Несмотря на это, универсальность такого языка может быть весьма
значительной; нужно учесть еще, что язык хромосом, хотя он совершенно
апсихичен и "внемыслителен" (он ведь не является наследием чьего-либо
мышления), однако же порождает в конце цепи управляемых им превращений
язык понимающих существ. Но, во-первых, в этом смысле "производный"
мыслительный язык возникает лишь на уровне целого человеческого коллектива
(отдельный индивидуум языка не создаст), а во-вторых, язык хромосом не
детерминирует возникновение мыслительного языка, он лишь делает подобное
событие вероятностно возможным. Чисто мыслительный язык реально нигде не
существует, но его можно было бы создать искусственно. Для этой цели
следует построить изолированные системы, являющиеся своего рода
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Русанов Владислав
Ковальчук Вера
Лукин Евгений