- Я не сплю, - прошептал он, - какая-то ужасная ночь. Во дворе подростки
орут, мусорная машина грохочет, за стеной скандалят соседи, и все время
кто-то звонит и молчит, каждые полчаса. Чаю хочешь?
- Хочу.
Он встал, накинул халат, сладко зевнул. Прикрыв рот ладонью.
- У Надюши кулинарный азарт. Испекла кекс с корицей. Между прочим,
получилось неплохо. Мы там оставили тебе кусочек, правда маленький, потому
что действительно очень вкусно.
- Миша, ты знаешь, что сегодня спас мне жизнь? - спросила она, ставя чашки
на стол.
- Что, начальство резало горло?
- Нет, в самом прямом смысле. Я ехала с погашенными фарами, а поперек улицы
стоял рефрижератор без аварийных огней. Когда ты позвонил, до него
оставалось не более десяти метров. А скорость у меня была семьдесят.
- С ума сошла? - Он вытянул из пачки сигарету, хотя почти не курил в
последнее время. - Нет, ты серьезно?
- Совершенно серьезно. Если бы ты не позвонил, меня бы не было. Я потом
долго приходила в себя, сидела в машине, боялась ехать. Потому и вернулась
так поздно.
"В последний раз вру. Все. В последний раз..."
Прежде чем закурить, он встал, достал из морозилки заледеневшую бутылку
водки, плеснул себе грамм двадцать, залпом выпил, кинул в рот соленый
крекер, сел и закурил.
- Где это произошло?
- На выезде с Шереметьевской улицы. Там вообще нехороший перекресток.
Вскипел чайник, Лиза бросила пакетики в чашки, залила кипятком.
- Ну, где же Надюшин кекс? Есть хочу ужасно.
Кекс действительно был вкусным.
- О чем же ты так глубоко задумалась, Лиза, что не включила фары? Что,
переживала из-за гибели Бутейко? Из-за этого ты не глядела на дорогу?
Кстати, вечером звонил следователь, хотел с тобой пообщаться. Я дал ему
номер твоего сотового, но он просил, чтобы ты позвонила ему сама завтра
утром. Вот, я записал. Бородин Илья Никитич. Он хотел поговорить с тобой
именно о Бутейко. Голос вполне интеллигентный.
- Да? Я обязательно позвоню. Там ведь так и не нашли убийцу, хотя
подробностей я не знаю.
- Лизанька, ты мне не нравишься, - покачал головой Михаил Генрихович, - ты
какая-то сегодня странная. А главное, я теперь буду каждый раз вздрагивать
ночью, дергать тебя звонками. Вдруг ты опять забудешь включить фары и
задумаешься за рулем? Ты уж, будь добра, объясни, что случилось? Почему ты
так неосторожно ехала?
Она хлебнула чаю, закурила и, кашлянув, произнесла:
- Миша, у меня действительно большие неприятности. Меня шантажируют.
Она рассказала ему подробно все, что произошло в Канаде. Он слушал молча,
низко опустив голову. Она не видела его лица, и ей было страшно.
- Кассета у меня в сумке. Я еще ее не видела. Возможно, я поступаю
неправильно и мне следовало бы избавить тебя от этого зрелища. Но я боюсь
ошибиться. Я ничего не помню. Возможно, там заснята другая женщина. Ведь я
не разглядывала фотографии. Я их порвала.
- Как к тебе попала кассета? - спросил он после долгой паузы, все еще не
поднимая глаз.
- Красавченко дал мне ее в аэропорту, во Франкфурте.
- Ну что ж, давай смотреть кино. Благо, дети спят.
После нескольких первых кадров она решилась взглянуть на мужа. Лицо Михаила
Генриховича, подсвеченное мерцающим экранным светом, показалось ей страшно
бледным, но спокойным.
- Беда в том, что ты слишком стереотипна, Лиза, - произнес он, не отрывая
глаз от экрана, - здесь нет ни одного крупного плана. Общий облик, конечно,
твой.
- Так это я или не я? - Лиза невольно усмехнулась, потому что вопрос
получился совершенно идиотский. И вдруг вскочила с дивана, нажала паузу на
пульте. Изображение застыло. - В моем гостиничном номере у кровати была
совсем другая спинка. Высокая, круглая, из темного дерева. И постельное
белье другое. Но главное, если снимать из этой точки, в кадр обязательно
должно было попасть окно, а за окном башни собора Святой Екатерины. Здесь
все затемнено. Смазано. Можно не разглядеть спинку кровати. Поменять белье,
но окно и вид из окна никуда не денешь. А то, что я не выходила из номера,
- это совершенно точно. Я не дюймовочка, чтобы он мог незаметно вынести
меня, а потом отнести назад. На каждом этаже дежурные, внизу охрана.
- Окно можно закрыть, опустить жалюзи, задернуть шторы.
- Но здесь вообще его нет. Голая белая стена. Да, в гостинице были такие же
стены...
- Дело не в этом, - покачал головой Михаил Генрихович, взял у нее пульт и
выключил магнитофон. - У дамочки на пленке свежий маникюр, ярко-красные
ногти на ногах и на руках. У тебя аллергия на ацетон. Ты никогда не красила
ногти. Никогда в жизни.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
От пылающего дома во все стороны летели искры и крупные головешки.
Константин Васильевич перенес дочь в беседку, под крышу, оставил с ней
Семена, а сам отправился за помощью. Пламя могло перекинуться на соседние
постройки. Соня открыла глаза и сначала увидела горящий дом, потом красное
обожженное лицо Семена.
Уже рассвело, в деревне отчаянно лаяли и выли собаки.
- Ох, не предупредил я Константина Васильевича, чтобы он для тебя обувку
прихватил, - покачал головой Семен, глядя на ее босые ноги.
- Какую обувку? О чем ты?
- Он к моему свояку пошел, за возком. У свояка старшая, Аннушка, как раз с
тебя росточком. Ох, и хороша ты, Софья Константиновна, настоящий чертенок,
а не барышня, одни глазищи торчат. Как чувствуешь себя? Головка не болит?
- Нет. Только холодно.
- Неужто? Я так весь взмок, жаром-то несет, ничего себе, костерок. Грейся,
- он усмехнулся и весело подмигнул, - главное, живы остались, а остальное
как-нибудь сладится. Я помню, ты махонькая была, пятый годок пошел. Утащила
коробок спичек, склянку со спиртом. У Елены Михайловны из швейной корзинки
взяла три наперстка. Хотела плюшевому медведю банки ставить. Ну и конечно,
медведь твой затлел, задымил. Ох, слез было, Константин Васильич все думал,
как тебя наказать, но так ничего и не придумал. Ты S, весь вечер
проплакала, медведя жалела. Елена Михайловна потом его заштопала, заплатки
поставила. Ну, чего ты, Сонюшка? Ты ж у нас барышня крепкая, утри слезки.
- Что ты, я не плачу, - Соня растерла по щекам черную копоть, - я
совершенно не плачу. Просто дым глаза ест.
- Смотри-ка, тетрадочка твоя, - Семен взял со стола и подал ей ее дневник,
- хоть какое, да имущество.
Толстая тетрадь в синем клеенчатом переплете, дневник, который она случайно
оставила вечером на столе в беседке, действительно оказалась единственным
уцелевшим имуществом. Вместе с Соней тетрадь отправилась сначала в Москву,
к тетке, потом в Одессу, оттуда на французском переполненном пароходе в
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Круз Андрей
Перумов Ник
Володихин Дмитрий
Кервуд Оливер Дж.