Шато-Марго, подвернись они только ей под ножницы! Но уж с ними сочтутся
потом. Теперь есть дела поважнее. Тетушка и племянник, Марк и Сильвия
рыли землю, возили ее в тачках, возводили насыпи по распоряжению Галлие-
ни, который старался чем-нибудь занять лихорадочно возбужденных парижан.
Паники не было. Выжидали, надеялись на лучшее, готовились к худшему.
Марк с нежностью ощупывал в кармане свой знаменитый револьвер; он чуть
ли не желал вторжения немцев в Париж - только чтобы испытать свое ору-
жие. Аннета, у которой от волнения горели руки, была внешне спокойна и
чувствовала себя как нельзя лучше: наконец-то и ей с сыном угрожает
опасность! Это уже облегчение... Другие испытывали то же самое. Терзае-
мым тревогой родителям становилось легче при мысли, что они хоть отчасти
разделяют опасность, нависшую над их сыновьями.
две женщины потянулись друг к другу еще раньше, чем познакомились. Анне-
та подслушала тайную песню ручья, бегущего по лугу. А Лидия прочла в
нежной улыбке старшей сестры, что у нее есть ключ к этой музыке, - у нее
одной во всем доме. И Лидии приятно быть понятой. Но они ни слова не го-
ворят друг другу об этой песне сердца. Среди грохота орудий запрещено
вслушиваться в музыку мирных дней, в мелодию флейты, оплакивающей прош-
лое счастье. Лидия читает письма возлюбленного, славящего высокий долг
солдат Цивилизации. Молодой стоик изливает на нее холодный свет своих
идей. Влюбленная Лидия купается в нем с трепетной радостью. От ее душев-
ного тепла снег этих идей тает. Лидия еще дитя; мрачную жертву она скра-
шивает иллюзией, для нее героизм - наполовину игра. Она знает, что он
чреват опасностями, но верит, хочет верить в покровительство бога - ее
бога, оберегающего ее любовь. (Ведь ее бог и ее любовь - на одно лицо!)
Лидия кажется жизнерадостной, счастливой, она смеется приятным горловым
смехом, как смеются дети. И неожиданно разражается плачем: тогда уж от
нее не добьешься ни слова. Аннета жалеет ее. Она видит, что Лидия
опьяняет себя мыслями, которые выпаливает горячо, одним духом, пока не
собьется и не остановится... (Не напутала ли она чего-нибудь? Мило и
застенчиво улыбаясь, она просит извинения взглядом.) Аннета с удо-
вольствием взяла бы ее на руки и сказала бы:
ты молчишь, я слышу биение твоего сердца..."
мирует затверженные слова, лишь бы найти в них забвение! Мысли убаюкива-
ют сердце.
дни, в те пять дней, когда развертывается битва народов. Обостряются
врожденные инстинкты обороны, взаимопомощи, славы, жертвы... Приходит
день, когда на площади Нотр-Дам толпа молит о заступничестве Девственни-
цу. С одной из галерей базилики кардинал бросает слово:
землю.
Заноза впилась в тело надолго, и в него проникает яд. Надо устраиваться
так, чтобы продержаться годы. Но у кого хватит твердости взглянуть в ли-
цо этим годам? И мы обманываем себя. Нас обманывают. Для поддержания эн-
тузиазма прибегают к искусственным возбудителям: к "шумихе" в печати - к
ее "уткам" и страшным сказкам. (Уж это неотъемлемая привилегия печати:
она подбирает то, что есть, да еще с радостью людоеда измышляет сама.) И
публика пробуждается от своего оцепенения, сотрясаемая, точно пьяница,
порывами бешеной ненависти.
ползет медленно. В ее сумеречном свете мечутся люди, охваченные лихора-
дочным брожением.
Она взяла их к себе на несколько недель, до выздоровления брата Аполли-
ны, до приискания квартиры и работы. А они и не собираются заняться по-
исками. Они находили вполне естественным, что Аннета приютила их. К чему
церемониться? Не их забота, сколько она тратит на своих жильцов. Они
считают себя жертвами, перед которыми в долгу вся Франция. Аполлина пе-
няет на неудобства: в столовой, мол, тесно. Она не заявляет претензий на
комнату Аннеты, но если бы ей предложили занять ее, она без околичностей
сказала бы: "Спасибо". Марк был вне себя. Он чувствовал непреодолимое
отвращение к этой женщине.
Аполлина не выходила за порог, заставить их проветрить комнату было не-
легким делом. Они сидели в четырех стенах без движения. Алексис был от
природы увальнем, а сейчас он все еще чувствовал себя разбитым после ав-
густовского бегства. У него были курчавые русые волосы, низко спускавши-
еся на узкий выпуклый лоб, маленькие блекло-голубые глаза, толстые,
всегда полуоткрытые губы: Алексис дышал ртом. Он был похож на сестру, но
роль мужчины играла она. Алексис мало говорил и всегда был погружен в
какие-то смутные мечты или бормотал молитвы, перебирая четки. Молитвы -
это как люлька, в которой дремлет убаюканная душа. Брат и сестра были
набожны на свой лад. Бог был их собственностью; они расположились в нем,
как в доме Аннеты: пусть другие кочуют с квартиры на квартиру. Вялый, но
упорный Алексис, казалось, прирастал к месту. Двигаться он предоставлял
Аполлине.
