организовано, лозунг дан. Пусть только эти негодяи посмеют объявить мо-
билизацию... Мы им покажем мобилизацию: никто с места не тронется!..
рэ:
тридцать семь, а тридцать семь лет тяжелого труда сойдут за пятьдесят
лет жизни какого-нибудь лежебоки. Но Пельтье спокойно отзывается:
читанную в последнем номере газеты, - единственной газеты, которая лжет
в тон его мнениям. Пельтье пожимает плечами и устало отвечает:
Жореса одним ударом, точно быка, в замершем от ужаса Париже было великое
шествие, зловещее торжество похорон - и речи, речи, ливень речей над
тем, кто навсегда умолк. Все были тут - и те, кто оплакивал сраженного,
и те, кто думал:
молнии во мраке. А погребальное красноречие, которое изливали все эти
уста, дышало лишь смертью и предательством. Ораторы говорили:
они сами же нарушили их. Они стали подрядчиками той войны, которая сра-
зила Жореса. Они внушали народу:
братьев!
его забота думать. Раз те, кого он поставил думать за себя, его вожаки,
повели его на войну, остается только идти. И Перрэ уже уверил себя, что
это и есть служение делу народа и Интернационала. Вот кончится война - и
настанет золотой век!.. Надо же позолотить себе пилюлю!
слова. Устрою-ка я лучше свои дела. Возьму пример с них (они - это аку-
лы, предавшие социализм): устроюсь...
ются - ведь они нападающая сторона (конечно, они! Тут и спорить нечего).
Воевать не хотят, но идут на войну, чтобы проучить немцев. Из глубины
страдания, затаенного, немого, сосредоточенного, из сознания необходи-
мости жертв рождается энтузиазм. Но ненависть не родилась.
и винного погребка", живущий в нижнем этаже. Тучный, растрепанный ста-
рик, еле-еле таскающий свои подагрические ноги, обутые в грязные туфли,
болтает о бошах, изливая на них потоки брани; он завидует своему сыну
Кловису, который отправляется потрошить колбасников. А сын ликует: это
будет приятная прогулка! У бошей он вдосталь побалуется пивом и ихними
Гретхен... Хохочут... Галдят... Но на лице твоем, толстяк, я читаю тре-
вогу, заглушаемую громкой болтовней, и гнев при мысли об опасностях, на
которые ты волей-неволей посылаешь своего сына, своего единственного сы-
на...
убьют!..
ярости, без малодушия, печать благоговейной и мужественной покорности.
Каждый выставляет, точно натянутый лук, свое доверие, обращенное к неве-
домому богу. А тревоги запрятывает поглубже.
молодой писатель Жозефен Клапье. Ему двадцать девять лет, у него больное
сердце, и он освобожден от военной службы. Он прячется в своей норе.
Инстинктивно старается не быть на виду. Пока что его жалеют. Но жалость
- даяние, которым было бы неосторожно злоупотреблять. А Клапье осторо-
жен. На душе у него кошки скребут... Внизу есть недреманное око: Брошон,
о котором я забыл упомянуть... А его неудобно обойти: это муж привратни-
цы, полицейский агент. Онто не уезжает - его глаза, его кулаки пригодят-
ся здесь; долг его - остаться на этом берегу. Но задору у него не
меньше, чем у завзятого вояки; он зорко следит за подозрительными лич-
ностями, за врагами в тылу. Брошон обнимает свой дом отеческим взором;
это дом благонадежный, он делает ему честь. К обитателям его Брошон
очень благоволит. Но ведь долг на первом месте! А Клапье у него на при-
мете. Клапье - пацифист.
шел все этажи, кроме второго. Второй этаж закрыт. Второй этаж неприкос-
новенен. Его занимает домовладелец. Г-н и г-жа Поньон, богатые, пожилые,
скучающие люди, уехали отдыхать. Квартирную плату они собрали с жильцов
в июле. В октябре они вернутся... Канет в вечность целый триместр...
уловить звук их удаляющихся шагов. На улицах шумно. Но по ночам на чело-
веческие сердца, на дом ложится трагическая тишина.
