Впереди у них была целая жизнь, (как верилось, без разорений и горя), и
спешить безлепо не стоило.
покойного Алексия. События катились по своей, уже неостановимой, стезе. И
боярам, и князю самому, безразлично, думали они о том или нет, приходило
исполнять великий замысел, и так шло и шло до Куликова поля. Теперь же,
после разгрома Мамая на Дону, эпоха сдвинулась, возникли иные трудноты,
иные обнажались зазнобы времени, и решения потребовались иные. То была
длящаяся борьба за власть, на дороге к которой стояли и Суздаль, и Тверь,
и Литва, и, наконец, Орда во главе с Мамаем. А теперь возник уже
неотвратимый вопрос: что делать с добытой властью? Требовались иные
решения, и люди, принимавшие их, были уже, хоть и немного, иные. С гибелью
Микулы Васильича род Вельяминовых как бы отступил в тень. Ушли несколько
старых прежних бояр, пришли новые, пылкие, гордые и властные княжата из
Литвы и Смоленска, не приученные по самому своему княжескому состоянию к
решениям взвешенным и медлительно-мудрым. Пришел молодой Всеволожский,
враг Вельяминовых, толкавший князя к дерзкому проявлению своей воли. Вышел
на первое место в боярской господе Федор Свибло, возглавивший ныне весь,
премного размножившийся, клан Акинфичей, всех своих дядьев, двоюродников,
племянников, рвущихся к новым волостям и новым местам в Думе государевой.
И все толковали об укреплении власти, указывали на примеры западных
королей, герцогов и императоров, спорили об единстве страны, о воле
самодержца... Хоть и не назван был византийский василевс, но и то уже
висело на кончике языка: умирает священный город на Босфоре, и не нам ли
надлежит перенять его великое наследие?
да тверских раззоров, и нынешнего совокупного, многими ратями, похода на
Дон. Словом, когда в Думе решалось, что деять дальше и, главное, кому
платить, кому расплачиваться за содеянное, то тут и закружились головы.
Разослать вирников и мытников по всем волжским градам, аж до Булгара
самого! Пусть не только княжеская Кострома, но и Ростов, и Углич, и
Ярославль, и Городец с Нижним заплатят свою долю проторей!
морского союза на строительство Парфенона и длинных стен. Всякое сильное
центральное правительство защищает окраины свои от вражеских нахождений,
но оно же и грабит окраины, сосредоточивая их богатства и силу в своих
руках, и далеко не всегда тратятся эти богатства на строительство
Парфенонов.)
обожженных боем и упоенных победою воевод ежели и раздавались остерегающие
голоса, то они тонули без остатка в буре иных, радостно-дерзких, кликов. И
не открылась дверь, и не прошел вдоль рядов, чтобы сесть, пригорбясь, в
точеное кресло, и, птичьими сухими перстами вцепившись в подлокотники,
из-под монашеского куколя своего обозреть лица и рожи заносчивых молодых
бояр, разом погасив неподобную молвь и направив толковню в умное русло
дальних государственных замыслов, не явил себя, не возник, не было на
земле и не было на Москве владыки Алексия!
воеводы, князья Ольгердовичи, требовали крепить западные рубежи княжества.
Акинфичи, те хором уверяли, что опасен теперь только Олег Рязанский,
заключивший ряд с Литвою и, по слухам, совокуплявший новую рать...
Требовалось серебро, много серебра, и дани с подручных и союзных князей (а
также с Новгорода Великого, с сурожских гостей торговых, с северных
палестин, до далекой Двины, Галича и Устюжны), дани были весьма кстати, и
Дмитрий высказал свое: <Быть по сему!> Теперь хватит, уверяли его, и на
возведение новых монастырей, и на свершение храма в Коломне, рухнувшего по
осени, и на подарки новому хану ордынскому Тохтамышу... Дмитрий, не
задумываясь, подписывал новые и новые грамоты, сулившие прибыток
московской казне, не внемля осторожным остережениям старых бояр: <Круто
забираешь, батюшка, как бы тово...> После победы на Дону не казалась уже
тревожной никакая иная ордынская зазноба.
Вельяминов, пробовавший вместе с Зерновыми и Иваном Морозом остерегать
великого князя, смирился, получивши боярство и потеряв своего верного
помощника, Кузьму (который посхимился с именем Кирилла, а теперь, и верно,
юродствовал и месил тесто на поварне в Симоновском монастыре). Смирился
Тимофей Васильич и молча принимал все новые и новые лихие указы и грамоты
Дмитрия.
на первый взгляд. Доброхоты великого князя торжествовали и тоже не чаяли
никакой иньшей беды.
