управимся одни? А препараты? Лишних сиделок нету... А готовить?.. А посуда?
шприцы?!
Но я тупо, упрямо помотал головой и отозвался:
- Добьюсь.
Прошел месяц...
В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестяными
абажурами. Иа постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было. Маленький
однограммовый и пятнграммовый - люэр. Словом, это была жалостливая, занесенная
снегом бедность. Но... гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого я,
мысленно замирая от страха, несколько раз уже делал новые для меня еще
загадочные и трудные вливания Сальварсана.
И еще: на душе у меня было гораздо спокойнее - во флигельке лежали семь мужчин
и пять женщин, и с каждым днем таяла у меня на глазах звездная сыпь.
Был вечер. Демьян Лукич держал маленькую лампочку и освещал застенчивого
Ваньку. Рот у него был вымазан манной кашей. Но звезд на нем уже не было. Итак,
все четверо прошли под лампочкой, ласкал мою совесть.
- К завтраму, стало быть, выпишусь, - сказала мать, поправляя кофточку.
- Нет, нельзя еще, - ответил я, - еще один курс придется претерпеть.
- Нет моего согласия, - ответила она, - делов дома срезь. За помощь спасибо, а
выписывайте завтра. Мы уже здоровы.
Разговор разгорелся, как костер. Кончился он так:
- Ты... ты знаешь, - заговорил я и почувстовал, что багровею, - ты знаешь... ты
дура! ..
- Ты что же это ругаешься? это какие же порядки - ругаться?
- Разве тебя "дурой" следует ругать? Не дурой, а... а!.. Ты посмотри на Ваньку!
Ты что же хочешь его погубить? Ну, так я тебе не позволю этого!
И она осталась еще на десять дней.
Десять дней! Больше никто бы ее не удержал. Я вам ручаюсь. Но, поверьте,
совесть моя была спокойна и даже... "дура" не потревожила меня. Не раскаиваюсь.
что брань по сравнению со звездной сыпью!
???
Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегом
флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено, быть может,
и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда я
пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к груди больного.
Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую кожу...
Привет, мой товарищ!
Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил так:
- Листок с календаря можно сорвать? Сейчас ровно 12, значит, наступнло 2-е
число.
- Пожалуйста, пожалуйста, - ответил я.
Яшвин тонкими и белыми пальцами взялся за уголок и бережно снял верхннй листок.
Под ним оказалась дешевенькая страничка с цифрою "2" и словом "вторннк". Но
что-то чрезвычайно заннтересовало Яшвина на серенькой страничке. Он щурил
глаза, вглядывался, потом поднял глаза и глянул куда-то вдаль, так что понятно
было, что он видит только ему одному доступную, загадочную картину где-то за
стеной моей комнаты, а может быть, и далеко за ночной Москвой в грозной дымке
февральского мороза.
"Что он там разыскал?" - подумал я, косясь на доктора. Меня он всегда очень
интересовал. Внешность его как-то не соответствовала его профессии. Всегда его
незнакомые принимали за актера. Темноволосый, он в то же время обладал очень
белой кожей, и это его красило и как-то выделяло из ряда лиц. Выбрит он был
очень гладко, одевался очень аккуратно, чрезвычайно любил ходить в театр и о
театре если рассказывал, то с большим вкусом и знанием. Отличался он от всех
нашнх ординаторов, и сейчас у меня в гостях, прежде всего обувью. Нас было пять
человек в комнате, и четверо из нас в дешевых ботинках из хрома с наивно
закругленными носами, а доктор Яшвин был в острых лакированных туфлях и желтых
гетрах. Должен, впрочем, сказать, что щегольство Яшвина никогда особенно
неприятного впечатления не производило, и врач он был, надо отдать ему
справедливость, очень хороший. Смелый, удачливый и, главное, успевающий читать,
несмотря на постоянные посещения "валькирии" и "севильского цирюльника".
Дело, конечно, не в обуви, а в другом: интересовал он меня одним необычайным
свойством своим - молчаливый и несомненно скрытный человек, в некоторых случаях
он становился замечательным рассказчиком. Говорил очень спокойно, без вычур,
без обывательских тягот и блеяния, "мня-я" и всегда на очень интересную тему.
Сдержанный, фатоватый врач как бы загорался, правой белой рукой он только
изредка делал короткие и плавные жесты, точно ставил в воздухе небольшие вехи в
рассказе, никогда не улыбался, если рассказывал смешное, а сравнения его порою
были так метки и красочны, что, слушая его, я всегда томился одной мыслью:
"Врач ты очень неплохой, и все-таки ты пошел не по своей дороге и быть тебе
нужно только писателем..."
И сейчас эта мысль мелькнула во мне, хоть Яшвин ничего не говорил, а щурился на
цифру "2" на неизвестную даль.
"Что он там разыскал? Картинка, что ли". Я покосился через плечо и увидал, что
картинка самая неинтересная. Изображена была несоответственного вида лошадь с
атлетической грудью, а рядом мотор и подпись: "Сравнительнан величина лошади (1
сила) и мотора (500 лошадиных сил) ".
- Все это вздор, товарищи, - заговорил я, продолжая беседу, - обывательская
пошлятина. Валят они, черти, на врачей, как на мертвых, а на нас, хирургов, в
особенностн. Подумайте сами: человек 100 раз делает аппендицит, на сто первый у
него больной и помрет на столе. Что же, он его зарезал, что ли?
- Обязательно скажут, что зарезал, - отозвался доктор - и если это жена, то муж
придет в клинику стулом в вас щвырять, - уверенно подтвердил доктор Плонский и
даже улыбнулся, и мы улыбнулись, хотя, по сути дела, очень мало смешного в
швырянии стульямн в клиннке.
- Терпеть не могу, - продолжал я, - фальшивых и покаянных слов: "Я убил, ах, я
зарезал". Никто никого не режет, а если и убивает, у нас в руках, больного,
убивает несчастная случайность. Смешно, в самом деле! Убийство не свойственно
нашей профессии. Какой черт!.. Убийством я называю уничтожение человека с
заранее обдуманным намерением, ну, на худой конец, с желанием его убить. Хирург
с пистолетом в руке - это я понимаю. Но такого хирурга я еще в своей жизни не
встречал, да и вряд ли встречу.
Доктор Яшвин вдруг повернул ко мне голову, причем я заметил, что взгляд его
стал тяжелым, и сказал:
- Я к вашим услугам.
При этом он пальцем ткнул себя в галстук и вновь косенько улыбнулся, но не
глазами, а углом рта.
Мы посмотрели на него с удивлением.
- То есть как? - спросил я.
- Я убил, - пояснил Яшвин.
- Когда? - нелепо спросил я.
Яшвин указал на цифру "2" и ответил:
- Представьте, какое совпадение. Как только вы заговорили о смерти, я обратил
внимание на календарь, и вижу 2-е число. Впрочем, я и так каждый год вспоминаю
эту ночь. Видите ли, ровно семь лет, ночь в ночь, да, пожалуй, и... - Яшвин
вынул черные часы, поглядел, - ... да... час в час почти, в ночь с 1-го на 2-е
февраля я убил его.
- Пациента? - спросил Гинс.
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Березин Федор
Конан-Дойль Артур
Пехов Алексей
Сертаков Виталий