Чтение 99–й страницы книги ~В круге первом~

попал как в западню. Сегодня же уехать!

А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его и
показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной
умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут
очистки овощей.

Ещё какая придёт жена! И что за бельё у них на постелях, можно заранее
вообразить!

А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с
детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия -- и
сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе.

Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия. С
первых же слов что-то почувствовалось в нём больше, чем было в двух коротких
письмах.

В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство даёт уже ту
первую надёжность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его
к тебе -- естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с
кровным родственником, хоть и тёмным.

Дядя был не то, что худ, но -- сух, только то и оставалось на его костях,
безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго.

-- Тебе точно сколько ж лет, дядя?

(Иннокентий и неточно не знал.)

Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно:

-- Я -- ровесничек.

И всё смотрел, не отрываясь.

-- Кому?

-- Са-мо-му.

И смотрел.

Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже в
годы восторгов кряду всем, [Сам] оскорблял его вкус дурным тоном, дурными
речами, наглядной тупостью.

И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя
посветлел, хмыкнул шутливо:

-- Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место
потесниться.

Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже
было легче.

Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака
облохмачены, обшиты и снова обтёрты воротник, лацканы, обшлага; на брюках
больше латок, чем главного материала, и цвета различались -- просто серый,
клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что
стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм -- его
рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит.
Впрочем, и переодеться он не спешил.

Не задерживаясь в комнатах, дядя повёл Иннокентия смотреть двор. Стояло
очень тепло, безоблачно, безветренно.

Двор был метров тридцать на десять, но зато весь целиком дядин.
Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но --
отделяли. В этом дворе было место и мощёной площадке, мощёной дорожке,
резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было
место и саду. Дядя вёл и знакомил с каждым стволом и корнем, кого Иннокентий
по одним листьям, уже без цветов и плодов, не узнал бы. Тут был куст
китайской розы, куст жасмина, куст сирени, затем клумба с настурциями,
маками и астрами. Были два раскидистых пышных куста чёрной смородины, и дядя
жаловался, что в этом году они обильно цвели, а почти не уродили -- из-за
того, что в пору опыления ударили холода. Была одна вишня и одна яблоня, с
ветвями, подпёртыми от тяжести колышками. Дикие травинки были всюду вырваны,
а каким полагалось -- те росли. Тут много было ползано на коленях и работано
пальцами, чего Иннокентий и оценить не мог. Всё же он понял:

-- А тяжело тебе, дядя! Это сколько ж нагибаться, копать, таскать?

-- Этого я не боюсь, Иннокентий. Воду таскать, дрова колоть, в земле
копаться, если в меру -- нормальная человеческая жизнь. Скорей удушишься в
этих пятиэтажных клетках в одной квартире с передовым классом.

-- С кем это?

-- С пролетариатом. -- Ещё раз проверяюще примерился старик. -- Кто
домино как гвозди бьёт, радио не выключает от гимна до гимна. Пять часов
пятьдесят минут остаётся спать. Бутылки бьют прохожим под ноги, мусор
высыпают вон посреди улицы. Почему они -- передовой класс, ты задумывался?

-- Да-а-а, -- покачал Иннокентий. -- Почему передовой -- этого и я
никогда не понимал.

-- Самый дикий! -- сердился дядя. -- Крестьяне с землёй, с природой
общаются, оттуда нравственное берут. Интеллигенты -- с высшей работой мысли.
А эти -- всю жизнь в мёртвых стенах мёртвыми станками мёртвые вещи делают --
откуда им что придёт?

Шли дальше, приседали, разглядывали.

-- Это -- не тяжело. Здесь все работы мне -- по совести. Помои выливаю --
по совести. Пол скребу -- по совести. Золу выгребать, печку топить -- ничего
дурного нет. Вот на службах -- на службах так не поживёшь. Там надо гнуться,
подличать. Я отовсюду отступал. Не говорю учителем -- библиотекарем, и то не
мог.

-- А что так трудно библиотекарем?

-- Пойди попробуй. Хорошие книги надо ругать, дурные хвалить. Незрелые
мозги обманывать. А какую ты назовёшь работу по совести?

Иннокентий просто не знал никаких вообще работ. Его единственная -- была
против.

А дом этот -- Раисы Тимофеевны, давно уже. И работает -- только Раиса
Тимофеевна, она медсестра. У неё взрослые дети, они отделились. Она дядю
подобрала, когда ему было очень худо -- и душевно, и телесно, и в нищете.
Она его выходила, и он ей всегда благодарен. Она работает на двух ставках.
Нисколько дяде не обидно готовить, мыть посуду и все женские домашние
работы. Это -- не тяжело.

