тяжесть жизни на себя, как она заступила место мужчины и подставила плечо
под комель, взвалила тяжкий семейный воз на себя? Ой, боюсь, не одна
последняя война и не один вождь тому пособили. Много войн, много гетманов,
вождей земных и небесных, голода, холода, страданий и бед заставили женщину,
как в древности, выступить вперед, заслонить нас и мир сей неблагодарный
своей кормящей и болящей грудью.
еще гайдамаки да шляхтичи поражали копьем страшного змея и рубали шашками
друг дружку, все еще русские витязи с копьем в руке, на лихом коне мчались
на ворога, а она, женщина, уже почувствовала надобность в укрепе, уже
увидела пропасть впереди огнем дышащего коня и копьем балующего всадника.
Надо было ладить переправу через пропасть, мосток из женских тел, поток
женских слез, чтобы напитать, спасти всадника, напоить коня...
не понять, нет, лишь почувствовать самым талантливым сынам матерей и
благодарно изваять лик ее на иконе, на полотне, винясь, выпеть в кручинной
песне, стараясь и не умея до конца выразить всю любовь, всю благодарность
женщине, не только вдохнувшей в нас нашу единственную жизнь, но и
сохранившую ее для нас.
ли, что выдохнул однажды: "Маю жинку, маю маты, тильки их нэ бачу..."
давний зов, потому что сами они плоть от плоти Кармалюка, его жинки, их
маты, из той же белой-белой хаты с садочком...
"Маты, маты ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном..."
всесветлый крик, стон, выдохнутый поэтом и подхваченный музыкантом...
усы, все остальное, как у всякого дядька с Черкасщины, чуть полноватое,
рыхлое лицо, рано и вразнокось облысевшая голова. "Долго в газети робыв,
горилку и жинок дуже любыв, ось и посывив, ось и облысив", -- шутит Коля, а
глаза все так же грустно куда-то в пространство смотрят, "вусы" долу висят.
Говорит поэт тихо, ходит пэшка ледве-ледве -- облик человека в чем-то и пред
кем-то виноватого, но взор так и подвинут навстречу, так и вопрошает немо и
застенчиво: "Шо я могу для тэбе шановного зробыть?.."
вся в движении, даже если он молчит, не шевелится, чувствуется его участие в
споре, в беседе. Видать, в детстве в потасовке, в проделках и выдумках
первым был, и не зря же мать, хватаясь за голову, однажды с горестным
восторгом, который часто повторяет Анатолий, выдохнула: "И чому я тэбэ в
крапиву не высцяла?!" -- Но все лучшие слова, все песни, все сердце
композитора навечно отдано ей, матери -- "Мамына вышня" -- песнь песней о
матери -- страдалице, самой великой и мудрой женщине мира из украинского
села с криницею и садочком, с белой хатой и мальвами "пид викном". Здесь
однажды непоседливый хлопчик, певун, школьный музыкант, обуреваемый ему
неведомой тоской и страстью, сказал маме: "Мамо! Музыке хочу учиться". -- "А
шо ж трэба, хлопче?" -- "Баян". -- "Та вин же ж корови стоить..."
базар -- это было вскоре после войны, в пустой хате одни дети, отец --
инвалид войны...
стремление матери усилить и улучшить жизнь людскую, укрепить через своих
детей мир этот, шатающийся уже от всех ветров. Ему нужны самые сильные,
самые одаренные. Их мало осталось. Их истребили раздоры, братоубийство,
зависть серой массы, корысть и злоба.
знала, что хлопчик ее однажды восславит материнское величие и оплачет всю ее
скорбь...
рассказ. Вусы все вниз, но глаза его, чем более он бледнеет лицом, делаются
все ярче, все выразительней, смотрят, смотрят куда-то, изредка смаргивая
короткими ресницами эту всесветную печаль, как налетную муху. Да нет мух на
Черкасщине. Чернобылем их уморило. -- Толя работал в черкасском народном
хоре, нынче он называется акадэмычным.
он, или я!.." Толю надо было сочинить торжественную ораторию для хора.
Позвали мэнэ. Я говорю: "Яка оратория? Нэ вмию". Говорят -- попробуй. Я щось
поковыряв ручкою на бумаге. Прынис. Толя на роялю бросывся як тигра.
Заиграв.
Ходожний руководытэль опять крычыть: "Или он, или я!". Толя ему: "А пишов
ты!" -- и до роялю. Грэмыть! Оратория ж нэ получается.
слова: "Стэпом, стэпом..." Я слышал: "Степью, степью..." -- не то. Именно:
"Стэпом, стэпом". Вот от тих слов пишло. Толя пидхватыв. Грэмыть. Но писня
не получалася. Щось нэ идэ. Толя мэнэ кляв, ругав, художнэго руководытэля
тэж нэ забув, бывся и однажды взяв и рэгыстр зминыв. "Стэпом, стэпом" -- як
бы зараз пидрозумовав бас. Толя ж для меццо-сопрано писню начав, и нэ для
кого-то там где-то, а конкрэтно -- для Павловськой. Для Людмылы. Вэлыкой
пэвици з вэлыкым голосом. Вышло! Я дописував слова. Толя грэмыть, за чупрыну
сэбэ смыкае, мэни за грудкы трясэть. Усих разогнав. Художний руководытэль
був чоловик вздорный, але талановытый. Бильш вин нэ вопыв противу Толи, а
рэпэтырував и довго рэпэтирував -- писня многоголосая, сложная, з пэрэхидамы
вид плачу до аду. Толя то вмие, трагэдию и стон объеднаты, хормэйстэр усих в
мыло загнав, як рысакив.
Мабудь, мынуту, мабудь дви -- тыхо-тыхо було. Потим взорвалось. Висим раз
повторяли тоди "Стэпом, стэпом". Я плакав. Толя плакав. Народ плакав и
цилувався. Художний руководытэль рыдав, по лыцям хорыстив слезы катылысь, а
воны спивалы.
въихав, капэлою руководыв, але оттуда его прогоняють, мабудь, вин вже у
Чэрнигови, чи дэсь?.. Ох, Толю, Толю!..
опечалились -- жалко друга-композитора, народ свой, землю забедованную, всех
нас жалко -- и что ж из печали той, боли и жалости произрастает? Новая
песня? Новое стихотворение? А сердце болит, болит. И лик поэта тих и
печален.
Абрамов. Я как-то в совместной поездке спросил его:
глупости, говорит, вздор несет, мусором словесным заваливает, но глядишь на
него и вдруг обнаруживаешь: рот твой распялен в улыбке, одобрительной,
угодливой.
Подумал, подумал Федор Александрович и добавил со вздохом: -- Но может и
никогда не кончиться. Тут характер нужон. -- Еще подумал и еще добавил:
Махров Алексей
Панов Вадим
Шекли Роберт
Акунин Борис
Володихин Дмитрий
Смит Кордвейнер