Вадим Каргалов

Вторая ошибка Мамая

...Перед вестником несчастья открыты все двери.

В полночь, и в за полночь, и в глухой предрассветный час, когда забываются коротким сном даже недремные дворовые псы, вдруг судорожно простучат копыта по перекидному мосту через городской ров, скрипнут тяжелые створки крепостных ворот, и хрипящий конь, схваченный под уздцы воротными сторожами, забьется, разбрызгивая клочья пены, и обессилевший гонец мягко завалится на протянутые руки, шепча онемелыми губами: "Княжье дело! Княжье дело!"

И разнесется вдребезги покойная тишина. Ватагой пронесутся по улице конные. На княжеском дворе, топоча сапогами и звеня оружием, суматошно забегают дружинники, захлопают двери и начнут загораться окна - одно, второе, третье, потом сразу много, опоясывая громаду дворца тусклым ожерельем огней.

На красное крыльцо, позевывая и зябко поводя плечами под накинутым второпях кафтаном, выйдет боярин-дворецкий, чтобы самолично встретить гонца. А тот обвиснет на руках дружинников, будто и впрямь идти не может, и понесут его бережно, как икону, к княжеской ложнице, куда не бывает доступа даже большим боярам.

Перед вестником несчастья открыты все двери!..

Только так, а не иначе представлял свое возвращение в Москву сын боярский Андрей Попов. Каждый сторож-полянин мечтает о звездном часе, когда весть, доставленная им, откликнется эхом по всей Руси. Андрей Попов скакал с воронежской сторожевой заставы, и известия, которые он вез великому князю Дмитрию Ивановичу, были поистине страшные.

Время перевалило за полночь, когда Андрей плетью загнал коня в черную воду Брашевского брода. До Москвы осталось недалеко, верст десять. Он должен быть в Москве до рассвета. Должен!

Запалившийся конь с трудом поднялся на крутой берег, рванулся было рысью по дороге и вдруг стал. Передние ноги коня подломились, и он начал быстро-быстро падать на бок - Андрей едва успел вырвать сапоги из стремян. Конь захрипел, силясь приподнять голову, дернулся и затих.

Андрей провел ладонью по взлохмаченной конской гриве, тяжко вздохнул. Четвертого коня он менял за дорогу, но с каждым успел сродниться. Гонец и конь - единое…

Спрямляя изгибы дороги, Андрей медленно побрел по лугу, уставленному стогами сена. Ни огонька не было вокруг, ни даже собачьего лая. Что они, вымерли, что ли, все на Москве-то?!

Ветер гнал навстречу низкие клочковатые тучи. Бледный серпик месяца то выплывал, то снова скрывался. Андрею казалось, что стога, похожие на круглые татарские юрты, ползут вровень с ним, почти не отставая. А может, это сам он топчется на месте?

Скорей надо идти, скорей!

Но силы больше не оставалось. Ломая сапогами низко скошенную траву, жесткую, как жнивье, Андрей побрел к ближайшему стогу, вырвал охапку сена, бросил на землю и сам завалился навзничь.

Тучи продолжали бежать над головой, и Андрею вдруг показалось, что какая-то неведомая сила подняла его и несет к Москве, где ждет вестей из Дикого Поля великий князь Дмитрий Иванович, и что он, Андрей, по-прежнему спешит, спешит…

Сколько дней и ночей продолжается эта неистовая гонка? Три, пять? А может, не на дни, а на годы отсчет?..

ГЛАВА 1. ПЕРВАЯ ЗАСТАВА

В лето шесть тысяч восемьсот восемьдесят пятое [1377 год] на реке Пьяне без славы погибло русское войско.

Поначалу ничто не предвещало беды. Воины шагали бойко, с песнями, оружие и доспехи сложили в телеги, чтобы не обременяться в пути. И немалая ведь была рать: нижегородцы, владимирцы, юрьевцы, ярославцы, муромцы. И воевода над полками был молодой да пригожий - княжич Иван, сын нижегородского князя. На привалах княжич собирал в шатре бояр и полковых воевод, щедро угощал хмельными медами. Воины, глядя на воевод, тоже хмельным не брезгали. Сытно, хмельно, благодатно все было - не зима, чай, и не осень тоскливая, только-только макушка лета минула, месяц июль. Не поход, а вроде как гулянье, забава. А тут еще слухи успокоительные, будто ордынский царевич Арапша, навстречу которому шло войско, в другую сторону повернул, к Дону или к Донцу.

