Чтение 98–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

Отныне не существует ни глав ремесленных гильдий, ни самих гильдий
ремесленников, художников и представителей других профессий.

И, наконец, закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни
было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а
также Конституции..." Бийо умолк.

Его выслушали в благоговейном молчании.

Народ впервые с изумлением слышал признание его прав, провозглашенных
средь бела дня, при свете солнца, перед лицом Всевышнего, у которого этот
народ так долго вымаливал естественные права, даруемые ему после
многовекового рабства, нищеты и страданий!..

Впервые человек, живой человек, который на протяжении шести столетий
держал на своих плечах здание монархии, по правую руку от которого была
знать, а по левую - духовенство; впервые труженик, ремесленник, землепашец
осознал свою силу, свое значение; уразумел, какое место на земле он
занимает; понял, в какой нужде он живет, - и все это он узнал не по прихоти
своего хозяина, а от себе подобных!

После того как Бийо произнес последние слова: "Закон не признает ни
религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств,
противоречащих естественным правам человека, а также Конституции", а затем
провозгласил новый лозунг, казавшийся еще непривычным: "Да здравствует
нация!" - он протянул руки и возложил одну на перевязь мэра, другую - на
эполет капитана. И хотя мэр имел под своим началом небольшой городишко, а
капитан возглавлял лишь горстку крестьян, несмотря на то, что
провозглашенный принцип представляло совсем незначительное число людей, он
не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед за
Бийо: "Да здравствует нация!" - и выбросили вверх кулаки в едином порыве,
готовые отречься от личных интересов ради всеобщей любви.

Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не
поняла.

Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями
всех собравшихся.

Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних
деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на
свадьбах и крестинах: "Где может лучше быть, как не в семье родной?" С этого
времени вся Франция и впрямь стала одной большой семьей. С этого времени
утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого
времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на
всей земле: была убита география, не существовало больше ни гор, ни рек,
между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды: общий
язык, общая родина, общая душа!

С этой наивной песней семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ
с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную
цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к
площади улицам и достигли самых окраин.

Потом перед домами жители начали накрывать столы. И богачи и бедняки
выносили кто блюдо с угощением, кто кружку сидра, кто бутылку пива или вина,
кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой пируинсе во славу
Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским
столом!

Бийо был героем дня.

Он щедро разделил почести с мэром и Питу.

Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться
рядом с Катрин.

Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.

Однако она была печальна, бедняжка! Ее утренняя радость испарилась, как
гаснет свежая радостная заря в дождливый полдень.

В своей борьбе с аббатом Фортье, в своей Декларации прав человека и
гражданина ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более
ужасный, что он поднимался из самых низов.

Она думала об Изидоре - ведь он теперь был таким же, как любой другой
человек.

Она жалела не о том, что отныне он был лишен звания, поста, богатства:
она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей
казалось, что "с. молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо.
Ей казалось, что, отбирая у него звания и привилегии, ее отец, вместо того
чтобы соединить их в один прекрасный день, разлучит их навсегда.

Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату
Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий
день он увидел, что класс его наполовину пуст: его отказ отслужить обедню
нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей
Виллер-Котре.

Глава 26

ПОД ОКНОМ

Церемония, о которой мы только что поведали читателю, носила, разумеется,
местный характер, однако конечная цель подобных мероприятий состояла в
объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой
федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.

Во время таких вот церемоний коммуны исподволь присматривались к
депутатам, которых можно было послать в Париж.

Та огромная роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного
дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса
сограждан на предстоявших выборах для участия в провозглашении всеобщей
федерации.

А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею, из
которой все жители ненадолго выскочили, позабыв о тихом, размеренном,
захолустном существовании, потрясенные этим памятным событием.

Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы
вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни
печалей. Как бы ни был мал ручеек, пусть даже он едва пробивается в траве в
саду у бедного крестьянина, у него, так же, как у величавой реки, сбегающей
с Альп, словно победитель с трона, прямо в море, есть свои темные и
солнечные периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его
берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.

И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с
читателями в Тюильри, мы снова приглашаем наших читателей на ферму папаши
Бийо, где сможем убедиться в том, что все сказанное нами - чистая правда.

Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра
распахивались главные ворота, выходившие на равнину, на которой раскинулся
лес, летом - будто зеленый ковер, зимой - словно траурное покрывало. Из
ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок
пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне работник - он
должен был отыскать плуг, оставленный вчера на борозде. Потом выходила
скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим быком, за
которым вышагивали его коровы и телки, а среди них - корова-фаворитка, легко
узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал
верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо,
душа всего этого мира в миниатюре.

Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного:
суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к
малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли
подобно охотнику, пристально высматривающему след, - равнодушный зритель не
увидел бы в его действиях ничего такого, что противоречило бы занятиям
хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью
волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не
прибегал за клевером из лесу - надежного укрытия, где зверям угрожают только
пули герцога Орлеанского да его стражи.

Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый
его жест, каждый шаг воспринимались бы совершенно иначе.

Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не
подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с
фермы.

Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой
подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала
условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.

Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней
следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.

А Катрин, несмотря на то, что Бийо стал относиться к ней мягче,
по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская
подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в
тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы Изидор
находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.

Тетушка Бийо опять зажила тихой жизнью: муж ее вернулся домой, дочь
поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано прочитать в
мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери - тоску.

Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал в привычное
состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе.
Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон,
полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и
о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло
и возвращался оттуда еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было,
думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а еще потому, что
красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и гражданина лишила
звания, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности, был
связующим звеном между Катрин и Питу.

Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он
и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После того как Катрин
расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывшим Питу цель путешествия