пять-шесть спали, раскинувшись на нарах, и дружно храпели. Едва Барнеби
успел все это заметить, как его через учебный плац повели в другую часть
здания.
взгляда, как в минуту грозной опасности. Можно поручиться, что, если бы
Барнеби просто забрел на этот двор, чтобы посмотреть, что тут творится, он
ушел бы отсюда с весьма смутным представлением об этом месте, и в памяти у
него почти ничего не сохранилось бы. Но когда его вели по усыпанному гравием
плацу закованным в кандалы, ничто не ускользнуло от его внимания. Скучный,
безотрадный вид этого пыльного двора и голого кирпичного здания, сушившееся
на окнах белье, солдаты без мундиров, в подтяжках, высовывавшиеся из других
окон, зеленые шторы на окнах офицерских квартир, жалкие деревца по фасаду
-барабанщики, упражнявшиеся на дальнем дворе, новобранцы, проходившие ученье
на плацу, двое солдат, тащившие корзину, - увидев его, они лукаво
перемигнулись и каждый провел пальцем по шее - щеголеватый сержант, который
быстро прошел мимо, с тростью в руке, зажав под мышкой книгу в пергаментном
переплете с застежками, парни в нижнем этаже, чинившие иди чистившие щеткой
части своего костюма и отрывавшиеся от этого занятия, чтобы поглазеть на
арестанта (эхо их голосов гулко прокатывалось по пустым коридорам и
галереям), и даже мушкеты, составленные в козлы перед кордегардией*, и
барабан, висевший в углу на белом начищенном ремне, - все так запечатлелось
в памяти Барнеби, словно он видел это сто раз или провел здесь целый долгий
день, а не одну минуту, проходя мимо.
широкую дверь, в которой, на высоте пяти футов от земли, было проделано
несколько отверстий для воздуха и света. В эту темницу вошел Барнеби. Его
заперли здесь, поставив у двери стражу. Теперь он был наедине со своими
мыслями.
очень темно, да и нельзя сказать, чтобы чисто, ибо веред тем в ней
содержался пьяница-дезертир. Барнеби ощупью добрался до охапки соломы в
дальнем углу и, глядя в сторону двери, пробовал осмотреться в темноте, но
для того, кто вошел сюда с залитого солнцем двора, это было нелегко.
сюда и того скудного света, который могли бы пропускать отверстия в двери.
Снаружи доносились гулкие шаги часового по каменным плитам, напоминая
Барнеби о том, как он сам недавно нес караул; когда солдат проходил мимо
двери, заслоняя отверстие, в камере становилось темно, когда же отходил, она
словно озарялась лучом света, и наблюдать это было очень интересно. -
Некоторое время узник сидел на полу, глядя на щели в двери и прислушиваясь к
шагам стража, то приближавшимся, то удалявшимся, как вдруг тот остановился.
Барнеби, совершенно неспособный размышлять и соображать, что с ним сделают,
задремал было, убаюканный мерными шагами. Внезапно наступившая тишина
разбудила его, и он услышал, что снаружи, на галерее, очень близко к двери,
разговаривают двое.
в забытьи, и в тот момент, когда шаги у его двери затихли, отвечал вслух на
какой-то вопрос, кажется, заданный ему Хью в конюшне, - что это был за
вопрос, он не помнил, как не помнил и свой ответ, хотя проснулся с этим
ответом на устах. Когда он совсем очнулся, до слуха его донеслись из-за
двери следующие слова:
надежнее, чем здесь, под охраной королевских солдат? Как, по-вашему, следует
с ним поступить? Уж не передать ли в руки гражданских властей, этих трусов,
у которых душа уходит в пятки от страха перед ордой оборванцев?
а офицером, и были бы у меня под командой две роты - только две роты нашего
полка, не больше, - и послали бы меня усмирять этих бунтовщиков, дав мне
власть да с полдюжины боевых патронов, так я бы...
разрешает, что прикажете делать офицеру?
затруднение. Он удовольствовался тем, что послал к черту всех судей.
никому не нужная, противозаконная и досадная помеха. Объявление властей
есть? Есть. Взят тот человек, о котором говорится в объявлении. Улики
налицо, есть свидетель. Чего же еще, черт возьми? Выведите его во двор и
расстреляйте. На что тут нужен судья?
