окружающих деревень. Кто еще остался жив из беженцев, с теми же обозами
спешили выбраться на волю.
князь отчину свою, Великий Новгород, привел в свою волю и учинился над ним
государем, как и на Москве. Посол прибыл с известием двадцать седьмого.
Ивана Васильевича Стригу-Оболенского да брата его Ярослава, который
торжествовал, предвкушая сытные новгородские взятки и поборы.
***
с ближними боярами, кто из новгородцев заслуживает примерного наказания.
Назарий нетерпеливо ждал этого часа, чая сквитаться с Васильем Максимовым,
двойным предателем - и Новгороду, и великому князю. Он мучился всю эту пору,
тяжело переживал непонятную месячную задержку в переговорах, роковую для
черного народа, простых граждан Новгорода, в душе не понимая великого князя.
Ведь гибнут же люди! Как он может? Но Иван мог. Назарий обличал бояр
Великого Новгорода, перенося на них свои нетерпение и гнев.
того, что великий князь начинает править по единому для всех закону,
невзирая на лица сильных, казнит тех именно, кто согрешили противу народа,
языка русского. И когда узнал, что того даже не подвергли опале, а,
наоборот, поручают ему какую-то службу при наместнике, когда узнал об этом,
то громогласно, не таясь ни от кого, начал обличать перед государевыми
боярами и самого Василья Максимова, и неправедный суд государев.
не заботила. От него требовалось холуйское служение московской власти, и
этому требованию Максимов отвечал безусловно, а раз так - его и использовали
по назначению. Не ведал подвойский, что и на него, на самого Назария, глядят
здесь полунасмешливо, что для бояр государевых он выскочка, без роду и
племени, да еще и новгородец в придачу. Что московская законность покоится
на силе и желании государя, что законы не применяются, а изобретаются, когда
надо и какие надо, что законность по-московски в этом-то и заключена, и
ежели и применяются какие-то законоположения и устраиваются разбирательства,
то только между своими и для своих, чтобы не передрались, не утопили один
другого, что вернее всего тут поговорка: "Закон что дышло, куда повернешь,
туда и вышло" и что высший закон - власть государя, и только она безусловна,
а что ему, Назарию, чтобы только уцелеть, нужно быть бы таким, как Брадатый,
уметь толковать и вкривь и впрямь, применительно к случаю, не лезть вперед и
уметь не иметь своего мнения.
незамедлительно. Когда, в ярости, он принялся обличать государев суд, Ивану
тотчас донесли об этом. Иван Третий выслушал, нахмурился - меня учить?!
Молча отпустил доносчика, задумался и вдруг понял. Мысль, не дававшая ему
покоя, наконец обрела свой вид. Вот они, старые опасения! Вот она, смута
новгородская! Язык русский! Законы единые! С этой стороны ограничить власть,
его власть! Русская земля? Как у них тут: Господин Великий Новгород, вече,
мужики - так и во всей земле?! Земля, а он?
скорую гибель в затворе незадачливого новгородского краснобая.
***
вступил в Новгород. Главные улицы уже были расчищены, мертвецы зарыты.
другой стороны, по Прусской улице, мимо теремов боярских. С ним вместе ехали
братья, князь Василий Верейский и вооруженная свита.
Аристотелю он указал на собор, примолвив:
прародителя князей московских, строена!
по-русски, уразумел сразу, на что намекает Иван. С низким поклоном зодчий,
тщательно подбирая слова трудного русского языка, ответствовал, что он
"внемлет помышлению великого государя и будет здати собор Успенский видом
сходно Владимирскому, но величием не в мале уступить храму святой Софии
Нового Города".
коим ходил в Софию сам архиепископ. Дорогою ненароком вступил в Грановитую
палату, огляделся. Тут, в этой палате, они заседали, тут решали дела,
наряжали послов, отселе исходили смуты и гордость.
десять лет будет создавать в Москве палату, видом подобную новгородской, но
большую размерами, для своей Думы великокняжеской.
казанский, прослышав, что Иван сам-четверт убежал, ранен и разбит, из-под
Новгорода, соблазнившись ложною вестью, сделал набег на Вятку (но, узнав
истину, тотчас убрался восвояси), за что и был наказан ответным походом
москвичей. Еще немцы, решив, что пришло их время, кинулись к Пскову и были
разбиты ратью великого князя. Еще долго не знали о разгроме на Двине,
Мезени, Печоре, у камня Югорского, а узнавши, долго не хотели признать. Так
не верилось никому, что великан, охвативший полстраны, весь север, от
чудских лесов до Урала, чьи дружины веками наводили страх на окрестные земли
и народы, что этот великан повержен в прах и растоптан московской ратью. Но
было кончено. Все.
обрывки грамот. Иван Стрига, изъяв нужные Ивану договорные списки и описи
земельных владений, распорядился выкинуть и уничтожить остальное, что не
представляло нужды для дьяков государевых.
чтобы не оставить и места того, где собиралось мятежное племя новгородское.
строящегося Успенского собора. И вот с утра трудились над ним москвичи. Он
не хотел уходить, раскачивался, пробовал крикнуть в голос. Ему вырвали язык.
Падая, тот чуть не убил зазевавшегося ратника. Рубили топором перила,
разламывали часть звонницы - все равно сносить!
большом отдалении, стояли молчаливые толпы новгородцев. Несколько веревок,
протянутых к колоколу снизу, то натягивались, то ослаблялись.
отлетали, кружась, как листы грамот. Снова раздалось:
смотрели на то, как ругаются над святыней вооруженные пришельцы.
удерживали на туго натянутых веревках опускаемый с другого боку колокол.
то осаживая жеребца и заезжая то справа, то слева.
ратных оторвал на миг руку от веревки, чтобы утереть взопревший лоб. - Я те,
сукин сын!
матерная брань. Колокол, врезавшись острым краем меж бревен, начал
крениться. Зашевелились венцы. Вновь рубили, кричали, подымали и опускали
канат. Всхрапывали лошади, косясь на медное качающееся чудовище.
худой промороженной досиня на заборолах щеке мужика стекала, прячась в
бороде, нечаянная слеза.
под уздцы пятили коней, запряженных гусем по четыре в ряд.
колокол наконец взвалили на волокушу и повезли, плачь на площади стал
слышнее. Уже многие плакали в голос, причитая, как по покойнику. И пока
везли его по городу, взбрызгивая тающий снег, дергая постромки и надрываясь,
косматые татарские кони, горожане стояли рядами, крестились на колокол и
плакали. А некоторые подходили и подбегали, не обращая внимания на окрики,
пинки и удары плетью московских ратных, и, сняв шапки, целовали холодный
липкий металл.
застревать на дорогах, будет ползти и ползти, пока, наконец, усмиренный
навсегда, не будет вознесен на колокольню заодно с колоколами государевыми,
и уже не выделится, не закричит, и будет неотличим его голос от прочих
Трубников Александр
Круз Андрей
Корнев Павел
Круз Андрей
Белов Вольф
Смоленский Вадим