тогда новый облик; но до чего же многолика всякая женщина, до чего
разнообразны черты ее лица и линии тела, из которых лишь очень немногие,
когда этой женщины с нами нет, тотчас всплывают в нашей простодушно
самоуправной памяти! Так как воспоминание выбирает какую-нибудь одну
поразившую нас особенность, выделяет ее, преувеличивает, превращая женщину,
показавшуюся нам высокой, в этюд, на котором ее рост беспределен, а женщину,
явившуюся нашим глазам румяной и белокурой, - в чистейшую "гармонию розового
и золотого", то, едва лишь эта женщина вновь предстает перед нами, все
прочие ее свойства, свойства забытые, восстановив равновесие, обступают нас
всей своей слитной многосложностью, уменьшая рост, притушая розовость,
заменяя то единственное, чего мы в ней ищем, другими особенностями, и тут
память нам подсказывает, что мы обратили на них внимание еще при первой
встрече, а теперь мы недоумеваем, почему же они явились для нас
неожиданностью. Мы напрягаем память, мы идем навстречу павлину, а перед нами
- снегирь. И это неизбежное изумление не одиноко; с ним сосуществует другое,
возникающее тоже из различия, но не между стилизованными воспоминаниями и
действительностью, а между женщиной, которую мы видели прошлый раз, и той,
которая предстала перед нами сегодня в ином ракурсе и показала новый свой
облик. Воистину лицо человеческое подобно божественному лику из восточной
теогонии; это целая гроздь лиц, которые находятся в разных плоскостях и
которые нельзя увидеть одновременно.
показывает нам и одно и то же лицо. Нам требуется такое громадное усилие для
воссоздания того, что не суть мы, - хотя бы вкуса плода, - что,
только-только получив впечатление, мы незаметно для себя уже начинаем
спускаться по откосу воспоминаний и - разумеется, не отдавая себе в этом
отчета, - немного погодя оказываемся очень далеко от пережитого.
Следовательно, всякая новая встреча представляет собой нечто вроде
восстановления нашего правильного представления. Но вспоминать человека -
значит, в сущности, забывать его, и если мы и вспоминаем виденное, то только
в этом смысле. А пока еще мы не утратили уменья видеть, мы узнаем забытую
черту в тот миг, когда она предстает перед нами, мы вынуждены выпрямлять
покривившуюся линию, и вот почему беспрестанное и животворное изумление,
благодаря которому ежедневные встречи с девушками у моря оказывались для
меня такими целительными и успокаивающими, рождалось не только из открытий,
но и из припоминаний. Прибавьте к этому волнение, связанное с тем, как много
значили для меня эти встречи, и всякий раз не вполне соответствовавшее моим
ожиданиям, чем обусловливалось сходство надежды на будущую встречу не с уже
исчезнувшей надеждой, но с еще трепетным воспоминанием о последнем
разговоре, и тогда вам легко будет себе представить, какой резкий толчок
давала моим мыслям каждая прогулка, двигались же мои мысли совсем не в том
направлении, какое я для них намечал на свежую голову, сидя один у себя в
номере. Когда я возвращался к себе, напоминая улей, жужжащий растревожившими
меня и долго еще потом звучавшими во мне словами, то намеченный мною путь
был уже забыт и разрушен. Всякое существо гибнет, как только мы перестаем
видеть его; затем последующее его появление - это уже новое создание,
отличающееся если и не от всех, то, по крайней мере, от предыдущего. Два
таких создания - это уже разнообразие, хотя бы и минимальное. Если нам
запомнится решительный взгляд, выражение отваги, то при следующей встрече мы
будем неминуемо удивлены, более того: почти исключительно потрясены словно
бы томным профилем, какой-то особенной задумчивой мягкостью - тем, что не
отложилось в нашей памяти прошлый раз. Именно при сопоставлении воспоминания
с новой действительностью выявится наше разочарование или удивление, именно
это сопоставление откроет перед нами подлинную действительность, указав нам
на провалы в нашей памяти. И теперь уже черты лица, в прошлый раз не
замеченные и именно поэтому особенно нас поражающие на этот раз, особенно
реальные, особенно тщательно исправленные, явятся предметом наших дум и
воспоминаний. Томный, овальный профиль, мягкое выражение - вот что нам
захочется увидеть вновь. И в следующий раз все волевое, что есть в
пронизывающем взгляде, остром носе, сжатых губах, уничтожит разрыв между
нашей мечтой и предметом, который она себе нарисовала неверно. Само собой
разумеется, устойчивость первых впечатлений, впечатлений чисто внешних,
которые создавались у меня при каждой встрече с моими приятельницами, была
связана не только с обличьем, - ведь я же, как известно, был особенно чуток
к их голосам, еще сильнее, пожалуй, меня волновавшим (в голосе есть не
только особая, чувственно воспринимаемая поверхность, как в обличье, голос
является частью той бездонной пропасти, от которой становятся такими
головокружительными безнадежные поцелуи), к напоминавшему единственный в
своем роде звук какого-то маленького инструмента звуку их голосов, в который
каждая девушка вкладывала всю себя и который составлял отличительную ее
особенность. Проведенная в одном из этих голосов какой-нибудь модуляцией
борозда, мной позабытая, поражала меня своей глубиной, когда я о ней
вспоминал. Таким образом поправки, которые я при каждой новой встрече
вынужден был вносить, чтобы составить себе наиточнейшее представление, - это
были поправки настройщика, учителя пения и рисовальщика.
