сообщением, и я ответил таким же заговорщическим голосом, что всегда приятно
повидать вероятных родственников. Тут я несколько пережал, но она
засмеялась, так же вполголоса, приложив к губам руку в перчатке коричневой
кожи. Пассажиры вокруг, брюнеты по преимуществу, обусловив своим количеством
нашу близость, не шевелились и если переговаривались, то на тех же
пониженных тонах, словно тоже о предметах интимного свойства. Затем небо на
мгновение затмила гигантская мраморная скобка моста, и вдруг все залил свет.
"Риальто",- сказала она нормальным голосом.
первобытное. Что ты там, где тебе быть не положено, тебе сообщают не столько
твои глаза, уши, нос, язык, пальцы, сколько ноги, которым не по себе в роли
органа чувств. Вода ставит под сомнение принцип горизонтальности, особенно
ночью, когда ее поверхность похожа на мостовую. Сколь бы прочна ни была
замена последней - палуба - у тебя под ногами, на воде ты бдительней, чем на
берегу, чувства в большей готовности. На воде, скажем, нельзя забыться, как
бывает на улице: ноги все время держат тебя и твой рассудок начеку, в
равновесии, точно ты род компаса. Что ж, может, та чуткость, которую
приобретает твой ум на воде,- это на самом деле дальнее, окольное эхо
почтенных хордовых. Во всяком случае, на воде твое восприятие другого
человека обостряется, словно усиленное общей - и взаимной - опасностью.
Потеря курса есть категория психологии не меньше, чем навигации. Как бы то
ни было, в следующие десять минут, хоть мы и двигались в одном направлении,
я увидел, что стрелка единственного человеческого существа, которое я знал в
этом городе, и моя разошлись самое меньшее на сорок пять градусов. Вероятнее
всего потому, что эта часть Канале Гранде лучше освещена.
соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким
переулкам меня доставили в вестибюль одноименного, удалившегося от мира
пансиона, поцеловали в щеку - скорее как Минотавра, мне показалось, чем как
доблестного героя - и пожелали спокойной ночи. Затем моя Ариадна удалилась,
оставив за собой благовонную нить дорогих (не "Шалимар" ли?) духов, быстро
растаявшую в затхлой атмосфере пансиона, пропитанной слабым, но вездесущим
запахом мочи. Пару минут я разглядывал мебель. Потом завалился спать.
он не оказался. Если та ночь что и напророчила, то лишь то, что обладателем
этого города я не стану никогда; но таких надежд я и не питал. В качестве
начала, я думаю, этот эпизод сойдет, правда, в моем знакомстве с
единственным человеческим существом, которое я знал в этом городе, он,
скорее, означал конец.
представлен сестре и мужу. Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая
и стройная, как моя Ариадна, и, может быть, даже ярче, но меланхоличнее и,
насколько могу судить, еще замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала
у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той
жуткой послевоенной секты, которая испортила очертания Европы сильнее
всякого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных кампо *(4) своими
сооружениями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд
животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой
следствия к причине. За одну эту "структуру" (как в те дни выражались) он,
по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в
компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на товарищей.
Разборчивость, с одной стороны; а с другой, когда в один мрачный вечер я
позвонил из глубин моего лабиринта единственному человеческому существу,
которое знал в этом городе, архитектор, почуяв, видимо, что-то не то в моем
ломаном итальянском, оборвал нить связи. Так что дело было за нашими
красноармянскими братьями.
американских ВВС, который оказался племянником мэра городка в великом штате
Мичиган, где я когда-то жил. Маленький мир, и чем дольше живешь, тем он
меньше. Так что ищи я утешенья, я мог бы извлечь его из мысли, что теперь мы
топчем одну землю - уже другого материка. Похоже, конечно, на отношение
Стация к Вергилию, но это как раз укладывается в привычку таких, как я,
видеть в Америке род Чистилища, на что, впрочем, намекает и сам Данте.
Единственная с ней разница, что ее небеса обжиты намного лучше моих. Отсюда
мои налеты в мой вариант рая, куда она так любезно меня ввела. Во всяком
случае, за последние семнадцать лет я возвращался в этот город, или
повторялся в нем, с частотой дурного сна.
