"я", не передать символически лейтмотив и исконную проблему всей своей
жизни. Так вот и вы сейчас, инженер. То, что вы сказали, поистине шло из
самых недр вашего существа, и даже этап, на котором вы в данное время
находитесь, выразился в нем весьма поэтически: это все еще этап человека
экспериментирующего...
- Placet ex eriri! - воскликнул Ганс Касторп, с улыбкой кивая и
произнося на итальянский лад букву "с".
- Sicuro*, если речь идет о почтенной страсти к познанию мира, а не
просто о распущенности. Вы говорили о "Hy ri ", употребили это выражение. Но
Hy ri разума против темных сил есть высшая человечность, и если она даже
навлекает на себя гнев завистливых богов, er e em io**, и роскошный ковчег
разбивается и камнем идет ко дну, то это - достойная гибель. Подвиг Прометея
тоже Hy ri , страдания прикованного к скифской скале мученика для нас святы.
Но как обстоит дело с другим Hy ri , с гибелью в сладострастном эксперименте
с силами, противными разуму, враждебными человечеству? Где тут достоинство?
И может ли быть в этом достоинство? Si о o?***
______________
* Конечно (итал.).
** Например (итал.).
*** Да или нет? (итал.).
Ганс Касторп сосредоточенно помешивал ложечкой в пустой чашке.
- Ах, инженер, инженер, - произнес, покачивая головой, итальянец, и его
черные глаза сокрушенно уставились в пространство, - и вы не страшитесь
ледяного вихря, бушующего во втором круге ада{24}, который кружит и гонит
грешников плоти, несчастных, принесших разум в жертву наслаждению? Gra
Dio*, когда я представляю себе, как вас понесет и закружит вверх тормашками,
я готов с горя чувств лишиться...
______________
* Великий боже (итал.).
Братья рассмеялись, довольные тем, что он шутит и говорит так поэтично.
Но Сеттембрини добавил:
- В тот карнавальный вечер за вином, помните, инженер, вы как бы
прощались со мной, да, это было нечто вроде прощания. Ну, а сегодня мой
черед. Я собираюсь, господа, пожелать вам всего наилучшего. Я покидаю этот
дом.
Молодые люди крайне удивились.
- Не может быть! Это шутка! - воскликнул Ганс Касторп, как уже однажды
воскликнул в другом случае. Он был почти так же потрясен, как тогда. И
Сеттембрини в свою очередь ответил ему теми же словами:
- Вовсе нет. Это истинная правда. А кроме того, не такая уж для вас
неожиданность. Я говорил вам, что, если когда-нибудь рухнет моя надежда в
сравнительно недалеком будущем вернуться в мир труда, я в ту же минуту
соберу свои пожитки и обоснуюсь где-нибудь в деревне. Что вы хотите - эта
минута наступила. Мне уже никогда не поправиться - это ясно. Я могу
протянуть какое-то время, да и то лишь здесь. Приговор, окончательный
приговор, гласит "пожизненно" - гофрат Беренс, со свойственной ему
игривостью, мне его объявил. Что ж, я делаю отсюда выводы. Квартира снята, и
я собираюсь перевезти туда свое скудное земное достояние, орудия моего
литературного ремесла... Да это, собственно, недалеко отсюда, в деревне, мы
будем, конечно, встречаться, я не намерен терять вас из виду, но как ваш
сожитель имею честь откланяться.
Вот что объявил им Сеттембрини в пасхальное воскресенье. Братьев
известие это чрезвычайно взволновало. Они еще не раз и подолгу беседовали с
литератором о его решении: о том, как он в частном порядке по-прежнему
сможет выполнять лечебную повинность, как захватит с собой и продолжит
обширный свой труд для энциклопедии, обзор всех шедевров мировой литературы
с точки зрения конфликтов, вызывающих человеческие страдания, и возможностей
их устранения и, наконец, о его будущем местожительстве в доме
"бакалейщика", как выразился господин Сеттембрини. Бакалейщик, по его
словам, сдал верхний этаж своего владения дамскому портному - чеху, который
от себя держит жильцов... Но и эти беседы остались позади. Время стремилось
вперед, и с ним приспевали перемены. Сеттембрини вот уже несколько недель
как жил не в интернациональном санатории "Берггоф", а у дамского портного
Лукачека. Отбыл он не в санях, по здешнему обычаю, а пешком, в куцем своем
желтом пальтишке с меховой оторочкой на воротнике и обшлагах, в
сопровождении человека, везшего на тележке весь литературный и земной скарб
писателя, и кое-кто видел, что перед тем, как, помахивая тросточкой,
пуститься в путь, он в подъезде двумя пальцами еще ущипнул за щеку одну из
столовых дев... Большая часть апреля, собственно три четверти его, как уже
сказано, отодвинулась в тьму прошлого, еще, конечно, стояла глубокая зима, в
комнатах бывало поутру не более шести градусов тепла, на дворе трещал
девятиградусный мороз, и чернила, если их забывали на балконе, по-прежнему
замерзали, превращаясь за ночь в твердый комок льда, в кусок антрацита. И
все-таки весна близилась, всякий это понимал днем, когда сияло солнце, в
воздухе порой уже ощущалось ее легкое, нежное дуновение скоро начнется
оттепель, и с ее приближением в "Берггофе" неудержимо наступят большие
перемены - задержать их не могли ни авторитет, ни даже живое слово гофрата,
который и в комнатах и в столовой, при каждом обследовании, каждом
посещении, каждой трапезе, вел неустанную борьбу с широко распространенным
предубеждением против этого времени года.
