свыше понимал: они стоят ему поперек дороги, не дают, исполняя волю Божью,
свободно исцелить души и тела, - Что толку во всех ваших лекарствах, если
недужна душа?
я стараюсь делать то, что в силах человеческих, а остальное вверяю Господу
Богу, - кротко заметил доктор Шуман.
самыми дикими заблуждениями; а в этот час мучительное сознание собственной
вины медленно затягивало его в пучину, где бессильно барахтается несчетное
множество людей, в пучину жалости ко всем страждущим, столь темную и полную
смятения, что уже не отличить, кто на кого посягнул, кто над кем вершит
насилие, кто угнетен, а кто угнетатель, кто любит, а кто ненавидит, или
издевается, или равнодушен. Все исполинское здание, которому двойной опорой
служат справедливость и любовь - два нераздельных столпа, возносящихся от
земли в вечность, по ним душа человеческая ступень за ступенью поднялась от
простейших понятий о добре и зле, от обыденных правил, принятых в обиходе
меж людьми, к тончайшим, еле уловимым различиям и оттенкам в чувствах и
верованиях, учениях и таинствах, - вся эта величественная башня рушилась
вокруг доктора и рассыпалась в прах в минуты, когда он стоял подле
маленького умирающего фанатика и тот смотрел на него со снисходительной
насмешкой на иссохшем личике.
совершаются сами собой, обычно в самые неподходящие минуты и с теми, кто их
меньше всего ждет. Однако порой они избирают престранных посредников - так,
чудо, которое спасло доктора Шумана, совершилось через весьма земной и
прозаический взгляд господина Граффа: взгляд его явственно говорил, что
доктор просто жалкое ничтожество, невежда и плохой христианин, - и стрела
эта без промаха попала прямо в цель. Доктор содрогнулся, точно душу его
поразила молния, вмиг рассеялись мглистые испарения чувств, что окутывали
его густым туманом, и перед ним предстала истина, пронзила болью почти
невыносимой, но знакомой, такую боль он признает безоговорочно и сумеет с
нею справиться. Итак, когда он в последнее время поддался чувствительности и
учинил чудовищную, преступную жестокость, это был лишь признак нравственного
падения: он не желал сознаться себе, что вредил своей больной, он
воспользовался тем, что condesa была на положении узницы, он мучил ее своей
грешной любовью - и притом лишил ее, да и себя, всех человеческих радостей,
какие могла бы им дать эта любовь. И он предоставил бедной женщине уйти без
малейшей надежды, ни намеком не пообещал в будущем ни помощи, ни избавления.
Ну и трус, ну и негодяй, холодно сказал себе доктор Шуман, омытый
разоблачающим светом Граффова презрения, но не только же, не до конца же он
трус и негодяй, если сам не пожелает на том и успокоиться!
самым нависшее над ним ядовитое облако, чреватое богословским спором, и
прошел в одну из маленьких гостиных; написал короткое письмо к своей
недавней пациентке и вручил казначею - тот уж сумеет найти подходящего
человека из полицейских, чтобы передать его по адресу. Доктор Шуман выражает
графине свое почтение, прилагает адрес своего врачебного кабинета в родном
городе, свой номер телефона, адрес отделения Международного Красного Креста
в Женеве и Убедительно просит графиню немедленно написать ему и сообщить, по
какому адресу следует посылать письма, чтобы в любое время ее разыскать. Он,
доктор Шуман, желает знать о ее самочувствии и надеется получить ответ еще
до отплытия корабля, которое назначено на четыре часа дня. Он остается ее,
графини, верным и преданным слугою - следует подпись. Затем доктор Шуман
заглянул в судовой лазарет, там были только два матроса, но оба уже, можно
считать, поправились и пошел в обход по нижней палубе - здесь у одного
новорожденного слегка воспалился пупок, возможно заражение. Промыть,
смазать, перевязать - на это ушло несколько минут, но вот все сделано, а
впереди еще долгий день, и как его убить - неизвестно. Доктор медленно
зашагал по верхней палубе, с некоторым облегчением заметил, что старика
Граффа и его злющего племянника больше не видно; однако он уже устал ходить
взад и вперед. Наконец он сдался и пошел к себе в каюту отдыхать. И вот он
лежит, по привычке, точно надгробная статуя раннего средневековья, скрещены
ноги в щиколотках, руки крест-накрест на груди, и противоестественная
влюбленность его начинает меркнуть, а вместе с тем рассеивается и недоверие
и ненависть к недавней любви... все это был просто какой-то долгий сон
наяву. Жаркой волной захлестнула и душу, и тело доктора горькая жалость к
несчастной, обреченной женщине, которой, может быть, ни он и ни один человек
на свете уже не в силах помочь, - и волна эта принесла с собою исцеление.