приступов и подобных происшествий, каждое Рождество или накануне я сходил с
поезда / самолета / парохода / автобуса и тащил чемоданы, набитые книгами и
пишущими машинками, к порогу того или иного отеля, той или иной квартиры.
Последнюю, как правило, предоставлял кто-то из немногочисленных друзей,
которыми я успел здесь обзавестись вслед за тем, как картина померкла. Позже
я попробую объяснить выбор сроков (хотя такое намерение тавтологично вплоть
до перехода в собственную противоположность). Сейчас же замечу только, что
хоть я и северянин, мое представление о рае не определяется ни климатом, ни
температурой. Я бы, кстати, охотно обошелся и без его жителей, и без
вечности в придачу. Рискуя навлечь обвинения в безнравственности, признаюсь,
что это представление чисто зрительное, идущее скорее от Клода, чем от
кредо, и существующее только в приближениях. Лучшее из которых - этот город.
Поскольку я не уполномочен выяснять, как дело выглядит с другой стороны, то
могу этим городом и ограничиться.
праведник (хотя стараюсь не выводить совесть из равновесия) и не мудрец; не
эстет и не философ. Я просто нервный, в силу обстоятельств и собственных
поступков, но наблюдательный человек. Как сказал однажды мой любимый
Акутагава Рюноске, у меня нет принципов, у меня есть только нервы. Поэтому
нижеследующее связано скорее с глазом, чем с убеждениями, включая и те,
которые касаются композиции рассказа. Глаз предшествует перу, и я не дам
второму лгать о перемещениях первого. Не испугавшись обвинений в
безнравственности, я легко снесу упреки в поверхностности. Поверхность - то
есть первое, что замечает глаз,- часто красноречивее своего содержимого,
которое временно по определению, не считая, разумеется, загробной жизни.
Изучая лицо этого города семнадцать зим, я, наверно, сумею сделать
правдоподобную пуссеновскую вещь: нарисовать портрет этого места если и не в
четыре времени года, то в четыре времени зимнего дня.
заезженный гондолами и вторящий воде. Иными словами, предстоящее может
оказаться не рассказом, а разливом мутной воды "не в то время года". Иногда
она синяя, иногда серая или коричневая; неизменно холодная и непитьевая. Я
взялся ее процеживать потому, что она содержит отражения, в том числе и мое.
повидав столь многих. Они возвращают тебе не тебя самого, а твою
анонимность, особенно в этом городе. Ибо здесь ты сам - последнее, что
хочется видеть. В первые приезды сюда я часто удивлялся, застав мою
собственную фигуру, одетую или голую, в двери открытого гардероба; немного
спустя я задумался над райским или загробным воздействием этого места на
самосознание человека. Одно время я даже развивал теорию чрезмерной
избыточности: теорию зеркала, поглощающего тело, поглощающего город. В
результате, естественно, получаем взаимное отрицание. Отражению нет никакого
дела до отражения. Город достаточно нарциссичен, чтобы превратить твой
рассудок в амальгаму и облегчить его, избавив от значений. Сходно влияя на
кошелек, отели и пансионы здесь выглядят очень уместно. После двухнедельного
пребывания - даже по ценам несезона - ты, как буддийский монах или
христианский святой, избавлен и от денег и от себя. В определенном возрасте
и при определенных занятиях последнее всегда кстати, если не сказать
обязательно.
закрывают на зиму две трети таких местечек; а оставшаяся треть круглый год
поддерживает летние цены, от которых бросает в дрожь. Если повезет, можно
отыскать квартиру, которая, естественно, сдается вместе с личными вкусами
хозяина по части картин, стульев, занавесок и с легким оттенком
нелегальности на лице, которое видишь в зеркале над умывальником. Иначе
говоря, именно с тем, от чего ты хотел избавиться: с самим тобой. Все же
зима абстрактное время года: бедное красками, даже в Италии, и щедрое на
императивы холода и короткого светового дня. Эти вещи настраивают глаз на
внешний мир с энергией большей, чем у электрической лампочки, которая
снабжает тебя по вечерам чертами лица. Если это время года и не всегда
усмиряет нервы, оно все-таки подчиняет их инстинктам: красота при низких
температурах - настоящая красота.
переношу жару; выбросы моторов и подмышек - еще хуже. Стада в шортах,