Чтение 100–й страницы книги ~Диктатор~

телефону - вызвать Елену, я вдруг почувствовал, что не смогу говорить с
ней о государственных делах в кабинете, где только что ради нужд
государства велел лишить жизни другую женщину. Вероятно, это было
состояние, недостойное политического деятеля, но оно было, и от него
хотелось отделаться.

Я сказал, что поехал домой - и удивился. Слова пребывают неизменными
в веках, переходят, не меняя ни звучания, ни значения, из одного столетия
в другое, от одного народа к другому. И они же ветшают - у каждого
человека за короткое его человеческое существование. Я поехал домой, но у
меня не было дома. Уже давно я не посещал той квартиры, той скудной
комбинации из трех небольших комнат в Забоне, которую так долго именовал
своим домом. А нынешняя моя квартира в Адане была домом лишь по названию -
я в ней не жил. И та комнатушка, вернее тот закоулочек во дворце, какой я
отвел себе для сна и туалета, тоже не был моим домом. Я не убегал туда от
дел и людей, не уединялся, чтобы поразмыслить на воле, - да и воли не
могло быть в этом скверном сарайчике с единственной крупной мебелью -
диваном; на него я валился, от усталости не всегда раздеваясь. Даже бедная
квартира Гамова, столь потом прославленная как свидетельство его
выдающейся, почти нескромной скромности, была сравнительно с моим
помещением чуть ли не барскими апартаментами, только я это не афишировал.
Не дом, не квартира, не убежище, не келья, не каморка, - ни одно из этих
словечек не годилось. Прибежище - вот единственно точное название.

Итак, я появился в моей квартире, не предупредив Елену о приходе. Ее
не было. Я разделся, вошел в гостиную, потом в спальню, потом в рабочую
комнату, воротился в гостиную, сел на диван. У меня ослабели ноги, как
после долгого перехода, болезненно билось сердце. Елена вернула в мою
новую комнату все, что было в той прежней, в Забоне. Она сделала это после
моего повешения, она хотела, чтобы я, и казненный, оставался с ней прежним
в прежней обстановке. Комната была совершенно такой, какой я оставил ее,
уходя на войну. Все менялось в нашем мире, люди и города, сама природа,
исхлестанная молниями искусственных циклонов, залитая куболигами
искусственных потопов, изуродованная машинами и солдатскими сапогами, не
узнала бы себя, имей глаза. Я сам ничем не напоминал того веселого
инженера, молодого руководителя лаборатории автоматики, каким ушел из
своей комнаты, а она осталась той же. Я сидел в правом углу дивана, на
старом месте, там была созданная мной ложбинка, в ней всегда было как-то
теплей сидеть - она сохранилась, я ощутил ее прежнюю теплоту. А на стене
висела фотография моего школьного друга, Альберт Лоскин, так его звали,
утонул, спасая девчонку, упавшую с моста в реку. Мы прыгнули с ним
одновременно, он первый схватил ее, но не удержал на воде ни ее, ни себя,
я ее вытащил, его - не смог. Как часто я с болью и восхищением смотрел на
милое лицо погибшего друга, с болью, ибо ему нельзя было бросаться в
холодную воду, он плохо плавал и плохо выносил холод, с восхищением, ибо
порыв к зовущему на помощь был в нем всегда сильней самозащиты. А рядом с
фотографией Альберта в деревянной рамочке висело мое авторское
свидетельство на изобретение, первая моя конструкторская разработка,
авторитетное доказательство, что в мире родился новый талантливый техник,
ему предстоит великое будущее. Не стало будущего у изобретателя и инженера
Андрея Семипалова, совсем другая повела его дорога - на славу или
проклятье, я еще не знал.

Ни единой пылинки не лежало на вещах, все было вытерто, выметено,
вымыто - придирчивая, строжайшая чистота, всегда свойственная Елене, не
фон жизни, а неустанный труд чистоты, культ. Только такими словами можно
означить отношение Елены к нашей квартире прежде - таким оно было и
сейчас.

И еще одно сразу приковывало взгляд. Я стал вторым человеком в
государстве, мои портреты печатались, я наводнял собой телепередачи,
газеты, журналы, я устал от непрерывного поминания своей фамилии и
должности, от лицезрения своего лица на уличных плакатах. Только я сам
разрешил себе не вывешивать своей фотографии в собственной каморке - зато
там висел портрет Гамова, а Гамов водрузил мое обличье над своим столом. И
если бы я увидел здесь свои новые портреты, я, наверно, только скользнул
бы по ним безразличным глазом, до того мне приелись мои изображения - я не
из людей, внешностью которых можно любоваться. Но меня нового в старой
комнате не было. Я ушел из нее собственными ногами и не вернулся обратно
ни парадными портретами, ни групповыми снимками Ядра. Елена чуть не со
слезами молила меня вернуться домой, но моим избражениям вход сюда не
разрешила. Я понял это сразу - Елена не позволила себе восхищаться моим
возвышением, не гордилась моими успехами, мой нынешний блеск ее не
ослеплял. Она любила не вельможу, не воплощенную во мне власть, а простого
инженера - вероятно, будущую крупную величину в технике, но отнюдь не на
бурных просторах мировой политики. И потому так свято, так нежно, так
строго хранила в неприкосновенности уголок, где двенадцать трудных лет -
отнюдь не в райском блаженстве - совершалась наша любовь.

