Чтение 99–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

1. A poem from the 1976 cycle "A Part of Speech"; here is the author's auto-translation from the book "A Part of Speech", 1980:

I was born and grew up in the Baltic marshland

by zinc-gray breakers that always marched on

in twos. Hence all rhymes, hence that wan flat voice

that ripples between them like hair still moist,

if it ripples at all. Propped on a pallid elbow,

the helix picks out of them no sea rumble

but a clap of canvas, of shutters, of hands, a kettle

on the burner, boiling---lastly, the seagull's metal

cry. What keeps hearts from falseness in this flat region

is that there is nowhere to hide and plenty of room for vision.

Only sounds needs echo and dreads its lack.

A glance is accustomed to no glance back.

___

Conversation of Joseph Brodsky with Adam Mikhnik

MIKHNIK: Let's talk about Russia, about your threefold experience of Russian "intelligent", Russian poet and Russian Jew.

BRODSKY: I do not consider myself a "Russian intelligent". This term was born in the 19th century and died in the beginning of the 20th. After 1917, one couldn't be serious when talking about "Russian intelligentsia". A cute beard, pince-nez, passion for (Russian) people?? Long conversations about Russia's fate at the suburban dacha??? Neither me nor my colleagues have never considered ourselves as "intelligentsia", at least for the reason that we have never discussed Russia, its fate or its people among ourselves. We were more interested in Faulkner and Beckett. What would happen to Russia?? What would its fate be?? What is its purpose?? To myself, all that ended with Chaadayev and his definition of Russia as a failure in the history of mankind.

M: I have always valued high "Russian intelligent" in you. It's interesting that you don't like this definition.

B: Somebody can call me that, but I think different of myself. I have always tried to define myself in clear terms: am I courageous or cowardly, greedy or generous, honest with women or not.

M: There is no riot against the power in your works. You have never been a dissident.

B: Adam, you are wrong. It just means that I have never fallen so low as to cry "Down with the Soviets!"

M: Were you an exception in your circle of friends, in that sense?

B: My colleagues were the same. At best, power was a theme for anecdotes and jokes. But to be serious about it?? It was clear that it was evil. If only my generation had any illusions, they were gone after 1956. Everything became clear then. I was 16. The 20th century cannot teach us. In the 19th c., there was an idea of people, the idea of justice that could be reached. In the 20th, the idea of people as a bearer of truth is just infantile. Russia has a history that nobody can comprehend. When we are talking about the cruelties of a ruling power we do not say the whole truth. It is not only that thousands were killed but also that lives of the millions were altered. Whole generations were brought up in the total unjustice. The very thought of initiative was rooted out, the instinct of activity has disappeared, it was castrated. I think, the same thing happened to Russian people as to Russian intelligentsia in the last century: the feeling of a complete impotence.

M: Isaac Berlin noticed once that there is a tradition of Maupassant in European literature -- literature as a storytelling. And Russian literary tradition is a fulfilment of a certain mission. When I am listening to you, I see that you say one thing and write something very different.

B: The main enemy of humanity is not communism, socialism or capitalism, but the vulgarity of a human heart, of a human mind. For example, Marx's vulgar imagination, and vulgar imagination of his Russian successors.

M: When did you meet with antisemitism?

B: At school. A class book has your name in it, last name, date of birth, and nationality. I am Jewish, one hundred percent. One cannot be Jewish more than I am. My father, my mother, no doubt about them. Without any foreign blood. But I think, I am Jewish not only for that reason. I know that there is a true absolutism in my views. And. speaking of religion, when forming the idea of a Supreme Being for myself, I would say that G-d is a violence. Isn't the G-d from the Old Testament the same?

M: What do the words "All poets are Jews" by Tsvetaeva mean (to you)?

B: That one can't be jealous for their position. They are aliens to people around them.

M: Tell me, should Poles be afraid of Russia?

B: I think that Russia is finished as a superpower. And, as a state that can put a pressure on its neighbors, it has no future. And, for a long time, it won't be having this future. Russian territory will shrink. I think, you can leave the game table. Everything is finished.

Warsaw.

<1995>

*

Adopted from: Gazeta Wyborcza, Warsaw, February 1995

*

Translated and submitted by Dmitry Gorelikov

___

Радиоинтервью с Иосифом Бродским

Интервью, которое Вы сейчас прочтете, я взял у И. Бродского в
Лондоне в 1981 году. Посвящено интервью поэту Джону Донну, очередной
юбилей которого тогда отмечали в Англии. В ХХ веке Джон Донн -- едва ли
не самый модный в англоязычном мире поэт-классик. Несколько слов о
Донне. Он жил в последней трети шестнадцатого/первой трети семнадцатого
столетий. Жизнь прожил бурно: был узником Тауэра, перебежчиком из
католической в англиканскую церковь, поэтом, настоятелем лондонского
собора Святого Павла. О великих поэтах часто говорят, что они опережают
свое время. Если понимать эту фразу буквально, то можно прикинуть,
насколько тот или иной классик и впрямь опередил свое время. Судя по
отношению к Донну литературной критики и читателей, он был впереди
своего времени на два столетия. Окончательно его репутация утвердилась
в ХIХ веке. В Англии, помимо стихов Донна, регулярно переиздается
трехтомник его проповедей. Русский читатель знает Донна-проповедника
лишь по крошечному отрывку: "Человек не остров, не просто сам по себе;
каждый человек часть континента, часть целого; если море смывает даже
комок земли, то Европа становится меньше, как если бы был смыт целый
мыс или дом твоих друзей, или твой собственный дом. Смерть каждого
человека уменьшает меня, потому что я -- часть человечества; и потому
никогда не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе."