За кустами, у самого забора, как полагается настоящему саду, была врыта
укромная скамья, дядя с племянником сели.

Это не тяжело, вёл и вёл своё дядя, с упрямством яснорассудочной
старости. Это -- естественно, жить не на асфальте, а на клочке земли,
доступном лопате, пусть весь клочок -- три лопаты на две. Он уже десять лет
так живёт, и рад, и лучшего жребия ему не надо. Какие б заборы ни хилые, ни
щелястые -- а это крепость, оборона. Снаружи входит только вредное -- или
радио, или повестка о налоге, или распоряжение о повинностях. Каждый чужой
стук в дверь -- всегда неприятность, с приятным ещё не приходили.

Это не тяжело. Есть тяжелее гораздо.

Что же?

В своём перелатанном, в кепчёнке-блине, дядя с выдержкой и с последним
ещё недовереньем косился на Иннокентия. Ни за два часа, ни за два года
нельзя было доступиться до того с чужим. Но этот мальчик уже кое-что
понимал, и свой был, и -- вытяни, вытяни, мальчик!

-- Тяжелей всего, -- завершил дядя с нагоревшим, накалённым чувством, --
вывешивать флаг по праздникам. Домовладельцы должны вывешивать флаг. --
(Дальше всё будет открыто или всё закрыто!) -- Принудительная верность
правительству, которое ты, может быть... не уважаешь.

Вот тут и имей глаза! -- безумец или мудрец заикается перед тобой в
затёрханном истощённом обличьи. Когда он откормлен, в академической мантии и
говорить не торопится -- тогда все согласятся, что мудрец.

Иннокентий не откинулся, не пустился возражать. Но всё же дядя вильнул за
проверенную широкую спину:

-- Ты -- Герцена сколько-нибудь читал? По-настоящему?

-- Да что-то... вообще... да.

-- Герцен спрашивает, -- набросился дядя, наклонился со своим косым
плечом (ещё в молодости позвоночник искривил над книгами), -- [где границы
патриотизма9 Почему любовь к родине надо распространять и на всякое её
правительство? Пособлять ему и дальше губить народ?

Просто и сильно. Иннокентий переспросил, повторил:

-- Почему любовь к родине надо распро...?

Но это уже было у другого забора, там дядя оглядывался на щели, соседи
могут подслушать.

Хорошо они стали с дядей говорить, Иннокентий уже и в комнатах не
задыхался, и не собирался уезжать. Странно, шли часы -- и незаметно, и всё
интересно. Дядя даже бегал живо -- в кухню и назад, в кухню и назад.
Вспоминали и маму, и старые карточки смотрели, и дядя дарил. Но он был
намного старше мамы, и общей юности не было у них.

Пришла с работы Раиса Тимофеевна, крутая женщина лет пятидесяти,
неприветливо поздоровалась. Иннокентию передалось замешательство дяди, и он
тоже ощутил странную робость, что она сейчас всё развалит им. За стол под
тёмной клеёнкой сели не то обедать, не то ужинать. Непонятно, что б они тут
ели, если б Иннокентий не привёз полчемодана с собой и ещё не отрядил бы
дядю за водкой. Своих подрезали они помидоров только. Да картошку.

Но щедрость родственника и редкостная еда вызвали радость в глазах Раисы
Тимофеевны и избавили Иннокентия от ощущения вины -- своих неприездов
раньше, своего приезда теперь. Выпили по рюмочке, по другой. Раиса
Тимофеевна стала высказывать обиду, как неправильно живёт её непутёвый: не
только не может ужиться нигде в учреждении из-за своего плохого характера,
но ладно бы, хоть бы дома спокойно сидел! Нет, его тянет последние
двугривенные нести покупать какие-то газеты, а то "Новое время", а оно
дорогое -- и газеты ведь не для удовольствия, а бесится над ними, потом
ночами сидит, строчит ответы на статьи, но и в редакции их не посылает, а
через несколько дней даже и сжигает, потому что и хранить их немыслимо. Этим
пустописательством у него полдня занято. Ещё ходит слушать заезжих лекторов
по международному положению -- и каждый раз страх, что домой не вернётся,
что подымется и задаст вопрос. Но нет, не задаёт, ворочается цел.

Дядя почти не возражал молодой жене, посмеивался виновато. Но и надежды
на исправление не подавала его правобокая усмешка. Да Раиса Тимофеевна будто