Ивана, который, похудевши, мотался по владычной волости, налаживая
подзапущенное хозяйство (где не завезли семян, где сбруя была хоть выкинь,
где оказались не кованы кони, где прохудилась кровля владычной житницы,
где староста порешил вовсе не пахать владычного клина, <понеже все одно
владыки нетути на Руси> - и приходило с татарскою ременною плетью в руке
втолковывать, что едет уже новый владыка, едет, везут из Киева! <Литвин?>
- <Не литвин вовсе, болгарин!> Мужики качали головами, морщились. Загодя
приходило готовить и Петров корм. Загодя не устроишь, опосле не соберешь!
Не первый раз натыкался уже: наедут купцы, староста сплавит хлеб на
сторону, а там учнет бормотать о летошнем недороде... Хотя какой недород!
О прошлом годе на диво рожь родила!), даже у Ивана, среди всех этих хлопот
и трудов непереносных, временами как отдавало, оттаивало на душе, и тогда
блазнила встреча с молодою женой, о которой он и вовсе забывал порою, не
постиг, не понял еще, что уже не вьюноша, а женатый мужик, муж, глава
семьи! И, останавливая коня, что беспокойно нюхал воздух, вздрагивая всей
кожею, вздергивая морду и наостривая чуткие уши туда, где слышалось
далекое призывное ржание, Иван чуял, как отмякает душа и руки начинают
гудеть не по плети, не по оружию, а по тускло блестящим, вытертым до
наивозможной гладины рукоятям сохи. Бросить все это! Пасть с седла,
изобуться из сапогов в лапти и пойти, расталкивая двоезубою сохою влажную
залежь, перегулявшую летошний год. Пойти, не думая ни о чем, лишь
покрикивая на коня да вдыхая запахи потревоженной пашни, упруго пригибая
рукояти тяжелого снаряда мужицкого, без вечной работы которого не стоять
ни церкви, ни княжеству на земле! Единожды не выдержал, взорал сам свой
пашенный клин боярский. И хоть не так чисто взорал - сказалась отвычка! -
и хоть устал излиха, а все равно счастлив был до головного кружения! Часто
дышал, почти с болью наполняя весеннею свежестью легкие, и любовал глазами
черный плат влажной весенней земли, приготовленной к севу. И уже примерял,
как станет разбрасывать зерно и как боронить. Да опять навалились дела
посельские, и пришло с сожалением сев поручить знакомому мужику из
деревни... И все равно радость была - от молодости, от сил, от весны.
щетиной озимые, когда в четверг шестой недели по Пасхе, двадцать третьего
мая, в самый праздник Вознесения Господня, Киприан с Федором Симоновским
явились, наконец, на Москву. И так все сошлось: весна, праздник,
колокольные звоны и торжественная многолюдная встреча нового владыки,
который высовывается из возка, вертит головою, благословляет и крестит...
То, о чем мечтал когда-то, прилюдное ликование, толпы, улыбки, клики -
все, все свершилось, состоялось, произошло, наконец! Губы Киприана
дергаются в непроизвольной глупой улыбке, он счастлив почти
по-мальчишески, и уже горд, и уже сами собою расправляются плечи, осанка
является у него царская (патриаршья, лучше сказать!), а игумен Федор,
напротив, теперь, когда все уже свершено, почти теряет силы, откинувшись в
глубину возка и полузакрывши очи, он думает невесело о том, как этот
тщеславный и, видимо, самолюбивый муж сойдется с великим князем, поймут ли
они друг друга, точнее - поймет ли Киприан Дмитрия? И что скажет игумен
Сергий, когда узрит воочью днесь нового митрополита русского?
разряженная, в начищенных бронях, с копьями и рогатинами в руках,
дворцовая стража. На площади, в волнах колокольного благовеста, князья,
великие бояре, игумены и архимандриты, монашеский чин и тысячи народу,
едва не на кровлях повисшие, которые сейчас, вослед московской господе,
ринут во храм, дабы узреть, услышать, как будет править службу новый
митрополит.
московского князя созвать на пир в митрополичьи палаты. Новому владыке
объяснили не столько нелепость сего (Дмитрию еще предстоит многажды
доказывать Киприану, что великий князь, и никто иной, хозяин на Москве),
сколько то, что пиршественные столы уже накрыты во дворце княжом и
переменить чин встречи никак неможно. Неловкость, к счастью, исправили
незаметно от князя Дмитрия, который мог бы и вскипеть непутем. Киприан,
впрочем, был улыбчив и светел, пристойно благословил Евдокию и княжичей,
князя в особину, стараясь не замечать упорно-тяжелого взора Дмитрия,
трудно склонившего выю пред новым митрополитом, против которого боролся
столько долгих лет.
меды, сдобренные восточными пряностями, душистыми травами, имбирем,
корицею и перцем? Многоразличную жареную и печеную снедь с брусницею и
огурцами, устрашающей величины осетров, стерляжью тройную уху, пироги с
Суворов Виктор
Жюль Верн
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна