Чтение 98–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

описывали круги. Будто не подвластные земному притяжению, хищники
осматривали горы. Ах, если б и я мог подняться в небо!..

Со второй вершины я увидел высоченный голец, увенчанный пирамидой, со
снежником на северном склоне. До него оставалось километров шесть. В бинокль
были хорошо видны палатки и пасущиеся у подножья гольца олени. Цель была
почти достигнута, но я не радовался. Прийти в лагерь без Улукиткана!..

Нас разделяла глубокая седловина, покрытая пятнами вечнозеленых
рододендронов. Как-то безотчетно ноги сами по себе заторопились. Вдруг
захотелось скорее попасть к своим, может, еще удастся разыскать старика.

Вот и седловина. Вижу справа, у самого излома, то появится, то исчезнет
прозрачная вуаль тумана. И все на одном месте. Я остановился. Откуда бы
взяться ему в такой жаркий день? И вдруг меня осенила догадка -- не дым ли
это?

Я свернул к излому. Там, у самого края, сиротливо стояла чахлая
лиственница, комлистая, дупляная, раздетая осенними ветрами. Под ней, среди
низкорослых стлаников, дотлевал давно забытый костерок, а рядом лежал
Улукиткан в странной позе. Мне показалось, что он мертвый и что смерть
настигла его в тот момент, когда он хотел стащить с ног олочи. Я приложил
ладонь ко лбу. Он жив! Больше ничего мне было не нужно.

Улукиткан не приходил в себя. Я уложил его поближе к огню, подновил
костер, развьючил оленей. Уже вечерело. Где-то за ближними горами потухало
солнце.

Несколько глотков крепкого чая, влитые в рот старика, сделали свое
дело. Его плоское лицо вдруг посвежело, точно кто-то невидимый ласково
коснулся морщинистой кожи. Чуточку раскрылись ресницы. Из узеньких щелочек
смотрели на мир бесконечно усталые глаза, они точно спрашивали: стоит ли
жить дальше?

Мне уже не нужно было узнавать, где Майка.

-- Выпей, Улукиткан, горячего чая, согрейся, -- сказал я спокойно,
будто ничего не произошло у нас и мы, как обычно, сидим за вечерним костром.

Он недоуменно смотрел на меня, точно это был не я, а кто-то другой, но
кто именно -- старик напрасно силится вспомнить.

Долго еще продолжалось его забытье. Он невероятно устал и телом, и
волей, и разумом. Я со страхом думал, что станет с ним завтра, послезавтра.
Он слишком свыкся с мыслью, что Майка должна быть всегда с ним. Какая это
для него непоправимая утрата!

-- Мы еще будем искать, отобьем ее у сокжоя, -- сказал я, пытаясь
подбодрить старика.

Улукиткан ничего не ответил. Он лучше меня знал, что это невозможно.

Ночь, темень, тишина. Только в пустынном небе, будто от ветра, неровно
мигали звезды, да со дна черных котловин веяло легким холодком.

Позже взошла луна, посветлело в горах. И вдруг в тишину из ближней
расщелины прорвался приглушенный рев. Это сокжой подал свой голос. Мы с
Улукитканом вскочили почти одновременно. Я схватил карабин и хотел бежать к
зверю, но старик поймал меня за руку.

-- Не ходи, теперь Майка не вернется, даже если ты убьешь сокжоя. Пусть
живет, как хочет, -- сказал он, твердо выговаривая каждое слово и все еще
удерживая меня за руку.

Он поправил огонь, вернулся в постель, быстро уснул.

Я был поражен и обрадован за старика.

"Какая воля живет в твоем старческом теле! Вопреки всем суевериям, ты,
мой друг, останешься верен себе и будешь продолжать свой путь, сеять добро и
любовь, пока не иссякнут до конца твои силы", -- думал я тогда, сидя у
костра и прислушиваясь к спокойному дыханию Улукиткана.

...Утром у меня чертовски разболелась голова -- видимо, от бессонницы.
Да и настроение почему-то неважное, и досадно на себя, что поддался этому
пагубному состоянию. Подхожу к костру, разложенному скупой рукою. Тут, среди
вечных курумов, огонь -- жизнь, а каждое поленце -- драгоценность. Об этом
очень хорошо знают те, кто спускается за дровами на дно ущелья и у кого
потом долго болят растертые до крови плечи.

-- Духи дарили нам хороший день! -- приветствует меня утром Улукиткан.

-- Ты думаешь, не будет дождя?

-- Оборони бог, старик не ошибается, -- ответил он.

Утро в этот день казалось необыкновенно холодным и сырым. Россыпи,
ягель, пологи, вещи, оставшиеся на ночь неубранными, побелели от инея. В
воздухе резкий, освежающий запах. День действительно обещает быть хорошим.

Нина протягивает мне из-под полога руки, уже немного загрубевшие в
походе и вспухшие от комариных укусов. Я помогаю ей встать, укрепиться на
больных ногах. Она приятно поражена: и стоянкой, и горами, и очень близким
небом. Нина пытается улыбнуться, и от этого еще печальнее становится
выражение ее больших и добрых глаз.