С кем он имеет дело, вопрошал он, с лыжниками или с больными, с
пациентами? На что же им сдался снег, мерзлый снег, хотел бы он знать?
Оттепель - неблагоприятное время? Самое что ни на есть благоприятное.
Доказано, что именно в это время число лежачих больных в Давосе относительно
ниже, чем в любом месяце в году! Об эту пору во всем мире погода для
легочных больных несравненно хуже, чем здесь! У кого есть хоть капля
здравого смысла, тот переждет неустойчивую погоду, воспользовавшись ею для
лучшей закалки. Тогда уж ему ничто не будет страшно, ни один климат на
свете, он будет, так сказать, неуязвим, при условии, разумеется, что
дождется здесь полного своего выздоровления - и так далее и тому подобное.
Но как ни старался гофрат - предубеждение к оттепели крепко засело в головах
пациентов. Курорт день ото дня пустел быть может, у всех в крови играла
приближавшаяся весна, будоража даже самых солидных, и заставляла их искать
перемен - во всяком случае, в санатории "Берггоф" "незаконные" и
"самовольные" отъезды все учащались, принимая поистине угрожающие размеры.
Так, госпожа Заломон из Амстердама, несмотря на удовольствие, доставляемое
ей врачебными осмотрами и связанной с ними демонстрацией тончайшего
кружевного белья, вдруг ни с того ни с сего самовольно и незаконно уехала,
не имея на то разрешения и не потому, что ей стало лучше, а оттого, что ей
становилось все хуже. Начало ее пребывания здесь наверху терялось где-то во
времени, задолго предшествовавшем приезду Ганса Касторпа более года назад
она прибыла сюда с легким недомоганием, для излечения которого ей назначили
три месяца. После четырех месяцев она должна была, "несомненно, поправиться
через четыре недели", но шесть недель спустя о выздоровлении уже и речи не
было: вам придется, заявили ей, остаться в санатории еще по меньшей мере на
четыре месяца. Так оно и шло, не каторга же здесь в конце концов, не
сибирские рудники - и госпожа Заломон оставалась и продолжала выставлять
напоказ тончайшие дессу. Но когда стала надвигаться оттепель, а ей при
последнем осмотре еще набавили пять месяцев из-за свистящих хрипов в
верхушке левого легкого и явно приглушенных тонов под левой лопаткой,
терпение у нее лопнуло, и, возмущенная, кляня всех и вся, и "деревню", и
"курорт", и прославленный воздух, и интернациональный санаторий "Берггоф"
вкупе с врачами, она уехала домой, к себе в Амстердам, в открытый всем
ветрам приморский город.
Разумно ли она поступила? Гофрат Беренс разводил руками и ронял их,
звонко хлопая себя по ляжкам. Не позже, чем осенью, говорил он, фрау Заломон
опять приедет сюда, но тогда уже насовсем. Был ли он прав? Поживем - увидим,
мы ведь еще на немалый земной срок связаны с этим увеселительным заведением.
Но случай с госпожой Заломон был отнюдь не единственным. Время вынашивало
перемены, - оно это делало и прежде, но не столь стремительно, и перемены
меньше бросались в глаза. В столовой зияли пустоты, пустые места за всеми
семью столами, как за хорошим и за плохим русским столом, так и за стоящими
вдоль и стоящими поперек. Впрочем, судить на этом основании о заполненности
санатория было бы не совсем верно: как всегда, прибывали новые пациенты
комнаты могли быть заняты, но больными в той последней стадии, которая
ограничивает свободу передвижения. В столовой, как уже сказано, многих
недоставало именно потому, что эта свобода за ними еще сохранилась. Но
кое-кто выбыл и по причине сугубо уважительной, как, например, доктор
Блюменколь, который попросту умер. На лице его все сильнее проступало такое
выражение, будто у него во рту что-то очень на вкус противное, потом он уже
больше не вставал с постели и наконец скончался, - никто даже не знал толком
когда инцидент был, как обычно, тихо и деликатно исчерпан. Еще одно пустое
место. Госпожа Штер сидела подле опустевшего стула, и ей было жутко от вновь
образовавшейся пустоты. Поэтому она перекочевала по другую сторону молодого
Цимсена, на место отпущенной по выздоровлении мисс Робинсон, против
учительницы, соседки Ганса Касторпа слева, твердо пребывавшей на своем
посту. Учительница сидела теперь в полном одиночестве с этой стороны стола,
остальные три места пустовали. Студент Расмуссен, день ото дня худевший и
хиревший, слег и считался морибундусом, а двоюродная бабушка с племянницей и
пышногрудой Марусей были в отъезде - мы, как и все, говорим "в отъезде"
потому, что возвращение их в самом недалеком будущем - дело решенное. К
осени они появятся вновь, - ну как тут скажешь "уехали"? Скоро в дверь
постучится троица, недалеко и до солнцеворота а лишь только наступит самый
длинный день в году, так и лето покатится под гору, дело пойдет к зиме, -
короче говоря, двоюродная бабушка с Марусей все равно что уже возвратились,
да это и к лучшему, ибо смешливая Маруся отнюдь еще не излечилась и не
избавилась от вредоносных бацилл учительница слышала о каких-то
туберкулезных опухолях на пышной груди кареглазой Маруси, которые будто бы
Афанасьев Роман
Панов Вадим
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Корнев Павел
Андреев Николай