Чтение 100–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Его жена Танечка говорит:

- Хочу иметь очень много денег. Чтобы класть, класть и класть на
сберкнижку.

Отвечаю:

- Я, Танечка, тоже хочу иметь много денег. Чтобы брать, брать и брать со
сберкнижки.

* * *

Ранняя весна, вечер, через открытую форточку со двора доносятся звонкие
детские голоса. Это лучше самой хорошей музыки.

Только что прошел дождь. Малыши прыгают, по лужам.

И я так же звенел, прыгая по лужам. Потом мой сын... А вот внучат у меня
нет. Это ужасно.

* * *

Мне скоро шестьдесят, черт побери! И у меня появилось странное чувство,
что меня отрезали. Так отрезывают на любительской фотографии чужого
человека, случайно попавшего на снимок.

* * *

Князь Вяземский заметил:

"На русской сцене мало смеются и мало смешат. Мы почти можем сказать, что
русской комедий не до смеха".

Точно. Мне даже в моих маленьких комедиях не до смеха. Все караю, караю.
А вместе с тем совершенно согласен с тем же Вяземским, что литература ни в
коем случае не должна быть "учреждением, параллельным уголовной палате".

* * *

Вересаев рассказывает:

"Какой-то актер спросил Андреева:

- Леонид Николаевич, мне очень интересно, на какую часть нашего
организма, по-вашему, действует музыка?

Глаза Андреева озорно блеснули:

- Это я вам могу сказать только на ухо: тут дамы!"

Вот бы написать книгу "Хула старости". Я ее, проклятую, ненавижу! Какое
презрение она вызывает во мне! Какое отвращение! Какую брезгливость! И не
только за телесное, за физическое, за эти сморканья, сипенья, покашливанья,
похаркиванья и ватку в ушах. За эти обезьяньи морщины, жидкие ноги, тугой
желудок, тугие уши, подслеповатые глаза, сутулые спины, облезшие черепа, рты
со вставными челюстями и пузырьками слюны в уголках дряблых губ. Нет, я
терпеть не могу и стариковскую душу - сварливую, чванливую, завистливую на
молодость, обозленную на нее или сопливо-умиленную. И то и другое гадость. А
ее хваленая мудрость? Вздор! Только простаки могут принять за мудрость
скучный и сухой опыт.

Друзья мои, молодые мои друзья, неужели и в самом деле вы уважаете
старость? Расшаркиваетесь перед ней? Развешиваете уши?

К черту ее! В шею! Пинок в зад!

И не верьте, пожалуйста, древним философам, классическим обманщикам,
которые называли гнусное десятилетие от шестидесяти до семидесяти -
"желанным возрастом".

* * *

Под Новый год, как заведено, произносили тосты. Встречали на этот раз у
нашего старого Эйха. Разумеется, и я что-то "прогостил". Евгений Львович
Шварц (для нас Женя) взглянул на меня из-под желтых нависших век
скорбно-лукавым взглядом и сказал со вздохом:

- Когда уж ты перестанешь безобразничать!

Действительно, пора. Мне ведь шестьдесят скоро.

* * *

Я пишу сравнительно грамотно. Не то что рафинированный Виктор Шкловский.
Он, к примеру, вот так выводит: "исскуство". Но я справляюсь почти без
грамматических ошибок, не потому что знаю, как надо писать по правилам, а
просто - если поставлю в слове неверную букву и взгляну - "Нет, некрасиво
что-то!" - и сразу исправлю на красивую букву, то есть верную.

Пушкин и Лермонтов - два наших великих прозаика - умерли перед началом
своей большой прозы.

"Пла-акать хочется", - говорил Есенин в таких случаях.

* * *

Прелестен воровской язык: набрать снегу - это украсть белье плевательница
- револьвер подсолнух - золотые часы караулки - глаза колокольчик - собака
крыша - шляпа, с разговором - с перестрелкой и т, д.

* * *

Проехали деревню. Собаки и собачонки, задрав хвосты, словно
переругивались и сквернословили.

А один рыжий, косолапый, вихрастый, весь в репейниках, так и посылал нас:

- На!.. На!.. На!!!

* * *

Кинька довольно реалистично нарисовал трубящего пионера, но с одной
рукой.

Спрашиваю:

- Почему у твоего трубача нет второй руки?

- Для чего же она? Ей делать нечего.

Это и есть секрет прекрасного художественного реализма.

* * *

Алексей Толстой тогда жил в Царском Селе. Там он и справлял свое
пятидесятилетие. Водку в его доме пили стопками. Рюмки презирали. Среди
ужина я нагнулся к Никритиной. Всю жизнь она была моим цензором, к счастью,
либеральным.

- Нюшка, я сочинил эпиграмму. Послушай:

Толстовых род, знать, Аполлону люб.

Их на Олимпе лес. Счастливая судьбина!

В лесу том Лев - могучий дуб,

А ты - могучая дубина.

Она улыбнулась:

- Ничего. С перчиком.

- Как ты думаешь, можно ее сейчас прочесть вслух?

- Да ты что. Длинный, совсем опупел? - И добавила довольно строго: - Пора
уж немного остепениться.

Так погибла и эта моя эпиграмма.

к * *

В город к матери приехала дочка, годиков так двенадцати. Очень ей
понравилось: фонари, автобусы, витрины, кино... Через две недели мать
отправила девочку обратно - "хату беречь".

Та вернулась и через несколько дней сожгла всю деревню - чтобы нечего
было беречь и жить в городе.

* * *

В 1918 году золотоливрейный старый швейцар в изразцовой уборной Большого
театра, презрительно кивая на нового зрителя, говорил мне:

- Да какие ж это люди - мочатся и рук не моют!

Доходы швейцара тогда очень упали.

* * *

Ночь. Я прохожу по жесткому вагону. В три яруса, используя и полки для
чемоданов, спят люди - старые и молодые, мужчины и женщины. Почесываются,
похрапывают, посапывают. Меня поражает, что почти все спят с полуоткрытыми
ртами. По напряженным складкам на лбах и между бровей я вижу, что во сне они
о чем-то думают. Но не головами, а позвоночниками. Поэтому лица у них
неприятные, полуидиотские. Некоторые пускают слюну и во сне улыбаются. Тоже
как полуидиоты. И тут я вспоминаю прекрасные лица покойников, с опущенными
веками цвета церковного воска. Лица, лишенные всякой мысли. Чистая форма.
Как она бывает благородна! Как хороша! Эта чистая форма, не потревоженная
мыслями головного и спинного мозга.

* * *

У Таировых за столом затеяли разговор о демократии. В нашем понимании и в
американском.

Насмешливо почесав свои рыжие бакенбарды, Карл Радек сказал:

- Конечно, и у нас могут быть две партии... одна у власти, другая в
тюрьме.

И в столовой стало тихо. Никому больше не захотелось разговаривать о
демократии.