Чтение 100–й страницы книги ~Самоубийство~

этому удивлялся с очень неприятным чувством. Впрочем, иногда еще приходил в
бешенство. Раз, прочитав в газете какое-то заявление Чичерина, с яростью
написал в Москву (даже без "совершенно секретно", зато с "очень срочно"):
"Отправьте Чичерина в санаторию". Впрочем, это приказание было
символическим: надо было, чтобы виноватый народный комиссар понял весь его
гнев (иногда и он дружески советовал усталым подчиненным поехать куда-нибудь
отдохнуть). Но ему и в голову не могло прийти отправить большевика, даже
грешного, в ссылку, в тюрьму или в застенок Лубянки. Такая мысль показалась
бы ему дикой: ведь они были не просто какие-то люди, а большевики, его
сподручные, помогавшие ему создать партию.

Из посещений сановников ему доставляли удовольствие приезды Пятакова.
Его докладами тоже не восхищался и ставил его лишь немногим выше, чем
большинство своих сотрудников: почти всех считал болванами и горестно
удивлялся тому, что так мало у него настоящих людей. Но лично Пятакова, да
еще Бухарина, "любил", хотя и их часто очень ругал. Главное же: Пятаков был
прекрасный пианист и, по его просьбе, целый вечер играл ему Баха, Бетховена,
Шопена. Он наслаждался, -- новую музыку терпеть не мог. Велел прислать в
Горки собрания сочинений Пушкина, Некрасова, Толстого, -- вероятно, это
вызвало в Кремле общее изумление. Читал тоже с наслажденьем и сожалел: наше
дурачье так не пишет.

С гораздо меньшей злобой он думал о старой России вообще. Вспоминал
свое детство в Симбирске, их дом, Волгу, деревню, и, как всем пожилым,
особенно больным, людям, ему казалось, что тогда он был гораздо счастливее,
чем теперь. Случалось, приезжавшие к нему гости, осматривали дом и парк,
насмехались над дворянчиками-помещиками, угнетавшими до их революции народ.
Он хмуро говорил, что сам вышел из дворянства -- и не он один. Думал, что не
так хорошо живется народу и при них. Этого не говорил, но гости смущенно
умолкали.

Иногда он ездил по соседним селам и разговаривал 500 с крестьянами.
Расспрашивал их, как они живут. В этом было что-то от прежних либеральных
помещиков, и, должно быть, он сам это чувствовал, хотя, как и помещики,
верил, что мужики говорят ему правду. Они смотрели на него испуганно,
старались угадать, что нужно барину, жаловались на дела, стараясь всЈ же не
слишком поносить бурмистров: еще осерчает. После таких поездок он
возвращался домой в угрюмом настроении. Стоявшее в кабинете-спальне трюмо
отражало бледное, очень усталое лицо. Он старался не смотреть в зеркало:
знал, как изменился и состарился.

То, что голодала прежняя буржуазия, разумеется, могло быть ему только
приятно. Нисколько не жалел он и интеллигенцию -- она незаметно с буржуазией
сливалась, так что иногда и различить было нельзя. Но лишения крестьян были
другим делом. И уж совсем тяжело ему было то, что в еще худшей нищете, чем
при старом строе, жили рабочие, тот самый пролетариат, о котором он говорил
и писал всю свою жизнь. За исключеньем небольшого числа добравшихся до
власти выходцев, рабочие действительно помирали с голоду, -- прежде эти
слова были всЈ-таки лишь очень хорошим фигуральным выражением в полемике.
Разумеется, можно было уверять, что это временно, что скоро они будут жить
превосходно. Но их положение всЈ ухудшалось, и они сами больше в будущий
земной рай не верили. Он еще продолжал что-то твердить об исторической
миссии пролетариата, но эти слова, вообще означавшие немногое, теперь
превращались в насмешку над собой. Вдобавок, выходцы из "рабоче-крестьянской
бедноты" на работе оказались не лучше, а хуже чем большевики, вышедшие из
буржуазии. Кухарка, оказывалось, не умела править государством.

Экономическую политику пришлось изменить. Он не мог не понимать, что
это значило признать свою собственную ошибку: правы оказались враги, -- их
тем не менее нужно было попрежнему всячески поносить. Разумеется, он, как
всегда, посоветовался с Карлом Марксом и, тоже как всегда, Маркс поносил его
врагов и очень одобрял "Нэп". Ленин мог думать, что таким же Нэп-ом всЈ и
кончится. Колоссального резервуара потенциальной 501 энергии, открытого в
восемнадцатом веке Французской революцией, хватило для очень больших дел --
и он привел к религии Наполеоновского кодекса. Такой же религией десятого
тома царских гражданских законов, торжеством идеи частной собственности,
вероятнее всего, хоть и не скоро, могла кончиться и советская революция.

15 мая 1922 года ему представили на рассмотрение проект нового
уголовного уложения, -- последний законопроект, который он видел до болезни.
Он рассмотрел и внес поправку: надо расширить применение смертной казни за
контр-революционную деятельность. -- Через десять дней с ним случился удар,
правда относительно легкий. У него отнялась правая рука и расстроилась речь.

Переполох в Кремле вышел большой. Люди и прежде, конечно, замечали, что
Ильич как будто чувствует себя нехорошо, очень устал. Но слово "удар" всех
потрясло: что, если кончен? Что тогда -- или, вернее, кто тогда? Начиналась
новая эра. Сановники допрашивали врачей и сообща, и порознь. Врачи отвечали
скорее уклончиво; говорили, что есть надежда на выздоровление.

