больше места, передвигаясь из одного угла площадки в другой. Получалось даже
лучше, чем я мог надеяться. Я осмелился на вариации, вверху не изменял
блузке, внизу же забегал то влево, то вправо от ее устойчивых и надежных
бедер, я обтанцовывал ее, не отказываясь при этом от классических движений
уанстепа, призванных создать впечатление: дама сейчас опрокинется назад, а
господин, который желает ее оп рокинуть, сам упадет вперед, и, однако, они
не падают, потому что отменно танцуют уанстеп.
"Говорил я тебе, что это Джимми! Ты только погляди на Джимми! Хэлло, Джимми!
Come on, Jimmy! Let's go, Jimmy!"'
надеждой, что восторги толпы она воспринимает спокойно и в то же время
гордо, как одобрение со стороны молодежи, что она не растеряется в этой
ситуации, как не теряется, выслушивая порой неуклюжие авансы своих
пациентов.
больше всех выделялся ударник, туш, и еще раз туш, и еще раз. Раздавались
крики "Джимми" и "Ты этих двоих видел?". Тут сестра Гертруд встала,
пролепетала что-то такое насчет "сходить в туалет", подхватила сумочку с
окурком для своего дортмундского жениха и протиснулась, красная как рак,
между столиками и стульями, задевая за все подряд, в сторону туалета, что
находился возле кухни.
свой стакан, я должен был сделать вывод, что это означает прощание: сестра
Гертруд оставила меня в дураках.
официанта, который деликатно убирал допитый стакан сестры, заказать
"довесок" без напитка, и -- чего бы это ни стоило -- Оскар улыбался.
Болезненно -- но улыбался, наверху скрестив руки, внизу, закинув ногу на
ногу, помахивал он изящным черным сапожком тридцать пятого размера и
упивался преимуществом покинутого.
подмигивали, проплывали мимо в танце, "Hallo", -- кричали парни, "Take of
easy", -- советовали девушки. Своим мундштуком я благодарил представителей
истинного гуманизма и снисходительно хмыкнул, когда ударник выдал дробь и
напомнил мне о старых, о добрых временах под трибуной, изобразив соло на
малом барабане, тарелках, литаврах, треугольнике, после чего объявил белый
танец.
вероятно, меня, хотя, конечно же, никто в "Львином замке" даже и не
подозревал о моей карьере барабанщика под всевозможными трибунами. Во всяком
случае, то молоденькое, проворное как ртуть, существо с выкрашенными хной
космами, кото рое избрало меня кавалером на белый танец, хриплым от курения
и растянутым от жвачки голосом все время напевало мне на ухо "Jimmy the
Tiger". И пока мы проворно, заклинаниями вызывая джунгли и опасности, с ними
связанные, танцевали "Джимми-тигра", тигр ходил на своих мягких тигриных
лапах, и продолжалось это примерно минут десять. И снова был туш и
аплодисменты, и снова туш, потому что мой горб был прилично одет и сам я
ловко работал ногами и очень недурно смотрелся в роли "Джимми-тигра". Я
пригласил благосклонную ко мне даму за свой столик, и Хельма -- ибо так ее
звали -- попросила разрешения привести свою подругу Ханнелору. Ханнелора
была крайне молчаливая особа, неподвижная, и еще она много пила. А Хельма
отдавала предпочтение аме риканским сигаретам, и мне пришлось еще раз их
заказать у кельнера.
чистильщик", между танцами болтал, угощал двух нетребовательных девушек,
которые поведали мне, что работают на Междугородной телефонной станции на
Граф-Адольф-плац, что каждую субботу и каждое воскресенье в "Львином замке"
бывает еще больше девушек. Уж они-то во всяком случае бывают здесь каждую
неделю, если, конечно, не дежурят, и я со своей стороны тоже обещал им
почаще здесь бывать, потому что они обе такие милые и еще потому, что -- я
позволил себе небольшую игру слов, и девушки ее тотчас поняли -- с
девушками-телефонистками лучше говорить не по телефону.
тому времени, когда снова начал туда заходить, сестру Гертруд уже перевели в
женское отделение. Я ее больше никогда не видел или, вернее, видел один раз
и помахал издали. В "Львином замке" я стал завсегдатаем и вполне желанным.
Девочки раскручивали меня изо всех сил, но меру все-таки знали. Через них я
познакомился кой с кем из представителей британской оккупационной армии,
подхватил у них примерно сотню английских словечек, завязал дружбу, даже
выпил на "ты" с некоторыми ребятами из местного банда, но, что касается
барабана, держал себя в узде, -- словом, ни разу не брался за палочки и до
вольствовался малым счастьем, выбивая буквы на камнях в мастерской у
Корнеффа.
девушками-телефонистками, получал немножко не слишком дорогого тепла от
молчаливой и малоподвижной Ханнелоры, причем мы с трудом сохраняли
дистанцию, ограничиваясь ни к чему не обязывающими прикосновениями.