Нагими, весело поплескавшись в парной воде, воины перебрели реку Пьяну и остановились на просторной луговине среди леса - отдыхать после похода.

Опять рекой, чуть поменьше самой Пьяны, полились меды, пиво и вино. Иные для пущей потехи сарафаны надевали, ходили ряжеными меж костров, плясками веселились. Истинно сказано, что войско без крепкой руки - не войско даже, но стадо овечье, на закланье обреченное. Так и случилось.

По пяти лесным дорогам привели мордовские проводники к Пьяне ордынцев, и нигде не встретили их сторожевые заставы, потому что не было застав, все равно бражничали, никто не захотел отставать от застолья.

Как гром с ясного неба, обрушились на беспечный стан конные тысячи проклятого Арапши, и началось побоище…

Побежали обратно к реке Пьяне воеводы и бояре, конные дружинники и пешцы ополчения, а впереди всех - княжич Иван, простоволосый, в одной исподней рубахе. Первым ввергнулся он с конем в реку, первым и утонул, открыв счет многим христианским душам загубленным. Мутной стала Пьяна от крови. Погребальным звоном разнеслась по Руси весть о побоище. С горькой укоризной повторяли люди новую пословицу: "На Пьяне - все пьяны!"

Словом, пропили воеводы свое войско, а похмелье - великому князю Дмитрию Ивановичу Московскому. Поредели полки, которые он исподволь готовил к единоборству с Ордой, и в этом была главная потеря. Многих витязей недосчиталась Русь после Пьяны. Мечи-то да копья быстро наковать можно, а откуда новых ратных умельцев взять? Год требуется, чтобы перековать смерда-землепашца в умелого воина. Подарит ли спокойные годы Орда? Беда, беда…

Но мудрый и из беды полезные уроки извлекает. Узнал князь Дмитрий, что не одно младоумие и беспечность княжича Ивана погубили войско. Воеводы на Пьяне пренебрегли сторожевыми заставами, за что и поплатились. Чтобы не повторилось подобного, Дмитрий Иванович решил поставить крепкие заставы по краю Дикого Поля - на Дону, Воронеже, Сосне, Красивой Мече и иных пограничных реках, где стоять было бы усторожливо.

Дело было новое и опасное. Не каждому можно доверить честь назваться полянином, сторожем земли Русской. Многие дети боярские, товарищи Андрея, тоже ходили тайком к воеводе и оружейнику Родиону Жидовинову, которого князь поставил старшим над заставой. Но повезло только Андрею Попову. Может, вспомнил воевода Родион его отца, сотника Семена, давнего своего знакомца, а может, сам Андрей ему понравился, кто знает? Однако сказал воевода:

- По весне со мной поедешь, Андрей. Готовься…

А чего Андрею готовиться? Вот он, весь тут! Конь здесь же, на княжеском дворе, меч у пояса, кольчуга на плечах, доспехи и мягкая рухлядь в дружинной избе, за углом. Богатства же Андрей пока что не нажил. Только и именья у него что молодость да сила. Да еще усердие, которое юноша успел показать на княжеской службе. Но молодых и старательных в дружине Дмитрия Ивановича Московского предостаточно, особенно гордиться этим не приходилось. Считай, что повезло Андрею, просто повезло!

Воевода Родион снаряжал заставу неторопливо, с великим старанием, воинов перебирал, как разборчивая невеста - женихов, чтоб по всем статьям подходили.

Себе в товарищи взял княжеского стремянного, крещеного татарина Федора Милюка, известного на Москве лошадника. Про Федора говорили, будто бы он узнавал конскую стать с закрытыми глазами, на слух да на ощупь. Ухо подставит, проведет ладонью по животу, по ляжкам и тут же скажет, добрый конь или нет. Правду говорили люди или нет, кто знает, но плохих коней даже не предлагали стремянному, это точно. А что росточком Милюк не вышел и косолапит малость, так то для воина не изъян. Рослых да статных в дружине сколько угодно, а вот такого конезнатца где еще найдешь?