лыми часами сидела - она, вся скрючившись за шитьем, по которому ловко
двигались ее нетерпеливые пальцы. Внезапно она бросала работу куда попа-
ло, вскакивала и, потоптавшись на месте, принималась ходить: шагала и
шагала по кругу, на тесном пространстве между кроватью и окном; останав-
ливалась, чтобы показать кулак невидимому врагу; грозилась выцарапать
ему глаза - и говорила, говорила, то стеная, то рыча, то угрожая, без
конца пережевывая одно и то же. Потом неожиданно бросалась в постель
брата и начинала душить его в объятиях; изливала на него поток страстных
слов, в котором тонули плаксивые и монотонные возгласы Алексиса. И, на-
конец, - наконец, наступала тишина! Казалось, в комнате была смерть.
вольствие. Она жалела своих жильцов: надо терпеливо относиться друг к
другу. Страдали, правда, все, но на их долю выпало особенно много стра-
даний. У них на глазах сгорел дом вместе с дряхлой матерью, у них на
глазах расстреляли старого слугу; неудивительно, что их ум все еще пот-
рясен. Аннета считала себя обязанной, раз ее миновали подобные напасти,
сносить тягостное присутствие жильцов. С ней одной Аполлина еще готова
была общаться. Впрочем, тесной близости между ними не возникло. Необуз-
данная Аполлина внезапно переходила от мрачной злобы к проблескам симпа-
тии, а затем опять отшатывалась от Аннеты. В редкие минуты общения каза-
лось, что она угадывает в характере своей хозяйки некоторые родственные
черты. И как раз не те, которые Анкете приятно было бы в себе видеть, -
это ее раздражало. Когда между ними снова вставала стена, Аннета
чувствовала облегчение. Но попытки сблизиться были редки. Чаще эгоистка
Аполлина погружалась в мутное и бурливое болото своей души. От него ис-
ходили испарения, вызывающие лихорадку. Марк втягивал их в себя, как мо-
лодой пес, делающий стойку, - в нем боролись влечение и брезгливость. Он
ненавидел Аполлину и выслеживал ее. В бессонные ночи Аннету угнетала эта
атмосфера удушливой страсти.
по всей лестнице, просачиваются из-под дверей. На той же площадке, про-
тив Аннеты, билась в лихорадочном ознобе Кларисса. Запершись в четырех
стенах, она никого не хотела видеть и злилась на весь свет. В душе ее
был холод, была ночь. Клариссе казалось, что вся кровь в ней застыла,
что она постепенно каменеет, как кора замерзшего дерева. Только письма
ушедшего изредка обдавали ее волной тепла. Она читала их с сухими глаза-
ми, с оледеневшим сердцем: расставшись с Клариссой, он украл у нее солн-
це ее ночей. Смяв прочитанное письмо, она зажимала его, как шарик, в ку-
лаке. И, однако, Кларисса отвечала коротким и пустым письмом, не отра-
жавшим того, что она выстрадала, что она хотела и его заставить выстра-
дать. Она ничего не скрывала; она была из тех, для кого писать значит
говорить обо всем, что происходит вокруг, но только не внутри них: о де-
лах, но не о мыслях. О своем заветном Кларисса не вела беседы даже с са-
мой собой. Чтобы говорить со своим сердцем, надо чувствовать его биение.
Ее же сердце застыло. Она, как стеной, отгородилась от мира злобой.
лась по комнате, смотрелась в зеркало. Ее стали встречать на лестнице.
Выходила она из дому поздно. Кларисса всегда была одета со вкусом: эта
дочь Парижа инстинктивно понимала, что ей к лицу; линии ее хрупкого те-
ла, все ее движения отличались кошачьей гибкостью, и в глазах у нее мер-
цал тот холодный тлеющий огонек, какой бывает у кошек. Двигалась она
бесшумно, старалась не останавливаться; в виде приветствия только накло-
няла голову, а если к ней обращались, ограничивалась двумя-тремя учтивы-
ми словами и проходила мимо. У нее не было охоты говорить о себе или вы-
слушивать других.
каза есть из одной тарелки с ними. Вокруг молодой женщины ткалась паути-
на недоброжелательства. Ей это было безразлично. Впрочем, все были заня-
ты и не следили за ней. Лишь один человек ждал ее возвращения по ночам,
и воображение его кипело, - Марк. Все тот же Марк... Нечего сказать,
приятное у него окружение! Справа и слева от его постели - обезумевшие
девы. Их распаленные тела... Над Парижем носится ветер сладострастия. А
сладострастие сродни ненависти.
реплелась с мыслью о том, кто претерпел все муки. Когда святейший влады-
ка разослал во все христианские страны "Молитву о мире", государство и
духовенство распорядились ею по-своему. Оба "эти куманька спелись друг с