Чтение 100–й страницы книги ~Фаворит (роман-хроника времен Екатерины I)~

шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие
колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение дремлющих
запорожцев:

Пугу, братцы, пугу,

Пугу, запорожцы, -

Едет козак с Лугу,

Кажуть ему хлопцы...

Осень за Чигирином была благодатная, свежая, пропитанная ароматами
увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-ко-
ляску, расстался с запорожцами, поехал один - на Москву! Но в распутье
дорог кольнуло вдруг сердце небывалой печалью: вспомнилась смоленская
глухомань, где в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры,
где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих
дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси...

Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:

- Через Путивль на Брянск... в Смоленщину!

Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудыш-
ным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он склады-
вал их за икону, говоря рассеянно: "Пущай на божнице отлежатся", - и за-
бывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже дя-
дей, и полно новой родни...

Сладкой судорогой свело ему горло - коляска прокатила мимо той обвет-
шалой баньки, в которой родился он, чтобы вкусить горьких плодов от
сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в
Чижовке раков, дивились из-под ладоней-что за барин едет? Маменька, ок-
руженная бабами на дворе усадьбы, руководила варением ягод на зиму;
крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя,
летели из отцветшего сада. Завидев сына, мать воскликнула:

- А я-то думала, что убили тебя... Никаких весточек!

Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку. Едва
оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды:

- Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всяко-
го добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка застиран-
ного не привез, чтобы старость ее утешить... Одни книжки за собою таска-
ешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну - и читай на здоровье.
Ведь любую раскрой - во всех буковки одинаковы. А ведь все оне, чай,
гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал.

- На меду живя, кто же сахару просит?..

Дарья Васильевна малость притихла, когда сведала от сыночка, что
карьер у него вполне исправный - уже в генералы вышел.

- Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь?

- Откуда деньги? В долгу - как в шелку.

- На что ж доходы твои, сынок, убегают?

- На разное. Одеколоны много денег берут.

- Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил.
Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой да
наливочками душеньку безгрешную тешил!

Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у него го-
ловные боли бывают, и тут одеколон кстати:

- Голову им поливаю. Полью разок - бутылочки нету.

- К дохтуру сходи, - посоветовала маменька.

- А ну их всех... - отвечал Потемкин.

С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже лежат на сельских
погостах, упокоились навеки в бездетности. Пелагсюшка с Марьей за
мужьями по разным службам таскаются, первая-то - за Высоцким, что уже
бригадир, а вторая - за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки
- Сашка да Катенька.

- Повидать бы кого, - сказал Потемкин.

- От генеральского визита кто же откажется?..

Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва сводя концы с
концами. Сестрица Алена в замужестве была удачлива, ее Васенька Эн-
гельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них - один только
мальчик, остальные все девки. Григорий Александрович даже растерялся,
когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек.

- Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя... а ты кто?

- Танька я, - пропищала самая младшенькая.

Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные:

- Дядечка приехал... генерал кривенький! Уррра-а...

А племянник, сидя на полу, усердно стучал в игрушечный барабанчик.
Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни что Бог послал.
Сестра, радостно обомлевшая, суетилась:

- Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски.

- Не старайся, - говорил Потемкин. - Я не балован...

Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед, разваренный с
фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой, иг-
риво распевая свежими голосочками:

Та скажи, моя прекрасна,

Что я должен ожидать?

Неизвестность мне ужасна,

Заставляет трепетать.

Шурин, подливая Потемкину до краев, жаловался:

- Драть бы их всех, да рук не хватает. Одну схватишь, выпорешь -
глядь, другая кота за хвост тащит. Я-за ней. А тут третья уголь из печи
взяла, всем младшим усы рисует... Морока мне с девками! Хоть бы росли
скорее - всех по гарнизонам раздам!

Племянницы плыли на цыпочках, румяные, счастливые:

Иль я тем тебя прогневал,

Раскрасавушка моя,

Что рабом себя соделал

Красы вечной твоея?..

Потемкину приглянулись Варенька с Танечкой, а Наденька была дурнуш-
кой, рыжая, и он, опьянев, сказал ей с огорчением:

- Эх, Надежда ты моя - безнадежная...

Ночевал на сеновале, и ближе к ночи пришла она:

- Дядечка родненький, отчего ж это я безнадежная?

- Не горюй, и тебя счастье не минует.

На лошадях с бубенчиками, когда на взгорьях еще краснели клены и яри-
лась прибитая утренником рябинка, по первопутку навестил он сельцо Суто-
локи, что лежало в восьми верстах от Чижова. Здесь жили Глинки [19], и
Потемкин малость робел от предстоящего свидания: с детства помнились
слухи на Духовщине, что его маменька, распалясь романсами, согрешила с
молодцом Гришею Глинкой.

На крыльце усадьбы Сутолок стоял сгорбленный старец в ушастом карту-
зе, одежонка на нем была самая затрапезная.

- Гриц? - вскрикнул он. - Никак, ты, Гриц?

Вот каким стал Григорий Андреевич Глинка, бывший певец и богатырь, а
ныне хорунжий смоленской шляхты в отставке.

Потемкин приник к нему, как к отцу, замер.

- Ну, пойдем... простынешь, - зазывал его Глинка.

Старенькие клавесины рассыхались в углу; поверх них неряшливой кипой
лежали ноты - из Лейпцига, фирмы Брейткопфа.

- Садись, сынок... во сюда. Перекусить не хочешь ли?

- Да не, Григорий Андреич, я так... проездом.

- Верно сделал, что заехал. Живешь ладно ли?

- Не сбывается у меня ничего... тяжко!

- Так и должно. В твои годы, Гриц, мечтал я в Вену уехать. Думал, му-
зыку слагать стану... великим сделаюсь. А вот, вишь, помру в Сутоло-
ках... лес ночами шумит... волки воют...

Потемкин вытер слезу. Поправил на лбу повязку.

- Окривел вот! Мешает мне это. Жить мешает.

- Не печалуйся, - утешил его Глинка. - Как на роду пишется, так и
сбудется. Жениться хочешь ли?

- Не.

- К печальной старости готовишь себя...

Тряской рукой хорунжий разлил водку из мутного лафитничка. Потемкин
поднялся, долго перебирал ноты, потом решительно присел за клавесины,
наигрывая, запел по-французски:

Как только я тебя увидел, я желаю сказать о своей любви.

Но какая мука любить ту, которая не может быть моей.

Ты, жестокое небо! Зачем же, зачем ты сделало ее великой?

Зачем, о небо, ты желаешь, чтобы я любил лишь ее одну?

Имя ее для меня постоянно священно, а образ ее всегда в моем сердце.

Он печально замолк. Медленно закрыл клавесины.

- Чья музыка? - спросил Глинка.

- Моя.

- А стихи?

- Мои. Тут все мое...

И признался, что уже восемь лет любит женщину.

- Так что? Или замужня?

- Хуже того - императрица.

- С ума ты сошел, голубчик?

- Наверное. Сейчас вот поеду... увижу ее.

- Через Москву не ездий - там чума.

- От чумы и еду: где война, там и язва.

- Береженого Бог бережет. Заверни от Холма на столбовой шлях, он тебя
прямо на Торопец выведет, а там и Питер уж рядышком...

Потемкин послушался Глинку и поехал через Торопец в столицу. А романс
его со временем превратился в русскую народную песню, которая начиналась
словами: "Коль скоро я тебя увидел..."

Нежно-фиолетовый камзол из бархата, короткие штаны до колена, сирене-