жает. И это кажется ей унизительным. Будь она мужчиной, она, разумеется,
не задумываясь, отправилась бы на войну. Но что сталось бы с ее реши-
мостью, если бы ее сын был пятью годами старше? Кто знает? Она сказала
бы, что уже одна эта мысль обидна для нее. Ведь такие, как Аннета, спо-
собны, рассердившись на себя, пылая румянцем, поставить на карту и самое
себя и своих любимых... Способна? Может быть, и так... Но поставит ли?..
Она в этом убеждена... Сделаем вид, что верим ей! Если мы не согласимся,
она насупится, как разгневанная Юнона. Но когда ее мальчик подходит к
ней, она с трудом удерживается, чтобы не задушить его в своих пылких
объятиях. Он принадлежит ей. Она его крепко держит...
бездействует. Она (вместе с сыном) на время защищена от опасностей.
Судьба даровала ей отсрочку, и у нее есть время наблюдать. Она пользует-
ся этим. Она смотрит на мир свободным взглядом, не застланным никакой
теорией. Над вопросами войны и мира она никогда еще не задумывалась. Вот
уже пятнадцать лет как ее целиком захватывает более знакомый ей конфликт
- борьба за хлеб и еще более жгучий - борьба с самой собой. Это и есть
настоящая война; каждый день она начинается сызнова; перемирие на этом
фронте - жалкий клочок бумаги. Что касается войны внешней и международ-
ной политики вообще, то Аннета от них далека. Целых сорок лет (сорок
лет, прожитых Аннетой) Третьей республике удавалось поддерживать безоб-
лачный мир - скорее благодаря тому, что Европе везло, хотя она этого и
не заслуживала, чем благодаря стараниям самой республики (ибо этот дряб-
лый режим, как и его противник - болтливый император никогда не произно-
сил "да", но не говорил "нет", и козырял то сухим порохом, то сухой
оливковой ветвью). Для целого поколения война была чем-то далеким и
смутным, декорацией или отвлеченной идеей, романтическим зрелищем или
вопросом морали и метафизики.
мена, когда теория относительности еще не расшатала всех устоев науки,
привыкла воспринимать бытие как навеки данную действительность, которой
управляют законы природы. И тем же законам, казалось ей, подчинена вой-
на. Отрицать законы природы или восставать против них ей даже не прихо-
дило на ум. Они не подвластны сердцу, они не подвластны даже разуму; они
сами властвуют и над тем и над другим: надо им покориться. И Аннета при-
емлет войну, как она приемлет смерть и жизнь. Из всех необходимостей,
навязанных нам природой вместе с таинственным и жестоким даром жизни,
война еще не самая бессмысленная и, пожалуй, не самая свирепая.
ходящего; в нем нет особой страстности, но и сомнений оно не вызывает. В
обыкновенное время она никогда не размышляла об этом чувстве, не имея
желания щеголять им или вникать в его природу. Она и его принимала как
факт.
война, Аннета чувствует, что это встрепенулась часть ее самой, целый об-
ширный край, погруженный в спячку. У Аннеты появляется ощущение роста.
Она была втиснута в клетку своего индивидуализма. И вот она вырвалась на
простор и разминает онемевшие члены. Пробуждается от сна, на который ее
обрекло одиночество. Теперь она - весь народ...
чудится, что распахнулась широкая дверь Души, обычно запертая, как храм
Януса... Природа без покровов, оголенные, без всяких прикрас, силы...
Что она увидит? Что явится ей? Что бы то ни было, она готова, она ждет,
она в своей стихии.
происходит брожение. Еще не минула первая неделя августа, а их уже треп-
лет лихорадка. Она разрушает эти незащищенные организмы. От прилива кро-
ви, отравленной внезапным нашествием ядовитых и тлетворных зародышей,
кожа испещряется. Больные замыкаются в себе, безмолвствуют. Каждый уеди-
няется в своей комнате. Сыпь еще не выступила.
напротив, вошла в "нормальную" колею. Страшно выговорить: ей дышится
легко. Она походит на женщин - своих праматерей - времен великих нашест-
вий. Когда воины неприятельских орд ломились в ограды их временных посе-
лений, они взбирались на повозки, чтобы обороняться вместе со всеми. На
просторах равнин их нагие груди дышали глубже. Сердца, бившиеся спокойно
и сильно, вбирали в себя воздух войны и брызги от вала нахлынувших пол-