сержанта.
его в Ньюгетскую тюрьму. Наши поведут его туда. Бунтовщики начнут швырять
камни. Нашим придется отступить. Нас будут осыпать градом камней,
ругательств, а мы - не смей сделать ни единого выстрела! Почему? Да все
из-за этих судей, чтоб им пусто было!
умолк и только время от времени еще ворчал себе под нос что-то весьма
нелестное по адресу блюстителей законов.
близко. Он сидел не шевелясь, пока не затихли голоса, затем тихонько
подкрался к двери и, приложив глаз к щели, пытался разглядеть тех, кого он
слышал только что.
сержант и, как показывало обилие лент на его шапке, - вербовщик. Он стоял,
прислонясь к столбу, почти напротив двери, и, что-то бурча про себя, чертил
тростью узоры на земле. Второй стоял спиной к двери каземата, и Барнеби
видел только, что это статный и сильный мужчина, но однорукий. Его левая
рука была отнята до самого плеча и вместо нее болтался пустой рукав. Потому
он, вероятно, и привлек внимание Барнеби больше, чем его собеседник. В
осанке и манерах однорукого заметна была военная выправка, а между тем он
был в штатском - щегольской шляпе и куртке. Видимо, он раньше служил в
войсках - и, должно быть, недавно, так как был еще очень молод.
вернувшись в родную Англию, увидеть, что здесь такое творится.
бунтовщиков, - скоро примкнут и свиньи, раз уж птицы показывают им пример! -
сказал сержант.
что же тут не понимать?
все они: "Долой папистов!" Да, да, кричит точь-в-точь как человек... или,
вернее, как дьявол, недаром он сам так себя величает. И я бы ничуть не
удивился, если бы это оказалось правдой, - дьявол теперь здорово куролесит в
Лондоне. Эх, будь я проклят, если я при случае не свернул бы ему шею, пусть
бы только мне дали волю!
взглянуть на диковинную птицу, но его остановил голос Барнеби.
Грин! Ха-ха-ха! Не обижайте его, он никого не трогал! Это я его выучил таким
словам, я один виноват. Отдайте его мне, пожалуйста! У меня теперь только он
и остался, мой единственный друг! Он не станет ни плясать, ни болтать, ни
свистеть для вас, если я не попрошу его, потому что меня он знает и любит.
Да, вы, может, не поверите, но это правда, он меня крепко любит. Я знаю, вы
не станете мучить бедную птицу. Вы храбрый солдат, сэр, и не обидите ни
женщины, ни ребенка - и птицы тоже не обидите, я знаю!
ему мысль, что он - высокое начальство и может единым словом решить участь
Грипа. Но этот джентльмен в ответ сердито послал его к черту, обозвав
негодяем и бунтовщиком, и, не щадя себя, поклялся своими глазами, печенью,
кровью и плотью, что, если бы его водя, он прикончил бы не только ворона, но
и его хозяина.
сказал Барнеби, не помня себя от гнева. - Будь я по ту сторону двери, вы бы
другое запели - да, да, качайте головой, сколько хотите, а это верно! Что
же, убейте моего ворона! Убивайте все, что вам попадется, чтобы отомстить
тому, кто расправился бы с вами голыми руками, если бы эти руки не были
связаны.
бормоча: "Прощай, Грип, прощай, дорогой старый друг!", зарылся лицом в
солому и горько заплакал - в первый раз за все то время, что он был
пленником в казармах.
бы скажет что-нибудь утешительное. Он сам не знал, почему так думал. Услышав
его голос, тот остановился, хотел как будто обернуться, но передумал и, стоя
к нему спиной, внимательно прислушивался к каждому его слову. Быть может,
именно это внушило Барнеби слабую надежду, а быть может, молодость
однорукого и что-то честное, открытое в его манере держаться. Как бы то ни
было, ожидания Барнеби не оправдались. Как только он замолчал, однорукий
ушел, не откликнувшись ни словом. Ушел и не вернулся. Ну, что ж, все равно!
Все они здесь против него, ему следовало бы помнить это. Прощай, Грип,
прощай!
тотчас встал и вышел. Он не хотел, чтобы эти люди думали, будто он смирился
или трусит, и держался гордо, как подобает мужчине, смело обводя глазами
окружающих.