Происходили секретные и секретнейшие совещания. Возможные преемники
усердно работали в свою пользу. Обсуждались главные кандидаты: Троцкий,
Зиновьев, Сталин, Каменев, Рыков, Бухарин. Первых трех все ненавидели, даже
многие их "сторонники". Кое-кто втихомолку говорил, что для должности главы
правительства не очень удобны евреи и грузины. Быть может, на Каменеве
всЈ-таки сошлись бы. Еще легче на Рыкове. И все понимали: кто бы ни был
посажен, падение -- после Ленина -- будет огромное, очень опасное.

Вождя больше не было. Ленин был всемогущ, перед ним склонялись
беспрекословно, почти безропотно: Ильич! Его и прежде некоторые считали
гением. Назвал его гениальным и человек противоположного лагеря, царский
министр Наумов, просидевший с ним несколько лет на одной гимназической парте
в Симбирске. Действовал на людей и гипноз. Теперь большевицкие сановники,
кроме Сталина и Троцкого, его боготворили, хотя не было среди них ни одного,
которого он, в тот или другой момент, не осыпал грубой бранью. Каменев и
особенно Бухарин на заседаниях не сводили с него влюбленных глаз. 502 Теперь
предположения (всегда начинавшиеся со слов "если" -- если Ильич не
поправится) склонялись к тому, что должен править "коллектив". Выбрать
несколько человек было много легче, чем выбрать одно лицо, но и это было
очень трудно.

Троцкого и в коллектив сажать никто не хотел: да, прекрасный оратор,
хороший, хотя и раздутый искусной саморекламой, организатор, но большевик с
1917 года, прежний враг Ильича, честолюбец, фразер, шарлатан, невыносимый
человек. Разумеется, он это знал: понимал, что ни в какие коллективы не
пройдет, и его злоба всЈ росла.

Сталина особенно поддерживали именно те, кого он впоследствии погубил.
Поддерживали преимущественно для того, чтобы не нажить очень опасного врага,
-- партийный аппарат. Но втихомолку говорили, что Ленин, когда-то его
открывший и долго к нему благоволивший, в последние годы очень его не
взлюбил. Со слов Крупской кое-кто грустно шопотом сообщал, что Ильич
собирается публично порвать со Сталиным личные отношения. Все втайне на это
надеялись: это означало бы конец Сталинской карьеры.

Комбинации коллектива менялись. Кандидаты с большей или меньшей
откровенностью считали себя совершенно необходимыми, и обычно называли еще
двух человек, менее им ненавистных, чем другие. Не-кандидаты говорили, что,
собственно, коллектив существует с первых дней революции: Политбюро, --
зачем же устраивать еще что-то новое? Другие высказывали мнение, что
коллектив должен назначить сам Ильич, -- но как с ним теперь об этом
заговорить?

Говорить было незачем: Ленин и сам об этом достаточно думал. Сознание
почти его не покидало. Крупская, еле сдерживая рыданья, учила его говорить:
"Ре-во... Так, так, во. Правильно!.. лю... Совершенно правильно!.. люция...
Ну, да, революция! Молодец Володя! Браво! Огромный успех! Увидишь, скоро всЈ
пройдет!"... Успех в самом деле был: способность речи понемногу вернулась.

Он снова стал работать. Как прежде, председательствовал на
правительственных заседаниях, но не так, 503 как прежде. Народные комиссары
смотрели на него испуганно.

Несмотря на все запрещения и протесты врачей, он решил выступить на
Четвертом Конгрессе "Коминтерна".

Бесчисленная толпа в зале встретила его долгой бурной овацией,
небывалой и среди многих оваций революции, вдобавок совершенно искренней,
(что случалось редко). Наконец, оркестр заиграл "Интернационал". Все запели.
Он делал вид, что поет, -- выходило непохоже. Музыка кончилась. Загремела
новая овация. Медленно, с усилием, толчками, он стал поднимать дрожавшую
левую руку. В зале мгновенно установилась мертвая тишина. Он "заговорил":
сначала тихо, с большими перерывами, произносил отдельные слова, потом стал
произносить их громче, быстрее, -- вдруг его голос превратился в еле слышный
шопот и оборвался. Клара Цеткин, которую он еще не очень давно назвал в
письме "мерзавкой", бросилась на эстраду и поцеловала ему руку. Он посмотрел
и на нее безжизненным взглядом, махнул левой рукой и, сильно шатаясь,
направился к лесенке.

Через месяц произошел второй удар. И врачам и сотрудникам и ему самому
стало ясно, что дело идет к концу. Отнялась вся правая часть тела. Пришлось
допустить сиделок. Прежде он решительно от них отказывался и старался всЈ
делать левой рукой. Но сознание у него осталось, и это было самое ужасное.
Он вызвал секретарей и составил свое знаменитое завещание.

Иные исторические деятели ничего не имели против того, чтобы их
преемниками становились люди незначительные: для дела (если дело было) это
было, конечно, нехорошо, но для их собственной славы в потомстве очень
выгодно, как фон. У него этого чувства не было. Он старательно обдумывал
достоинства и недостатки других вождей. Были более или менее подходящие
люди, но не видел ни одного, кто мог бы его заменить. Наиболее выдающимися
были Троцкий и Сталин. Он отметил в завещании их достоинства и недостатки.
Удивительно, что главный недостаток Сталина он видел в грубости. Смутно
догадывался, что именно к этому человеку перейдет вся власть. Эта мысль была
чрезвычайно ему 504 неприятна и даже страшна. Знал однако, что и Троцкого
все терпеть не могут. "Нет людей, никого нет, некому оставить дело!"

Вскоре после этого на заседании Политбюро, где были Троцкий, Каменев и
Зиновьев, Сталин сообщил, что Ленин желает покончить с собой: требует