Чтение 100–й страницы книги ~Два капитана~

- Нет. Береги себя, мой дорогой, мой милый.

Он говорит "я вернусь" и еще какие-то ласковые перепутанные слова. А
я не помню, что говорю, только помню, что прошу его не пренебрегать
парашютом. Он не всегда берет с собой парашют.

Куда он едет? Не знаю. Он говорит, что на Дальний Восток. Почему в
штатском? Почему, когда я начинаю спрашивать его об этой командировке, он
не сразу отвечает на мои вопросы, а сперва подумает, потом скажет? Почему,
когда поздней ночью ему звонят из Москвы, он отвечает только "да" или
"нет", а потом долго ходит по комнате и курит, взволнованный, веселый и
чем-то довольный? Чем он доволен? Не знаю, мне не положено знать. Почему я
не могу проводить его на вокзал - ведь он же едет на Дальний Восток!

- Это не совсем удобно, - отвечает Саня, - я еду не один. Может быть,
я еще не уеду. Если это будет удобно, я позвоню тебе с вокзала.

Он звонил мне с вокзала - поезд отходит через десять минут. Не нужно
беспокоиться, все будет прекрасно. Он будет писать мне через день.
Конечно, он не станет пренебрегать парашютом...

Время от времени я получаю письма с московским штемпелем. Судя по
этим письмам, он аккуратно получает мои. Незнакомые люди звонят по
телефону и справляются о моем здоровье. Где-то за тысячи километров, в
горах Гвадаррамы, идут бои, истыканная флажками карта висит над моим
ночным столиком, Испания, далекая и таинственная, Испания Хосе Диаса и
Долорес Ибаррури становится близка, как улица, на которой я провела свое
детство.

В дождливый мартовский день республиканская авиация, "все, что имеет
крылья", вылетает навстречу мятежникам, задумавшим отрезать Валенсию от
Мадрида. Это победа под Гвадалахарой. Где-то мой Саня?

В июле армия республиканцев отбрасывает мятежников от Брунето. Где-то
мой Саня? Баскония отрезана, на старых гражданских самолетах, в тумане,
над горами нужно лететь в Бильбао. Где-то мой Саня?..

"Командировка затягивается, - пишет он, - мало ли что может случиться
со мной. Во всяком случае, помни, что ты свободна, никаких обязательств".

У букиниста на проспекте Володарского я покупаю русско-испанский
словарь 1836 года, изорванный, с пожелтевшими страницами, и отдаю его в
переплетную. По ночам я учу длинные испанские фразы: "Да, я свободна от
обязательств перед тобой. Я бы просто умерла, если бы ты не вернулся".
Или: "Дорогой, зачем ты пишешь письма, от которых хочется плакать?"

Я бормочу эти испанские фразы, и, должно быть, дико, странно звучат
они в темноте, потому что "научная няня", думая, что я брежу, встает и
тихо крестит меня...

И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным.
Происходит очень простая вещь, от которой все становится в тысячу раз
лучше - погода, здоровье, дела.

Он возвращается, - поздней ночью звонит Москва, испуганная Розалия
Наумовна будит меня, я бегу к телефону... А еще через несколько дней
похудевший, загорелый и впрямь чем-то похожий на испанца, он стоит передо
мной. Своими руками я прикрепляю орден Красного Знамени к его гимнастерке.

...Осенью мы отправляемся в Энск. Петя с сыном и "научной няней"
проводят в Энске каждое лето, в каждом письме тетя Даша зовет нас в Энск,
и вот мы едем наконец - утром решаем, а вечером я стою у вагона и ругаю
Саню, потому что до отхода поезда осталось не больше пяти минут, а его еще
нет - поехал за тортом. Он вскакивает на ходу - запыхавшийся, веселый.

- Чудачка, у них же там нет таких тортов!

- Сколько угодно!

- А конфеты?

Пожалуй, таких конфет действительно нет в Энске: даже нельзя понять,
как открывается коробка, и на маленьком красном медальоне написано
золотыми буквами: "Будьте здоровы, живите богато".

Мы долго сидим в полутемном купе, не зажигая огня.

Когда это было? Как взрослые, мы возвращались из Энска, и старые
нигилистки с большими смешными муфтами на шнурах провожали нас. Маленький
небритый мужчина все гадал, кто мы такие: брат и сестра? Не похожи! Муж и
жена? Рановато! А какие были яблоки - красные, крепкие, зимние! Почему
получается, что такие яблоки едят только в детстве?

- Это и был день, когда я влюбился в тебя.

- Нет. Ты влюбился, когда мы однажды шли с катка и ты угощал меня
стручками, а я отказалась, и ты отдал стручки какой-то девчонке.

- Это ты тогда влюбилась.

- Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.

Он думает очень серьезно.

- А когда же ты?

- Не знаю... Всегда.

Мы стоим в коридоре и, как тогда, провожаем глазами ныряющие и
взлетающие провода. Все уже не то и не так, а все-таки по-прежнему -
счастье. Толстый усатый проводник все посматривает на нас - или на меня? -
и, вздохнув, говорит, что у него тоже красивая дочка...

