в течение ближайших нескольких дней. Или вы хотите кровопролития, и тогда
око свершится, или вы желаете счастья вашему народу и щадите жизни
несчастных хорватов, тогда кровопролитие минует страну. Если вы хотите
кровопролития, вы изберете путь молчания; о сопротивлении рейху говорить
бесполезно - Белград в руинах, Симович бежал. Если, повторяю, вы хотите
счастья хорватам, вы должны передать власть новому правительству, которое,
выполняя многовековые чаяния народа, провозгласит создание независимого
государства.
обозначились морщинки и тяжелые мешки под глазами.
- Я соберу исполком партии сразу после встречи с господином Малетке - он
только что просил принять его.
имени Малетке, - вторая германская сила. Закурив, не спрашивая на то
разрешения, он закинул ногу на ногу и рассмеялся:
пришел к вам не сам по себе; я представляю сейчас интересы фюрера.
чувствуя свою обреченность и испытывая к себе острое, как в детстве перед
неминуемым наказанием, чувство жалости.
наступающим германским армиям незамедлительно. Либо вы обращаетесь к
народу с призывом поддерживать во всем новую власть, либо я умываю руки и
позволяю армии делать то, что ей пристало делать во время войны.
понимал характер своего соплеменника и тот истинный смысл, который был
сокрыт в его вопросе.
благополучие будут охраняться новым законом. Все детали мы решим позже, за
столом переговоров. Вы же хорват, господин Мачек, вы знаете цену слова
хорвата.
недвижно, и было видно, как пульсирует тоненькая жилка на его левом виске.
Глядя на эту маленькую голубую жилку, Кватерник добавил:
сдерживалось рамками чужого зла.
сухо предложил:
народу.
а из той комнаты, где сейчас собрались консультанты хорватского лидера.
ногу, Кватерника, который не мог скрыть торжества, рвавшегося наружу;
Мачека, втиснутого в кресло, и странный, душный восторг родился в нем;
радость оттого, что неопределенное, зыбкое, неясное кончилось и настала
пора точных и крутых решений. И неожиданно для самого себя он выбросил
вперед руку:
Диктуйте, мои помощники потом внесут необходимую стилистическую правку...
пузырчатая. Наверно, минеральная с солью. Поэтому пузыри так рвут кожу во
рту и в горле и жгут, прямо даже не жгут, а рвут на части живот, и вместо
счастья эта вода, эта жданная, сладкая, холодная, снежная вода приносит
ему новые страдания...
хоть бы еще минуту продолжилось это сладостное мучение, когда пузырьки
кажутся раскаленными и горькими, когда они с трудом проходят сквозь
гортань, проходят, как сверло, но пусть будет эта боль, пусть она будет
еще полминуты, и я напьюсь, и я смогу терпеть дальше и не унижаться перед
этим несчастным маленьким стражником, надоедая ему своими бесконечными
криками. В чем он виноват, в конце-то концов? Это я виноват, мои товарищи
виноваты, что на земле живут такие темные маленькие люди, которые могут
служить только силе, а не разуму. Поэтому им приятно смотреть на страдания
слабого, ибо никто не объяснил, что слабое рано или поздно становится
сильным, а сильное слабеет, и вид мучений не укрепляет силу, а подтачивает
ее изнутри, рождая ощущение постоянного страха. Страх вынуждает к
действиям; когда человек постоянно боится чего-то, когда он полон видений
ужасов, переносимых другими, у него уже нет времени подумать, он спешит
забыться, а потом начинает - незаметно для себя самого - спешить
д о ж и т ь как-нибудь, иначе говоря, умереть..."
же захлебнется так...
вода, действительно вода льется медленной тяжелой струйкой в рот, и он
испуганно вскинул голову и открыл глаза, потому что ощутил под локтем не
доску, а проваливающийся, мягкий валик дивана и увидел над собою лицо
Евгена Дидо Кватерника, любимца Анте Павелича, внука Иосипа Франка и героя
первой хорватской революции, Кватерника, героя его драмы, которую
запретили в Загребе после трех представлений...
боялся, что они замучают тебя.
колени, начал медленно и осторожно снимать с него наручники, но они не
слезали с распухших желто-синих кистей, и Дидо успокаивал Цесарца,
нашептывая ему тихие и ласковые слова.
что слова его рождаются в нем и звучат, но выйти наружу не могут, потому
что язык стал таким большим, что, кажется, заполнил собою весь рот.
будет больно, но это последняя боль.
Цесарец. - Или он не привык смотреть на страдания так, как ему приходится
смотреть сейчас? Он убил короля Александра и Барту, а потом убил тех, кто
убил короля, но он убивал их не своими руками, и он не видел, как
Владо-шофер валялся на Ля Каннебьер и как он кричал, когда толпа
втаптывала его в землю и когда ему выбили зубы и у него изо рта хлынула
кровь, и когда кто-то отбил ему почки длинным ударом в ребра; он же не
видел этого, и он не может себе этого представить, значит, он боится
видеть страдание, он палач, который задумывает казнь, проверяет ногтем,
хорошо ли отточен нож гильотины, но уходит в тот момент, когда казнимый
слышит падение тяжелой стальной бритвы и не может крикнуть, потому что
ужас перерезает ему горло на мгновение раньше, чем нож отсекает голову. Не
казнь ведь страшна - ожидание. Не тот страшен палач, который казнит, а
тот, кто дает право на казнь. Ведь казнят не человека - идею. А кто дал
право этому потному, красивому, молодому и крепкому Дидо казнить идею?"
молоденького зубного врача, который впервые вырвал коренной во время
воспаления надкостницы. - Очень больно?
приказал своим пальцам пошевелиться. Они не двигались, его пальцы, они
были как отварные сардельки, а ногти в крови, синие.
стала выступать кровь, когда он снял наручники. Кровь перестала идти
из-под ногтей, когда они вытащили иголки, потому что сразу же надели
наручники и наручники пережали вену, а сейчас она снова работает, а кровь
так больно пульсирует в кистях, ищет выход и выходит сквозь те отверстия,
которые остались после того, как они загоняли мне иглы и смотрели мне в
глаза, как я кричу и как теряю сознание..."
чужие огромные пальцы и прикоснулся ими к лицу Дидо Кватерника. Тот
отшатнулся и, схватившись за лоб, на котором осталась кровь, быстро
поднялся с колен.
эмиграции я был Дидо. Теперь я Евген Кватерник, а не Дидо.
покачал головой.
шепот, - ты не Кватерник. Разве палач может быть героем?
их рук. Я успел.
Цесарец как бы со стороны и поэтому очень точно. - Если он несет в себе
черты деда, черты великого своего деда, тогда, значит, я написал не
драму-исповедь, а драму-ложь. Я обманул себя, а после этого обманул всех,
кто читал мою драму и кто смотрел ее, когда Бранко Гавела сделал
спектакль... Нет... Я никого не обманул. Дидо мог прийти сюда только с
Гитлером и с Муссолини. Сам он прийти не смог бы. А мой Кватерник, наш
Кватерник, конечно, понял, что приходить в страну можно только самому, не
Буджолд Лоис
Маккефри Энн
Шилова Юлия
Андреев Николай
Маркеев Олег
Лондон Джек