шарилась в кошельке, шуршала деньжонками, выбирая для "сиротки" рублишко. И
чтобы хоть этой милости избежать, чтоб еще раз не выжимать из себя
благодарности, я толкнул обитую стеженым тряпьем дверь:
воротник холодного пальтишка. Говорят, сиротская слеза -- самая тяжелая, и
канет она не на землю, на человеческую голову. Чертовщина какая-то заключена
в этом или злое совпадение -- не дано мне знать, но четыре месяца спустя дед
утонет в Енисее, и жизнь бабушки из Сисима очень изменится. Тогда я не мог,
конечно, знать этого, просто брел в какую-то морозную пустоту, а в памяти
моей и перед глазами вертелся полосатый зверек -- бурундук. Он сидел на
мамином кресте, делал вид, будто умывается, на самом же деле навораживал
беду. Нет мне удачи и, видно, не будет; удача -- говаривал картежник дед
Павел -- вроде очка, выпадает редко, чаще недобор или перебор, и вся житуха
есть игра в три листа: рождение, жизнь и смерть. Разница в том, сколь сроку
выпадет, пока сдает судьба карты...
припрятал в жилище топор, пилу, ведро, ложки, банки, фонарь, завернул в
половики подушку, пыльные ремки, бывшие когда-то одежонкой, шкуры маральи и
собачьи, все уже вышеркавшиеся, затолкал в мешок из-под картошек -- вернется
отец из больницы, пусть и не своим, как говорится, деткам отец, а все же
человек, спать где-то и на чем-то надо. Бабушка Катерина Петровна говорила,
что, если б мама была живая, не скитались бы мы по свету и отец прибран,
догляжен, не распущен был бы.
тоже в печку сунул -- никуда уж он не годился, давно подобрал возле
городской бани, весь исхвостанный. Сверх веника туго натолкал мелко
рубленного макаронника, поискал еще какой-нибудь работы -- ее не было. Тогда
я присел на чурку, как это делается перед дальней дорогой, пощупал под
рубахой бумажку, именуемую направлением, достал ее, попытался расправить --
не получалось, бумажка успела сморщиться и полинять, однако печать и
решительную подпись "зав. гороно" на ней разобрать еще можно было.
снегом. Из-под вывороченных половиц подвалом несет. Дни все еще короткие,
время сонное, хотя и повернуло на весну. Наступил март. Где-то в российских
краях, которые я не видел, но уже тосковал по ним и родственно болел ими,
ростепель, с крыш капает, дороги порыжели, утрами сосульки на солнце горят,
в оврагах пучится серый снег, скоро тронутся в весну ручьи, зальет водою
землю. Села, хутора, овчарни, пасеки, кордоны, даже российские города
рассыпанно поплывут по струйной быри, опоясанной тенями облаков, и впереди
всех головным стругом с крестом иль флагом на маковице белой лебедью будет
плыть по воде выстоявшая против всех невзгод и напастей церковь с певучей и
без колоколов колокольней.
ребятня, гомонят птички, старухи вербу освящают, на увале, может, лохматые
подснежники зацвели, бабушка Катерина Петровна выставляет рамы. Скворцы,
кулики, плишки на подступах к нашему селу, зяблики, синицы, снегири уже
частят на вершинах елей. А здесь все так еще серо, так завалено снегом,
придавлено низким небом, что не просачивается в окно ни единая живая
искорка, никакой птичий голосок, даже трудно верится, что есть где-то весна,
что доберется она до этих мест.
притворе к косяку -- на всякий случай, подергал за ручку -- не открывалось,
и отправился кружным путем по городу, прощаясь с ним и с тем отрезком жизни,
который я провел в нем.
один день на пути к весне и погружался в тягучие, оловянно-тяжелые сумерки,
которые невидимо глазу перейдут в ночь, ночь будет длиться, длиться нудно до
тех пор, пока не выльется на землю простоквашная жидкость рассвета.
забрел в Медвежий лог, где на зимнем отстое занесенные до бортов бугрились
пароходы, катера, баржи, и среди них "Москва" и "Молоков" -- знаменитые
портовые трудяги.
шевелил Губенскую протоку, еще снег лежал по улогам, и вода оставалась в
берегах, еще несло муть, хлам, кусты и редкие льдины, а в устье Медвежьего
лога, отбитые мысом и глыбами торосов, пускали дым в небо, сопели, парили
машинами, бурлили винтом пароходы "Москва" и "Молоков".
именовались они обтекаемо -- судами. Но для игарских ребятишек, да и для
всех почти игарчан, они самоглавнейшие были пароходы. Водяные эти сооружения
заметно отличались от других судов трубой -- она у них была больше и выше,
чем у всех остальных кораблей, и еще гудком -- он был ревучей всех гудков в
Игарском порту.
