Книга третья. ДЕД И ВНУК
Глава первая. СТАРИННЫЙ САЛОН
избранных аристократических салонов. Несмотря на его буржуазное
происхождение, Жильнормана принимали всюду. А поскольку он был вдвойне умен,
во-первых, своим собственным умом, а во-вторых - умом, который ему
приписывали, общества его даже искали, а его самого окружали почетом. Но он
бывал только там, где мог задавать тон. Есть люди, готовые любой ценой
добиваться влияния, желающие во что бы то ни стало возбуждать к себе
интерес; если им не удается играть роль оракулов, они переходят на роли
забавников. Жильнорман не принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом
в роялистских салонах, нисколько не в ущерб собственному достоинству. Он
всюду слыл за оракула. Ему случалось выходить победителем из споров не
только с г-ном Бональдом, но и самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле.
соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и уважаемой, муж
которой занимал в царствование Людовика XVI пост французского посла в
Берлине. Барон де Т., увлекавшийся животным магнетизмом, экстатическими
состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех
богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись
прелюбопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из гордости не
опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую ренту, каким-то
чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою,
по ее словам, чересчур "смешанное общество", и жила в бедности, в
благородном и высокомерном уединении. Два раза в неделю у ее вдовьего
камелька собирались друзья, - это был роялистский салон самой чистой воды.
Здесь пили чай и, в зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он
на элегический лад или на дифирамбы, то сокрушенно вздыхали, то громко
возмущались современными порядками, хартией, бонапартистами, осквернением
голубой орденской ленты, жалуемой буржуазии, и "якобинством" Людовика XVIII.
Здесь вполголоса делились надеждами, которые подавал брат короля, будущий
Карл X.
Простофилей. Герцогини, изящные и очаровательные светские женщины,
восхищались куплетами по адресу "федератов":
необыкновенно меткой и язвительной. Сочиняли четверостишия или даже
двустишия. Так, на умеренный кабинет министра Десоля, в который входили
Деказ и Десер, были сочинены стихи:
якобинской палаты", комбинируя и переставляя фамилии в таком порядке, что
получалось смешно.
хотели обратить слова ее гнева против нее самой. Распевали, с позволения
сказать, собственную Ca ira:
завтра другому. Для них это только новый вариант.
Фюальдеса, здесь симпатизировали Бастиду и Жозиону, потому что Фюальдес был
"буонапартистом". Либералов именовали здесь "братьями и друзьями", - это
звучало как наивысшее оскорбление.
два флюгера. Одним из них являлся г-н Жильнорман, другим - граф де
Ламот-Валуа, о котором не без уважения говорили друг другу на ушко: "Вы
знаете? Это тот самый Ламот, что был причастен к делу об ожерелье".
Политические партии идут на подобного рода странные амнистии.
общества, если он слишком легко сходится с людьми. Здесь требуют
осторожности в выборе знакомств; совершенно так же, как от соседства с
зябнущими происходит убыль тепла, от близости к лицам, заслуживающим
презрение, происходит убыль уважения. В старину высший свет ставил cебя над
этим законом, как и вообще над всеми законами. Мариньи, брат Помпадур, был
вхож к принцу де Субиз. Несмотря на... Нет, именно поэтому. Дюбарри,
выведший в люди небезызвестную Вобернье, был желанным гостем у маршала
Ришелье. Высший свет - тот же Олимп. Меркурий и принц де Гемене чувствуют
себя там как дома. Туда примут и вора, лишь бы он был богом.
пять лет, ничем особым не отличался, если не считать молчаливости, привычки
говорить нравоучительным тоном, угловатого холодного лица, изысканно учтивых
манер, наглухо, до самого шейного платка, застегнутого сюртука и длинных
скрещенных ног в обвисших панталонах цвета жженой глины. Одного цвета с
панталонами было и его лицо.
- как ни странно, но это факт - потому, что он носил имя Валуа.
уважением. Слово его было законом. Несмотря на легкомыслие, он обладал,
нисколько не в ущерб своей веселости, какой-то особой манерой держать себя:
внушительной, благородной, добропорядочной и не лишенной некоторой примеси
буржуазной спеси. К этому надо добавить его преклонный возраст. Иметь за
плечами целый век чего-нибудь да стоит. Годы образуют в конце концов вокруг
головы ореол.
дворянского остроумия. Вот одна из них. Когда прусский король, восстановив
на престоле Людовика XVIII, посетил его под именем графа Рюпена, потомок
Людовика XIV оказал ему прием, приличествовавший разве только какому-нибудь
маркграфу Бранденбургскому, и проявил по отношению к нему самую утонченную
пренебрежительность. Жильнорману это очень понравилось. "Все короли, кроме
французского, - сказал он, - захолустные короли". Однажды кто-то спросил при
нем: "К чему приговорили редактора газеты Французский курьер?" - "К
пресеченью", - последовал ответ. "Пре в данном случае излишне", - заметил
Жильнорман. Так создается репутация.
увидев проходившего мимо Талейрана, он обронил: "А вот и его
превосходительство Зло".
девицы, которой было тогда лишь немного за сорок, а на вид все пятьдесят, и
хорошенького мальчика лет семи, белокурого, розового, свежего, с веселым,
доверчивым взглядом. При появлении в салоне мальчик неизменно слышал вокруг
себя шепот: "Какой хорошенький! Какая жалость! Бедное дитя!" Это был тот
самый ребенок, о котором мы только что сказали несколько слов. Его называли
"бедным" потому, что отцом его был "луарский разбойник".
которого Жильнорман именовал "позором своей семьи".
Глава вторая. ОДИН ИЗ КРОВАВЫХ ПРИЗРАКОВ ТОГО ВРЕМЕНИ
прекрасному каменному мосту, которому, несомненно, предстоит вскоре быть
замененным каким-нибудь безобразным сплетением из железа и проволоки,
взглянул бы через парапет, непременно заметил бы человека лет пятидесяти, в
кожаной фуражке, в брюках и куртке из грубого серого сукна, с пришитым к ней
желтым лоскутком, бывшим ранее красной орденской ленточкой, в деревянных
башмаках, почти совсем седого, с обветренным и почти черным от загара лицом,
с широким шрамом, пересекавшим лоб и спускавшимся на щеку, согнувшегося,
сгорбленного, до срока состарившегося; целый день человек этот расхаживал с
заступом и садовым ножом по одному из находившихся близ моста огороженных
участков, словно цепью террас окаймляющих левый берег Сены, - по одному из
тех очаровательных, заросших цветами уголков, которые, будь они побольше,
могли бы сойти за сад, а будь поменьше - за букет. Все эти участки одним
концом упираются в реку, а другим в дома. Самый маленький из этих уголков и
самый убогий из этих домиков занимал около 1817 года вышеупомянутый человек
в куртке и деревянных башмаках. Он жил тут одиноко и уединенно, тихо и