Первые шаги даются ей трудно, ноги, как ходули, не сгибаются. Но Нина
быстро осваивается, освобождается от моей помощи. Михаил Михайлович подает
ей мыло. Улукиткан льет на руки холодную воду. Я устраиваю ей за "столом"
мягкое сиденье.

Мы действительно все рады услужить ей...

-- Вас, Михаил Михайлович, надо золотой медалью наградить за такую кашу
и звание заслуженного повара присвоить, -- говорит она, пробуя гречневую
кашу.

-- Тут, в горах, на свежем воздухе, и без звания все вкусно.

-- Это что, вот Трофим ладит кашу -- пальчики оближешь, -- вмешивается
в разговор рыжебородый помощник.

-- Что-то таких способностей за ним не замечала. Придется проверить.

День как-то сразу наполняет горы теплым светом. Поднимается на крыло
комар.

-- С чего начинать будем день? -- спрашиваю я Михаила Михайловича.

-- У тебя есть какое-нибудь предложение?

-- Я думаю, если работы на стоянке нет, ходить буду баран искать, --
неожиданно заявляет Улукиткан.

-- С этого и начнем, -- соглашается Михаил Михайлович. -- Вы с
Улукитканом на охоту, ребята сходят за дровами, а я поднимусь с гелиотропом
на пункт, буду вызывать Трофима. Если ответит, то с четырех часов вечера
начнем наблюдения.

-- А мне что делать? -- растерянно спрашивает Нина и просящим взглядом
смотрит на Михаила Михайловича.

Тот пожимает плечами.

-- Гость может только повелевать. Скажи, что ты хочешь? -- И он
по-восточному складывает руки.

-- О, если бы я могла повелевать, теперь была бы на Саге у Трофима, --
вздыхает Нина, закрывая густыми ресницами затуманенные глаза.

-- К вечеру, если сил хватит, поднимешься на пункт...

-- Непременно, -- отвечает она обрадованно.

Мы с Улукитканом спешно покидаем стоянку. С нами Бойка. Я иду с
удовольствием, надеясь на охоте рассеяться.

Мы огибаем останец, за ним берем крутой подъем, взбираемся на верх
пологого отрога. Впереди хорошо виден тучный кряж, весь исполосованный
ложбинами, точно следами когтистых лап допотопного чудовища, некогда
содравшего со склона растительный покров. От кряжа нас отделяет глубокое
ущелье. На дне его витиеватый ручеек, зеленые полянки, стланики, осыпи и
крошечное озерцо, обрамленное волнистым кантом из крупных камней.

На запад к Джугджуру уходят пологие гребни, немые, лишенные всяких
следов растительности. Там только камень, лишайники, да разве изредка
попадается на глаза след снежного барана, торопливо пробежавшего через
мертвое пространство гор. Где-то далеко стороной обходит эти каменные навалы
и человек.

-- Звери, видишь?.. -- шепчет старик, когда мы оказались у края ущелья.

Я смотрю на противоположный склон, куда он показывает рукою, замечаю
четыре движущиеся точки. Навожу бинокль. Это старые рогачи: толстые,
крупные.

Бараны выбегают на верх гребня. Мы видим, как они с остервенением
разгребают дресву, падают в лунки и беспрерывно машут рогастыми головами,
отбиваясь от мошки.

Они находятся на недоступном даже для моего "Маузера" расстоянии. Нам
остается ждать, что будет дальше.

Нет, их не спасает вершина. И там мошка. Животные не выдерживают,
вскакивают, меняются лунками, но все напрасно. И вот впервые я вижу, как эти
важные самцы, не очень-то с виду поворотливые, начинают забавный танец:
подпрыгивают все разом, трясут шубами, трутся друг о друга, то вдруг
разбегаются и начинают чесать лбы о камни. Но и это не помогает. И мы видим,
как они стремительно несутся обратно вниз, скачут с уступа на уступ, точно
заводные игрушки.

Попав на первую поляну, животные начинают кормиться.

-- Надо идти, сами звери к нам не придут, -- и я набрасываю "а плечи
рюкзак.

-- Хорошо, ты зайдешь снизу, а я сверху. Только те торопись, лучше
смотри, -- напутствует меня Улукиткан, и мы расходимся.

Спускаюсь с Бойкой длинным гребнем в ущелье, к узкому месту. Под ногами
стучат камни, но я знаю -- бараны не боятся этого звука. Важно не попасться
им на глаза.

На дне ущелья набредаю на лужайку. Летом на ней были цветы, а сейчас
все завяли. На этой высоте их рано губят заморозки. Только мелкая травка
зеленеет, прикрывая густым ворсом влажную почву. Вода в ручейке чистая, хочу
напиться, припадаю губами к ледяной струе, слышу -- близко стук камней.
Бойка делает отчаянный прыжок вперед. Я вскакиваю. Руки машинально
сбрасывают с плеча карабин, и мы с собакой выбегаем на ближний пригорок.

От нас удирает большое стадо снежных баранов. В паническом страхе они
разбиваются на мелкие группы, скачут через низкорослые стланики, выносятся к
каменистому склону. В стаде только самки с малышами. Я не стреляю, но сошки
и карабин наготове.

Животные быстро уходят за дистанцию выстрела. У скал они снова