же кое-какие различия. "Москва" была чуть женственней, если можно так
сказать о машине. Она тоже чумаза, латана по бортам и поддону, с неровно
выправленными обносами, у одного якоря, торчавшего из носовой ноздри,
отломлена лапа, но на ее трудовой, сажею запорошенной трубе виднелись три
полоски -- две красные и посередине белая. Такие же полоски выведены по
борту, по шесту-водомерке и по рулевой рубке, да и на четырех спасательных
кругах "Москвы", форсисто развешанных по ту и по другую сторону рубки,
различалось белое.
черные полоски и по борту черная, рубка выкрашена в коричневый цвет. На
трубе "Молокова" тоже когда-то была полоска, но оказалась под таким
непроницаемым слоем трудовой копоти, что труба сделалась словно голенище
сапога, да и все на "Молокове" под один цвет рабочей спецовки, которую
стирать уже бесполезно и бросать жалко.
требуется народу, "Молоков", примеряя к стихиям молодецкие силы, налетел
закругленным рыльцем па льдину и, содрогаясь корпусом, трубой и всем своим
чумазым существом, давил ее, давил. Труд его казался игрушечным, однако
льдина мало-помалу начинала шевелиться, разламываться на глыбы, выпирать
шалашом посередине и в конце концов, обреченно прошелестев рыхлыми краями,
трескалась по всему полю, разом на нее хлестала вода из всех щелей, пузыри
веселыми мячиками выбуривали, "Молоков" пуще того налетал на льдину, таранил
ее корпусом, напирал, почти затопляясь кормой, буйно при этом дымя трубой и
шипя всеми отверстиями. Наконец последний ледяной кругляш оказывался в
протоке, и, увидев, как подхватило и понесло к морям и океанам льдину,
вместе с нею и стойкую зиму, вырвавшийся из плена, обалделый от простора,
солнечного неба, манящих далей, в которых он никогда не бывал, "Молоков"
давал сиплой ржавчиной засорившийся гудок, пробку из горла выкашливал, и вот
вырывался пар тугим клубом, бодрый, совсем живой гудок приветствовал людей,
город, извещая о весне и начале трудовой жизни на реке.
"Москва" и мчалась навстречу "Молокову". С того и с другого парохода давали
отбортовку белыми флагами, на мачтах кораблей поднимали красные флаги с
серпом и молотом. Поравнявшись с "Молоковым", как на параде, приветствовала
его "Москва" гудком несколько игривым и продолжительным. "Молоков" коротко
гудел: "Привет!" -- и следовал мимо, по стрежневой быри, как бы вдаль, но
тут же круто разворачивался и спешил следом за "Москвой" в устье протоки, к
мысу Выделенному -- там корабли совместно приветствовали Енисей, косяки
птиц, летящих на север, весну, солнце и все на свете.
бы погружались в пучину.
в протоку поздней ночью, кто-то кого-то поведет на буксире, крадучись
причалятся к обрывистому пустому яру и погрузятся в сон.
порта, еще нет в Губенской протоке никого и ничего, но раз вышли "Москва" и
"Молоков" на полую воду, сходили по-братски в совхозный магазин, значит, в
Игарку пришла навигация. Ничего, что иной раз игарчанин, содрогнувшись от
гудка "Молокова", подскочит средь ночи: "Да чтоб тебе, окаянному, глотку
завалило!" -- скажет, за лето так притерпятся люди к гудкам, что и не
замечают их.
обстановку -- бакены, мигалки, щиты и прочее; тартали откуда-то полуразбитые
плоты; спасали беспризорно несомые лодки и баржи; мчались на голоса тонущих
людей; перевозили рабочих и школьников с острова; волокли в поселок Старая
Игарка баркас с продуктами; вытаскивали из логов и учаливали к месту
дебаркадеры и брандвахты. Сверху, случалось, дождь холодный хлещет, кидь --
снег лохматый густым пером валит, свету белого не видать, всякая жизнь вроде
бы остановилась на земле, но они, пароходишки портовые, не прекращают труда,
нельзя им его прекращать, только чаще перекликаются: "Жив?" -- "Жива?"...
презрительно именовали портовых трудяг дальние просоленные моряки, помогали
учаливаться заморским гостям, выводили их, груженых, из протоки. Любо-дорого
смотреть было, как, деловито гукнув, "Молоков" пристраивался к океанскому
надменному кораблю с одного бока, "Москва", фыркнув гудком, прилеплялась с
другого. Пустив затяжные дымы, они поворачивали водяную махину куда следует.
Вся уж корма у пароходиков в воде, будто деревенские конишки, уперлись они
задними ногами в рыхлую пашню, поджилки у них дрожат, глаз на рубке кровяно
Русанов Владислав
Конюшевский Владислав
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Муркок Майкл
Куликов Роман