Я долго сидел на диване, не шевелясь и не зажигая света, - в моей
голове, как облачки в безветренный день, медленно проплывали хорошие
мысли.

Потом звякнул замок. Елена вошла, разделась, зажгла свет и открыла
дверь в мою комнату.

- Ты! - вскрикнула она, остановившись на пороге.

Я встал, подошел к ней, хотел весело сказать, что, конечно, это я,
разве она сама не видит, потом радостно обнять ее, поцеловать, подать руку
и торжественно ввести в комнату, Но она бросилась мне на грудь, я схватил
ее и задохнулся, не хватило вдруг воздуха на самое крохотное словечко, я
мог только все крепче обнимать ее, все сильней прижимать к себе. Мы так и
стояли на пороге, обнимаясь и задыхаясь, даже не целовались, чтобы не
оторвать прижатые одна к другой наши головы.

Она первая нашла в себе силы разомкнуть объятья.

- Боже мой, это ты! - повторила она.

Мы вошли в комнату. Она снова прижалась ко мне. И я опять начал
задыхаться. Я сказал незначащие словечки, чтобы хоть ими прервать молчание
- радость его становилась слишком трудной:

- Вижу, вижу - не ожидала!

Она ответила, зная, что я пойму странное сочетание слов:

- Не ожидала, нет. Но всегда ждала, всегда ждала!

Мы сидели на диване и молчали, обнявшись. Я засмеялся. Она
отстранилась. Никогда она не была такой красивой, как в эту минуту.

- Чему ты смеешься?

- Тому, что мы только обмениваемся стуком наших сердец и что раньше у
нас не было столь красноречивого разговора.

Она считала, что стука сердец все же мало.

- Ты прощаешь меня, Андрей? Я потеряла тогда веру в тебя...

- Ты возвратила ее, с меня хватит.

Она вскочила с дивана. Глаза ее сияли.

- Ты голоден? Подожди здесь, я быстро приготовлю ужин.

- Не буду ждать даже быстрого ужина. Хочу быть с тобой.

- Тогда идем на кухню.

Она готовила ужин, я смотрел, как она двигается, как зажигает газ,
как ставит на огонь то одну, то другую кастрюльку, как режет хлеб,
размещает на столе тарелки и вилки. Она попросила:

- Не молчи, скажи что-нибудь.

Я удивился:

- Разве я молчу? Мне казалось, что я без умолку болтаю.

- Нет, ты только смотришь на меня.

- Но ведь это и есть самое важное дело. Я так мало вижу тебя...

- Твоя вина.

- Хорошо, будем говорить. Знаешь, зачем я пришел к тебе?

- Ты пришел к себе. Все остальное не так важно.

- Вот видишь. Ты просишь, чтобы я говорил, и тут же объявляешь, что
тебе неважно все, о чем мы будем беседовать.

Мы хохотали. Давно я уже не чувствовал себя так легко.

- Говори, о чем хочешь, - объявила она, ставя передо мной тарелку.
Готлиб Бар, великий ценитель яств, облизнулся бы от одного аромата
приготовленного Еленой ужина. - Но раньше я спрошу. По стерео передавали,
что жена твоего бывшего сотрудника...

- Неудавшееся покушение. Гонсалес разберется, почему эта Анна Курсай
подняла на меня руку.

- Ее будет судить Гонсалес? Это казнь!

- Уж не хочешь ли ты, чтобы человека, пытавшегося убить твоего мужа,
поблагодарили и отпустили на волю?

- Я хочу понять, что произошло. Она ведь направила на тебя
импульсатор не потому, что ты мой муж. Этого я бы ей никогда не простила.

- А если бы она убила меня по другой причине, ты бы ей простила?
Впрочем, ты права - она мстила мне за нашу политику.

- Твою или Гамова?

- Ты хорошо знаешь, что Гамов душа всех наших дел.

- Да, я тоже так считаю. Но многие говорят, что Гамов вдохновитель, а
ты исполнитель. И стреляла она в тебя.

Я вспомнил, как сама Анна Курсай призналась, что на Гамова она и не
думала бы покушаться и считает меня одного ответственным за то, что
происходит сегодня во Флории. Я с улыбкой сказал:

- Теоретики религий считают, что у каждого бога свой чёрт.
Двуединство божества и дьявола создает действенность религии. Дьявол
выполняет предначертания своего бога, но с видимостью борьбы между ними.
Мне порой кажется, что я и вправду личный доверенный дьявол у верховного
божества - Гамова.

- Не смей так думать! - сказала она, начиная сердиться. Это была
хорошо знакомая мне черта: не соглашаясь, она не опровергала, а
выговаривала тому, с кем расходилась во мнении. - Ты не дьявол, это
недостойно тебя. Дьявол Гамова - Гонсалес. Вот уж воистину чёрт своего