Интервью с И. Бродским -- по моей вине -- вышло в эфир спустя много
лет. В 1981-ом году я еще плохо резал пленку. Поймет меня разве что
горстка коллег, которым тоже приходилось редактировать интервью и
выступления Бродского: поэт страдал сразу несколькими дефектами речи,
что, впрочем, не умаляет его иных достоинств.

Померанцев:

[Начиная с середины 60-ых годов в самиздате ходило ваше
стихотворение "Большая элегия Джону Донну". В то время Донн был почти
неизвестен широкому читателю. Как вы открыли для себя Джона Донна?]

[Бродский:]

Наткнулся я на него таким же образом, как и большинство: в эпиграфе
к роману "По ком звонит колокол". Я почему-то считал, что это перевод
стихотворения, и поэтому пытался найти сборник Донна. Все было
безуспешно. Только потом я догадался, что это отрывок из проповеди. То
есть Донн в некотором роде начался для меня также, как и для английской
публики, для его современников. Потому что Донн в его время был более
известен как проповедник, нежели как поэт. Самое интересное, как я
достал его книгу. Я рыскал по разным антологиям. В 64-ом году я получил
свои пять лет, был арестован, сослан в Архангельскую область, и в
качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская
прислала мне -- видимо, взяла в библиотеке своего отца -- издание Донна
"Модерн Лайбрери" ("Современная библиотека"). И тут я впервые прочел
все стихи Донна, прочел всерьез.

[Померанцев:]

[Когда вы писали "Большую элегию Джону Донну", что больше на вас
влияло: его образ или собственно его поэзия?]

[Бродский:]

Я сочинял это, по-моему, в 62-ом году, зная о Донне чрезвычайно
мало, то есть практически ничего, зная какие-то отрывки из его
проповедей и стихи, которые я обнаружил в антологиях. Главным
обстоятельством, подвигшим меня приняться за это стихотворение, была
возможность, как мне казалось об эту пору, возможность центробежного
движения стихотворения... ну, не столько центробежного... как камень
падает в пруд... и постепенное расширение... прием скорее
кинематографический, да, когда камера отдаляется от центра. Так что,
отвечая на ваш вопрос, я бы сказал скорее образ поэта, даже не столько
образ, сколько образ тела в пространстве. Донн -- англичанин, живет на
острове. И начиная с его спальни, перспектива постепенно расширяется.
Сначала комната, потом квартал, потом Лондон, весь остров, море, потом
место в мире. В ту пору меня это, ну, не то чтоб интересовало, но
захватило в тот момент, когда я сочинял все это.

Во-вторых, когда я написал первую половину этой элегии, я
остановился как вкопанный, потому что дальше было ехать некуда. Я там
дошел уже до того, что это был не просто мир, а взгляд на мир извне...
это уже серафические области, сферы. Он проповедник, а значит небеса,
вся эта небесная иерархия -- тоже сферы его внимания. Тут-то я и
остановился, не зная, что делать дальше. Дело в том, что вся первая
часть состоит из вопросов. Герой стихотворения спрашивает: "Кто это ко
мне обращается? Ты -- город? Ты -- пространство? Ты -- остров? Ты --
небо? Вы -- ангелы? Который из ангелов? Ты -- Гавриил?". Я не знал
ответа. Я понимал, что человек может слышать во сне или со сна в
спальне ночью эти вопросы, к нему обращенные. Но от кого они исходили,
я не понимал. И вдруг до меня дошло -- и это очень уложилось в
пятистопный ямб, в одну строчку: "Нет, это я, твоя душа, Джон Донн".
Вот отсюда вторая половина стихотворения.

[Померанцев:]

[Теперь у меня к вам вопрос скорее как к переводчику, чем как к
поэту. Вы перевели несколько стихотворений Джона Донна. Говорят, что
переводчик -- всегда соперник переводимого им автора. Кем чувствовали
себя вы, переводя Донна -- соперником, союзником, учеником мэтра или
собратом по перу?]

[Бродский:]

Конечно же не соперником, во всяком случае. Соперничество с Донном
абсолютно исключено благодаря качествам Донна как поэта. Это одно из
самых крупных явлений в мировой литературе... Переводчиком, просто
переводчиком, не союзником... Да, скорее союзником, потому что
переводчик всегда до известной степени союзник. Учеником -- да, потому
что переводя его, я чрезвычайно многому научился. Дело в том, что вся
русская поэзия по преимуществу строфична, то есть оперирует чрезвычайно
простым, в чрезвычайно простых строфических единицах -- это станс, да,
четверостишие. В то время как у Донна я обнаружил куда более интересную
и захватывающую структуру. Там чрезвычайно сложные строфические
построения. Мне это было интересно, и я этому научился. В общем, вольно
или невольно, я принялся заниматься тем же, но это не в порядке
соперничества, а в порядке ученичества. Это, собственно, главный урок.