инструменты, на какой-нибудь старой глыбе обтесать поверхность для надписи,
там, где нет окантовки, полируют фаски, выводят каннелюры. Кор-нефф и я
пополнили весьма поредевший за осенний сезон лес памятников, наформовали
несколько искусственных камней из ракушечника. Кроме того, я попробовал себя
в простейших скульптурных работах с помощью пунктировочной машины, выбивал
рельефы, ангельские головки, голову Христа в терновом венце и голубя Святого
Духа. Когда шел снег, я его сгребал, а когда снег не шел, я разогревал трубы
для шлифовального станка.
приобрел, надо думать, одухотворенный вид, потому что некоторые девочки в
"Львином замке" величали меня теперь "доктор", -- в Великий пост, после
среды, заявились крестьяне с левого берега и начали осматривать нашу
выставку. Корнеффа не было. Он проходил ежегодный антиревматический курс, --
иными словами, работал в Дуйсбурге на домне и спустя две недели, подсохший и
без фурункулов, вернулся назад, а пока я успел неплохо продать три камня, из
них один -- для могилы на троих. Корнефф сбагрил еще два камня из
кирхаймского ракушечника, а в середине марта мы начали развозить камни по
кладбищам. Силезский мрамор ушел в Гровенбройх, два кирхаймерских блока
пошли на деревенское кладбище в Нойсе, а красным камнем из майнского
песчаника с высеченными моей рукой головками ангелов можно и по сей день
любоваться на Штомлерском кладбище. Диабазовую плиту с Христом в терновом
венце для могилы на троих мы в конце марта закатили на наш трехколесный
грузовичок и поехали очень медленно, потому что слишком много на него
взвалили, по на правлению к Каппес-Хамму, к мосту через Рейн у Ной-са. От
Нойса через Гровенбройх на Роммерскирхен, потом свернули направо, на шоссе
Бергхайм--Эрфт, оставили позади Райдт и Нидераусем; не поломав ось,
выгрузили камень и поставили на Обераусемском клад бище, которое лежит на
холме, сбегающем к деревне.
Восемь вздымающих свой дым к небу труб "Фортуны". Новая, шипящая, то и дело
готовая взорваться электростанция "Фортуна Норд". Нагорье терриконов, поверх
которых снуют вагонетки канатной дороги. Каждые три минуты -- поезд, с
коксом либо пустой. От электростанции к электростанции, маленький как
игрушка, но тогда уж игрушка для великанов, перелетает над левым углом
кладбища; строенная линия электропередачи, гудя, бежит под высоким
напряжением на Кельн, другие линии бегут к горизонту, спешат в Бельгию или
Голландию; мир, пуп земли, мы устанавливаем стелу из диабаза для семейства
Флиз, -- электричество образуется, когда... Могильщик с помощником, который
на этом кладбище заменял Лео Дурачка, явился с нужным инструментом, мы
стояли в поле высокого напряжения, могильщик начал перезахоронение, ряда за
три от нас -- здесь выплачивались репарации -- ветер доносил к нам типичные
запахи до срока проводимого перезахоронения -- нет, нет, не тошнотворные,
ведь на дворе был март. Мартовские поля среди коксовых отвалов. На
могильщике были подвязанные нитками очки, и он вполголоса перебранивался со
своим Лео, пока сирена с "Фортуны" не начала выдыхать воздух, выдыхала целую
минуту подряд, мы перестали дышать, а уж о перезахораниваемой женщине и
говорить нечего, только линия электропередач все выдержала, сирена пустила
петуха, упала за борт, захлебнулась -- а над деревенскими шиферно-серыми
крышами кудрявился тем временем полуденный дымок, и сразу -- колокола:
молись и работай, индустрия и религия, рука об руку. Пересменка на
"Фортуне", мы -- за бутерброды с салом, но, когда перезахораниваешь, делать
перерыв нельзя, вот и ток высокого напряжения так же беспрерывно спешит к
странам-победительницам, освещает Голландию, тогда как здесь свет то и дело
вырубают, -- но женщина из могилы уже вышла на свет.
фундамент, женщина явилась на свежий воздух, не так уж и долго она пролежала
под землей, в темноте, всего с прошлой осени, а уже достигла некоторых
успехов, вот и повсюду можно было наблюдать подобные улучшения, даже
демонтаж на Рейне и на Руре проходил успешно, а эта женщина всю зиму --
зиму, которую я проболтался в "Львином замке", -- серьезно, под замерзшей
коркой буроугольного бассейна, разбиралась сама с собой, теперь же, когда мы
утрамбовывали бетон и укладывали постамент, ее надо было уговорить на
переезд по кусочкам. Но на то и существуют цинковые гробы, чтобы не пропало
ничего, даже самой малости, -- вот и дети при отправке брикетов из "Фортуны"
точно так же бежали за перегруженными машинами и подбирали падающие брикеты,
ибо кардинал Фринге так прямо и провозгласил с кафедры: "Истинно говорю я
вам, кража угля не есть грех". Но женщине этой больше не требовалось
отопления. Не думаю, что она мерзла на вошедшей в поговорку свежести
мартовского воздуха, тем более что и кожи на ней оставалось предостаточно,
хоть и прозрачной, хоть там и сям спустилась петля, зато остатки ткани и
волосы -- сохранившийся перманент, отсюда и название -- и окантовка у гроба