Какая нелепость - говорить "обречен" о том, кто еще жив, нельзя этого знать
до последнего дыхания! Неторопливо, отчетливо, прочно складывался у него
простой, разумный, безукоризненно практичный план: он искупит содеянное зло;
он позаботится, чтобы она ни в чем не нуждалась, будет у нее и уход, и
защита, и необходимое лечение; за ней надо присматривать, оберечь и спасти
от ее самоубийственного романтического безумия. И ничего в этом не будет
предосудительного - простое милосердие, тут и объяснять нечего, все это
можно обеспечить на расстоянии, и жене вовсе незачем об этом знать. О жене
подумалось с привычной нежностью - ему так близки и ее неизменная сила, и
неожиданные, всегда изменчивые слабости и капризы. Жена - вот средоточие,
основа и смысл его семьи, вокруг нее росла и складывалась его жизнь, точно
некий живой организм; что бы там ни было, а ее нельзя тревожить. Зло,
которое он причинил, он искупит молча, и это тоже станет ему наказанием...
Доктор Шуман блаженно засыпал, утешенный, умиротворенный божественным
наркотиком надежды и успокоенной совести.
тряски - старуха "Вера" опять пускалась в путь, и доктор Шуман несколько
минут лежал, забавляясь этой нелепостью: так смехотворно соединились в его
жизни совсем домашняя привычная неразбериха и суровые корабельные порядки на
этой старой посудине, где, право же, может стрястись все что угодно. Сон
освежил доктора, на душе стало легко и отрадно, губы вновь и вновь трогала
невольная улыбка. Он поглядел в иллюминатор - остров Тенерифе остался
позади, его уже окутала дымка дали, редкие огни мигали, словно свечи на
рождественской елке. Там его любимая, теперь она уже знает, что она не
одинока, не покинута, не брошена на произвол судьбы, - милая заблудшая душа,
с ней ни минуты не следовало обращаться сурово. Теперь ему станет спокойнее,
хорошо знать, что она пробудет там, на острове, недолго, только пока он не
найдет способа ее освободить; но почему стюард до сих пор не принес ему
ответа на письмо? Надо пойти наверх. Да и горн уже зовет обедать, в
отсутствие капитана доктору Шуману всегда следует выходить к столу. По
дороге он заглянул к казначею за ответом на свое письмо. Казначей, конечно,
уже отправился обедать, но все сведения передал своему молодому помощнику. И
помощник, стоя перед доктором Шуманом навытяжку, старательно доложил:
полицейский агент отдал письмо доктора госпоже графине. Она тут же, при нем
прочитала письмо, и агент сказал, что он охотно подождет ответа.
урок, - госпожа графиня поблагодарила агента и сказала, что ответа не будет.
тут же воскликнула в восторге: - Смотри, смотри, тут столько всякого, мы
такого еще не видали!
нового? Пальмы? Ослики? Красная черепица на крышах? Босоногая немытая
деревенщина? Уже насмотрелись в Мексике и еще насмотримся в Испании...
дальше. Они сидели на скамье на краю маленькой площади, сюда их привела
осененная мимозами и пальмами узкая каменная улочка, взбегающая по крутому
склону до половины холма.
огромными тюками меж горбов, и погоняет их босоногая немытая деревенщина, но
притом в тюрбанах!
посидеть тут, а вся эта живописность пускай сама проходит перед нами?
- ей надо еще чего-то кроме живописных красот. Она сидит на краешке скамьи,
вся подалась вперед, озирается по сторонам, готовая вскочить по первому
знаку, - и вдруг в самом деле вскакивает, машет рукой и зовет, будто
завидела старых, долгожданных друзей, а это всего лишь тяжело взбираются в
гору, к городскому базару, Эльза и ее скучнейшие родители. Эльза степенно
машет в ответ. Папаша и мамаша Лутц кивают важно, без улыбки, ибо фрау Лутц
полагает, что Дженни особа легкомысленная и не слишком подходящая соседка по
каюте для их дочери.
пойду бродить на воле с цыганской дикою семьей!
Дженни порой предпочитает проводить время с кем попало, только бы не с
ним...
- Фрейтаг с миссис Тредуэл, еще подальше Рибер и фрейлейн Шпекенкикер, эти,
как всегда, шумны и крикливы, размахивают руками и гогочут. Дальше тащится
чета Баумгартнер и между ними Ганс. Еще дальше - новобрачные, они обняли
друг друга за талию, склоненные головы прижались висок к виску, на лицах -
блаженный чувственный восторг. Дэвида захлестнула жгучая зависть и желание;
эти двое всегда держатся так скромно, им явно и в мысль не приходит, что на
них смотрят; но сейчас бросается в глаза, что медовый месяц их в самом
разгаре. Мало-помалу они преодолели первую робость и застенчивость, у обоих
под глазами темные круги, у новобрачной на щеке красное пятно. Иногда они по
утрам остаются на палубе, сидят в шезлонгах, взявшись за руки, и сразу
засыпают. Днем скрываются в каюте, а к ужину выходят измученные, молчаливые,
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Мурич Виктор
Панов Вадим
Березин Федор