Энск. Раннее утро. Трамваи еще не ходят, и нужно идти через весь
город пешком. Вежливый оборванец несет наши вещи и болтает, болтает без
конца - напрасно мы уверяем его, что сами родом из Энска. Он знает всех:
покойных Бубенчиковых, тетю Дашу, судью, в особенности судью, с которым
ему не раз приходилось встречаться.

- Где же?

- В судебной камере Ленинского района.

На площади, у возов, с которых колхозники продают яблоки и капусту, с
большим кочаном в руках, постаревшая, задумчивая - взять или нет? - стоит
тетя Даша.

Саня окликает ее, она по-стариковски строго глядит на него из-под
очков и вдруг беспомощно роняет кочан на землю.

- Санечка! Милые вы мои! Да как же это? На базар пришли?

- Нет, тетя Даша, это мы по дороге. Тетя Даша - жена.

Он подводит меня к тете Даше, и на Энском базаре прекращается
торговля - даже лошади, и те, вынув морды из мешков, с интересом смотрят,
как я целуюсь с тетей Дашей...

Дом Маркузе на Гоголевской с львиными мордами по обеим сторонам
подъезда. Завтрак в тети Дашином вкусе, после которого страшно подумать,
что бывают на свете еще обед и ужин. Разговор по телефону с судьей,
который находится в районе на выездной сессии, судя по слабому, далекому
голосу - где-то на той стороне земного шара. Маленький Петя, которому уже
третий год, - а давно ли, кажется, обсуждался генеральный вопрос: давать
ему соску или нет, укачивать его на руках или в кроватке?

Большого Петю мы находим в Соборном саду, на том самом месте, где он
и Саня лежали когда-то, стараясь днем увидеть луну и звезды. Здесь они
читали письмовник, здесь дали друг другу "кровавую клятву дружбы".

Сложив ноги, как турок, Петя сидит, держа на коленях большой
полотняный альбом. Он пишет Решетки - то место, где Песчинка сливается с
Тихой, и Покровский монастырь, белый, строгий, уже врезан в огромный
солнечный воздух, а за ним, на том берегу, поля и поля.

- Виноват, гражданин, вы тут маляра не видали?

Он оборачивается и с изумлением смотрит на нас.

- Тут маляр проходил, - продолжает Саня, - такой в пиджачке,
конопатый.

И Петя вскакивает - неуклюжий, длинный, худой.

- Приехали? И Катя? Ну, молодцы! Вот рад! Ну, рассказывайте! Саня,
ведь ты оттуда?

- Я оттуда.

Часа два мы сидим у башни старца Мартына, потом спускаемся вниз на
набережную и садами обходим весь город. Как он хорош осенью! Как красны
клены в Ботаническом саду! Как хорошо пройтись по заброшенной, забытой
аллее к обрыву, под которым правильными рядами стоят низкие яблони,
обмазанные чем-то белым!

- Когда-то мы лазили сюда за яблоками. И ты врал, что у сторожей
ружья заряжены солью.

- А вот и не врал! Интересно, какими мы были мальчиками? Вот ты,
например, видишь себя мальчиком? Я - нет.

- Ты был довольно странным мальчиком. Помнишь, ты однажды выдумал,
что у крыс бывает царица-матка? А Туркестан? Это была мечта. Ты уже и
тогда был художником, во всяком случае - человеком искусства.

- А мне казалось, что именно ты будешь художником. Ведь ты хорошо
лепил. Почему ты бросил?

Я смотрю на Саню - выдать или нет, но он делает мне страшные глаза, и
я не говорю ни слова. В свободное время он и теперь еще лепит, разумеется,
для себя.

Судья приезжает поздно вечером, когда мы его уже давно не ждем. Вдруг
где-то за углом начинает стрелять и фыркать "газик", и старик появляется
на дорожке в белом запыленном картузе, с двумя портфелями в руках.

- Ну, которые тут гости? Сейчас умоюсь и приду целоваться.

И мы слышим, как он долго, с наслаждением кряхтит в кухне, и тетя
Даша ворчит, что он снова залил весь пол, а он все кряхтит и фыркает и
говорит: "Ох, хорошо!" - и, наконец, появляется, причесанный, в туфлях на
босу ногу, в чистой толстовке. По очереди он тащит нас на крыльцо -
рассматривать, сперва меня, потом Саню. Орден он рассматривает отдельно.

- Ничего, - говорит он с удовольствием. - Шпала?

- Шпала.

- Значит, капитан?

- Капитан.

И он крепко жмет Санину руку.

Так проходит этот прекрасный вечер в Энске,- мы так редко собираемся
всей семьей, а между тем очень любим друг друга, и теперь, когда мы,
наконец, встречаемся, всем кажется странным, что мы живем в разных
городах.

До поздней ночи мы сидим за столом и болтаем, болтаем без конца. Мы