Кто она? Ах, понятно. Это - мать Ивана. На руках-то у нее он плакал.
А ниже Ивана Карпова:
"Авдотья Карпова, 6 лет".
- А это кто? Сестра! Каломель...
Семья налицо. Семья. И не хватает в ней только одного человека - Карпова, лет
35-40... И неизвестно, как его зовут - Сидор, Петр. О, это неважно!
"...дражайшая супруга... дурнан болезнь сифиль..."
Вот он - документ. Свет в голове. Да, вероятно, приехал с проклятого фронта и
не "открылся", а может, и не знал, что нужно открыться. Уехал. А тут пошло. За
Авдотьей - Марья, за Марьей - Иван. Общая чашка со щами, полотенце...
Вот еще семья. И еще. Вон старик, 70 лет. "Луес 2". Старик. В чем ты виноват?
Ни в чем. В общей чашке. Внеполовое, внеполовое. Свет ясен. Как ясен и беловат
рассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записями и великолепными
немецкими учебниками с яркими картинками я просидел всю мою одинокую ночь.
Уходя в спальню, зевал, бормотал:
- Я буду с "ним" бороться.
???
Чтобы бороться, нужно его видеть. И он не замедлил. Лег санный путь, и бывало,
что ко мне приезжало 100 человек в день. День занимался мутно-белым, а
заканчнвался черной мглой за окнами, в которую загадочно, с тихим шорохом
уходили последние сани.
Он пошел передо мной разнообразный и коварный. То являлся в виде язв беловатых
в горле у девчонки-подростка. То в виде сабельных искривленных ног. То в виде
подрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То в виде мокнущих папул на теле
цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры.
Являлся отраженным наказанием за тьму отцов на ребятах, с носами, похожими на
казачьи села. Но, кроме того, он проскальзывал и незамеченным мною. Ах, - ведь
я был со школьной парты!
И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в костях и в
мозгу.
Я узнал многое.
- Перетирку велели мне тогда делать.
- Черной мазью?
- Черной мазью, батюшка, черной...
- Накрест? Сегодня - руку, завтра - ногу?..
- Как же. И как ты, кормилец, узнал? (льстнво) .
"Как же не узнать? Ах, как не узнать. Вот она - гумма! "
- Дурной болью болел?
- Что вы! У нас и в роду этого не слыхивали.
- Угу... Глотка болела?
- Глотка-то? Болела глотка. В прошлом годе.
- Угу... А мазь давал Леонтнй Леонтьевич?
- Как же! Черная, как сапог.
- Плохо, дядя, втирал ты мазь. Ах, плохо! ..
выписывал иодистого калия и много извергал страстных слов.
Некоторых мне удавалось вернуть после первых шести втираний.
Нескольким удалось, хотя большей частью и неполностью, провести
хотя бы первые курсы впрыскиваний. Но большая часть утекала у
меня из рук, как песок в песочных часах, и я не мог разыскать
их в снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис тем
и был страшен, что он не был страшен. Вот почему в начале этого
моего воспоминания я и привел ту женшину с черными глазами. И
вспомнил я ее с каким-то теплым уваженнем именно за ее боязнь.
Но она была одна!
???
Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когда окончится
мой срок и я вернусь в уннверситетский город, и там станет легче в моей борьбе.
В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла женщина молодая и
очень хорошая собою. На руках она несла закутанного ребенка, а двое ребят,
ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку, выступавшую
из-под полушубка, появились за нею.
- Сыпь кинулась на ребят, - сказала краснощекая бабенка важно.
Я осторожно коснулся лба девочки, держащейся за юбку. И она скрылась в ее
складках без следа. Необыкновенно мордастого Ваньку выудил с другой стороны.
Коснулся и его. И лбы у обоих были не жаркие, обыкновенные.
- Раскрой, миленькая, ребенка.
Она раскрыла девочку. Голенькое тельце было усеяно не хуже, чем небо в
застывшую морозную ночь. С ног до головы сидела пятнами розеола и мокнущие
папулы. Ванька вздумал отбиваться и выть. Пришел Демьян Лукич и мне помог...
- Простуда, что ли? - сказала мать, глядя безмятежными глазами.
- Э-х-эх, - простуда, - ворчал Лукич и жостливо и брезгливо кривя рот. - Весь
Коробовский уезд у них так простужен.
- А с чего ж это? - спрашивала мать, пока я разглядывал ее пятнистые бока и
грудь.
- Одевайся, - сказал я.
Затем присел к столу, голову положил иа руку и зевнул. (Она приехала ко мне
одной из последних в этот день, и номер ее был 96) . Потом я заговорил:
- У тебя, тетка, а также у твоих ребят "дурная боль". Опасная, страшная
болезнь. Вам всем сейчас же нужно начинать лечиться и лечиться долго.
Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубых бабьих
глазах. Она повернула младенца, как полено на руках, тупо поглядела на ножки и
спросила:
- Скудова же это?
Потом криво усмехнулась.
- Скудова - не интересно, - отозвался я, закуривая пятндесятую папиросу за этот
день, - другое ты лучше спроси, что будет с твоимн ребятами, если не станешь
лечить.
- А что? Ничаво не будет, - ответила она и стала заворачнвать младенца в
пеленки.
У меня перед глазами лежали часы на столике. Как сейчас помню, что поговорил я
не более трех минут и баба зарыдала. И я очень был рад этим слезам, потому что
только благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими и пугающими словами,
стала возможна дальнейшая часть разговора:
- Итак, они остаются. Демьян Лукич, вы поместите их во флигеле. С тифозными мы
справимся во 2-й палате. Завтра я поеду в город и добьюсь разрешения открыть
стационарное отделение для сифилитиков.
Великий интерес вспыхнул в глазах фельдшера.
- Что вы, доктор, - отозвался он (великий скептнк был), - да как же мы
Николаев Андрей
Буджолд Лоис
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Майер Стефани
Журавлев Владимир