ленький, точно детский, гробик на маленьких, точно игру-
шечных, дрогах. Потом выступали торжественно, взявшись
за руки, под предводительством крошечного маршала с
большим жезлом, двенадцать пар карликов в длинных
траурных мантиях, обшитых белым флером, и столько
же карлиц - все по росту, меньшие впереди, большие
позади, наподобие органных дудок - горбатые, толсто-
брюхие, косолапые, криворожие, кривоногие, как собаки
барсучьей породы, и множество других, не столько смеш-
ных, сколько страшных уродов. По обеим сторонам ше-
ствия, рядом с карликами, шли великаны-гренадеры и
царские гайдуки, с горящими факелами и погребальными
свечами в руках. Одного из этих великанов, наряжен-
ного в детскую распашонку, вели на помочах два самых
крошечных карлика с длинными седыми бородами; дру-
гого, спеленатого, как грудной младенец, везли в тележке
шесть ручных медведей.
Шествие заключал царь со всеми своими генералами
и сенаторами. В наряде голландского корабельного бара-
банщика, шел он все время пешком и, с таким вИдом как
будто делал самое нужное дело, бил в барабан.
Невской першпективой, от деревянного моста на речке
Фонтанной к Ямской Слободе, где было кладбище, дви-
галось шествие и за ним толпа. Люди выглядывали из
окOн, выбегали из домов, и в суеверном страхе не знали
православные - креститься или отплевываться. А немцы
говорили: "такого-де шествия едва ли где придется уви-
деть, кроме России!"
Был пятый час вечера. Быстро темнело., Шел мокрый
снег хлопьями. По обеим сторонам першпективы два ряда
голых липок и крыши низеньких домиков белели от снега.
Густел туман. И в мутно-желтом тумане, и в мутно-
красном свете факелов это шествие казалось бредом, на-
важдением дьявольским.
Но толпа, хотя и в страхе, бежала, не отставая, шлепая
по грязи и рассказывая шепотом страшные, тоже подобные
бреду, слухи о нечистой силе, которая будто бы завелась
в Петербурге.
Намедни ночью караульный у Троицы слышал в тра-
пезе церковной стук, подобием бегания; и в колокольне
кто-то бегал по деревянной лестнице, так что ступени
тряслись; а утром псаломщик, когда пошел благовестить,
увидел, что стремянка-лестница оторвана, и веревка, спу-
щенная для благовесту, обернута вчетверо.
- Никто другой, как черт,- догадывались одни.
- Не черт, а кикимора,- возражали другие.
Старушка селедочница с Охты собственными глазами
видела кикимору, как она пряжу прядет:
- Вся голая, тонешенька, чернешенька, а головенка
махонькая, с наперсточек, а туловища не опознать с со-
ломинкой.
- Не домовой ли?-спросил кто-то.
- Домовых в церкви не водится,- отвечали ему.
- А может, какой заблудящий? На них-де бывает
чума, что на коров и собак - оттого и проказят.
- То к весне: по веснам домовые линяют, старая
шкура сползает-тогда и бесятся.
- Домовой ли, черт ли, кикимора,- а только знат-
но, сила нечистая!-решили все.
В мутно-желтом тумане, в мутно-красном свете факе-
лов, от которого бегали чудовищные тени гигантов и кар-
ликов, само это шествие казалось нечистою силою, петер-
бургскою нежитью.
Сообщались еще более страшные вести.
На Финляндской стороне какой-то поп "для соделания
некоего неистовства" нарядился в козью шкуру с рогами,
которая тотчас к нему приросла, и в сем виде повезут его
ночью на казнь. Драгунский сын Зварыкин продал душу
дьяволу, объявившемуся у Литейного двора, в образе
немца, и договор подписал кровью. В Аптекарском саду,
на кладбище разрыли воры могилу, разбили заступами
гроб, принялись тащить покойника за ноги, но не выта-
щили, испугались и убежали; утром увидел кто-то ноги,
торчавшие из могилы,- и прошел слух о воскресении
мертвых. В Татарской слободе, за крепостным Кронвер-
ком, родился младенец с коровьим рогом вместо носа; а
на Мытном дворе - поросенок с человечьим лицом. "Не
знаменуется благое в городах, где такое рождается!" Где-
то явился пастух о пяти ногах. На Ладоге выпал крова-
вый дождь; земля тряслась и ревела, как вол; на небе было
три солнца.
- Быть худу, быть худу,- повторяли все.
- Питербурху пустеть будет!
- Не одному Питербурху - всему миру конец! Све-
топреставление! Антихрист!
Наслушавшись этих рассказов, маленький мальчик,
которого мать тащила за руку в толпе, вдруг заплакал,
закричал от страха. Женщина в отрепьях, с полоумным
лицом, должно быть, юродивая, нечеловеческим голосом
закликала. Ее поскорее увели в соседний двор. Царь не
любил шутить с кликушами: выгонял из них бесов кнутом.
"Хвост кнута длиннее хвоста бесовского!"-говорил он,
когда ему докладывали о "суеверных шалостях".
Среди вельмож и сенаторов было тоже много испуган-
ных лиц. Перед самым выступлением шествия, Шафиров
поднес государю только что полученные с курьером письма
из Неаполя от Толстого и царевича. Государь спрятал их
в карман, не распечатав,- должно быть, не хотел читать
при свидетелях., Шафиров, однако, из полученной им ко-
ротенькой записки Толстого уже знал страшную весть.
Она тотчас облетела всех:
- Царевич едет сюда!
- Иуда, Петр Толстой выманил - ему-де не первого
кушать.
- Батюшка, слышь, посулил его на Афросинье же-
нить.
- Женить? Как бы не так. Держи карман. Жолв
ему, а не женитьба!
- А ну, как даст Бог свадьбу?
- Венчали ту свадьбу на Козьем болоте, а дружка
да свашка - топорик да плашка!
- Дурак, дурак! Погубит он себя напрасно.
- Быть бычку на обрывочке!
- Не сносить ему головы своей!
- Под обух идет!
- А может и помилуют? Не чужой ведь,- родной:
и змея своих черев не ест. Поучат и помилуют!
- Учить поздно, распашонка на нем не сойдется.
- Не учили, покуда поперек лавки укладывался,
а во всю вытянулся, не научишь!
- Поди ко мне- в ступу, я тя пестом приглажу - вот
вся и наука!
- Уняньчат дитятку, что не пикнет,- упестуют!
- Да и нам, чай, всем такая будет баня, что небо с
овчинку покажется.