благодаря тому, что каждая девушка сопротивлялась стремлению к господству,
какое обнаруживали другие, сливались волны чувств, которые поднимали во мне
эти девушки, то оно было нарушено в пользу Альбертины в один из тех дней,
когда мы играли в "веревочку". Это было в лесочке, росшем на скале. Стоя
между двумя девушками, которые не принадлежали к стайке и которых стайка
привела сюда, чтобы сегодня нас было больше, я с завистью смотрел на соседа
Альбертины, молодого человека, и думал, что если бы я стоял там, где он, я
мог бы дотрагиваться до руки моей приятельницы в течение тех нежданных
мгновений, которые, быть может, не повторятся и которые могли бы завести
меня очень далеко. Даже само по себе, вне зависимости от последствий, какие
оно несомненно повлекло бы за собой, прикосновение к руке Альбертины и было
бы для меня счастьем. Не то чтобы я не видел рук красивее, чем у Альбертины.
Если даже не выходить за пределы ближайшего ее окружения, руки Андре, худые
и значительно более тонкие, жили как бы своей особой жизнью, подчиняющейся
этой девушке и в то же время самостоятельной, и часто они вытягивались перед
ней, точно породистые борзые, то в истоме, то подолгу мечтая, с внезапными
змеиными извивами, так что недаром ж Эльстир написал несколько этюдов ее
рук. И на одном из них, на котором Андре грела руки у огня, освещение
придавало им золотистую прозрачность осенних листьев. А руки Альбертины,
полнее, чем у Андре, на мгновение сдавались, но зато потом сопротивлялись
руке, которая их пожимала, и от этого возникало совершенно особенное
ощущение. В рукопожатии Альбертины было что-то от чувственной ласки, как бы
находившей себе соответствие в лиловато-розовом цвете ее кожи. Рукопожатие
помогало вам проникнуть в эту девушку, в глубь ее чувств, подобно звонкому
ее смеху, неприличному, как воркованье или как иные вскрики. Она
принадлежала к числу женщин, чьи руки мы пожимаем с наслаждением и с
благодарностью цивилизации за то, что она превратила shake-hand {Рукопожатие
(англ.).} в действие, дозволенное встречающимся юношам и девушкам. Если б
условные правила приличия заменили пожатия рук другим движением, я бы целыми
днями смотрел на недоступные руки Альбертины с не менее страстным желанием
прикоснуться к ним, чем желание ощутить вкус ее щек. Но в наслаждении долго
держать ее руку в своей, - если б я был ее соседом в игре в "веревочку", - я
предугадывал не только само это наслаждение. Сколько признаний, сколько
слов, не высказанных из-за моей несмелости, мог бы я доверить иным
рукопожатьям! А как бы легко было ей ответными пожатьями убедить меня в том,
что я пользуюсь взаимностью! Ведь это уже сообщничество, ведь это уже начало
сближения! Моя любовь могла бы продвинуться дальше за несколько мгновений,
проведенных рядом с ней, чем за все время нашего с ней знакомства. Я
чувствовал, что наша игра скоро прервется, что она вот-вот кончится, - ведь
долго играть мы в нее не будем, - а когда ей придет конец, то будет поздно,
и мне не стоялось на месте. Я нарочно не сделал никакой попытки удержать в
своих руках кольцо, стал в круг и притворился, будто не замечаю, как оно
движется, хотя на самом деле следил за ним, пока оно не оказалось в руке
соседа Альбертины, а та разрумянилась, оживленная весельем игры, и хохотала
до упаду. "А ведь мы как раз в дивном лесу", - показывая на обступившие нас
деревья, молвила Андре с улыбкой во взгляде, предназначавшемся мне одному,
брошенном как бы поверх играющих, точно только мы с ней и способны были
раздвоиться и сказать по поводу игры что-нибудь поэтичное. В своей
утонченности она дошла до того, что - правда, без особого желания - пропела:
"В этом Лесе пробежал хорек, в этом дивном Лесе пробежал хорек", - и
напомнила этим людей, которые непременно устраивают в Трианоне гулянье во
вкусе Людовика XVI или находят особенно остроумным спеть песенку в той
обстановке, которая там описана. Если б у меня было время подумать, я,
наверное, огорчился бы, так как подобная материализация была бы мне
неприятна. Но мои мысли были заняты совсем другим. Играющие дивились моей
неловкости - как это я до сих пор не сумел схватить кольцо? А я смотрел на
Альбертину, такую красивую, такую ко всему безразличную, такую веселую, не
предвидевшую, что она станет моей соседкой, как только я наконец выхвачу
кольцо благодаря уловке, о которой она не подозревала и которая, если б она
узнала о ней, возмутила бы ее. В пылу игры длинные волосы Альбертины
растрепались и, завитками падая на ее щеки, темною своею сухостью еще яснее
означали их розовость. "У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гвиенской и
той ее родственницы по нисходящей линии, которая так нравилась Шатобриану.
Вам бы шло, если б волосы у вас всегда чуть-чуть свисали", - чтобы быть
поближе к Альбертине, сказал я ей на ухо. Тут кольцо перешло к ее соседу. Я
бросился, резким движением разжал ему кулаки, выхватил кольцо, и тогда он
стал на мое место в середине круга, а я занял его место рядом с Альбертиной.
За несколько минут до этого я завидовал молодому человеку, глядя, как его
руки скользят по веревочке и все время встречаются с руками Альбертины.
Теперь пришла моя очередь, но я от робости не стремился к этому
прикосновению, от волнения не наслаждался им и только чувствовал, как
колотится и как болит у меня сердце. На мгновенье Альбертина с хитрым видом
повернулась ко мне своим полным и румяным лицом, давая понять, что кольцо у
Флинт Эрик
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей
Куликов Роман
Шилова Юлия
Апраксина Татьяна