И еще одно достоинство было у княжеского стремянного. Знал он и обычаи ордынские, и язык их нехристианский, не многим ведомый. Цены не было Милюку на польной службе. Потому только и отпустил Дмитрий Иванович своего любимца, не пожалел - в Диком Поле будет Милюк полезнее, чем на княжеском дворе.

Всего трое их оказалось на заставе, старших-то: сам воевода Родион, стремянный Федор Милюк и сын боярский Андрей Попов. А остальных сторожей (было их пять десятков) воевода набрал из самых что ни есть простых ратников. По отчеству никто из них не звался, но все как на подбор оказались ловкими, сильными, крепко сидели в седле, стрелы метали искусно. И еще смотрел воевода Родион, чтобы были его сторожа сметливыми. На заставе служить - это не в конном строю с копьем стоять, над сторожем десятника нет, самому соображать придется. А не сообразишь - сам без пользы пропадешь и товарищей погубишь. Ленивому разумом на заставе делать нечего…

Мая в пятый день, на самую Ирину-рассадницу, когда мужики на лугах прошлогоднюю худую траву выжигают, невеликая конная рать воеводы Родиона выехала из Москвы.

Впереди - сам воевода, в суконной шапке с меховой опушкой, в синем плаще, из-под которого торчали ножны длинного прямого меча. Других сторожей Родион вооружил легкими кривыми саблями, удобными в быстролетных сшибках со степняками, но для себя иного оружия, кроме дедовского меча, не признавал.

Чуть отставая от воеводы, скособочился в седле стремянный Федор Милюк. Под огромной меховой шапкой личико стремянного - с выпирающими скулами, с раскосыми глазками, голым подбородком - казалось совсем крошечным, будто ребячьим; только глубокие морщины да землисто-бурые щеки напоминали, что стремянный уже разменял пятый десяток лет. Федор Милюк кутался в стеганый халат, татарский лук колотился о сгорбленную спину. Невзрачен был Федор, больше похож на пленного ордынца, чем на княжеского стремянного, но на Москве его знали, народ на улицах приветствовал криками.

Андрей, ехавший впереди конной дружины, даже позавидовал. Разве не видят горожане, как гордо выступает его, Андрея, рослый вороной конь, как солнце перекатывается по кольцам начищенного москворецким песком доспеха, как развеваются над шлемом-шишаком разноцветные перья, а плащ из тонкого заморского сукна птицей-соколом вьется за плечами? Милюк же и лицом страховит, и одет бедно, а вот поди ж ты - на него москвичи смотрят, не на боярского сына Андрея Попова. Обидно…

Вздохнув, Андрей отвернулся.

Позади ровными рядами рысили всадники в легких кольчугах, с небольшими круглыми щитами, с тонкими копьями-сулицами в руках. Сабли и луки привязаны к седлам, кожаные колчаны скрипят, полные стрел. Славная, нарядная рать! Вот так бы и ехать до самого края Дикого Поля!

Но Андрей знал, что не пройдет и получаса, как в ближнем лесу ратники увяжут во вьюки нарядные доспехи, переоденутся в простые дорожные рубахи и войлочные колпаки. Знал - и все оглядывался, оглядывался, будто спешил наглядеться…

С пригородных полей тянуло дымом. Струйки пламени бежали по бороздам. Запах гари был тревожным и горьким. Будто сквозь пожарище ехали всадники.

Такой и запомнилась Москва - в дымном мареве.

Не с того ли майского дня началась гонцовская дорога Андрея?

ГЛАВА 2. ВОЖА-РЕКА

Путь заставе был назначен до реки Дона. Но многое ли из назначенного сбывается в жизни? Через раз, через два - и то бы неплохо! Так и на сей раз случилось.

Близко к половине пути, за речкой Проней, что течет по Рязанской земле, остановили заставу тревожные вести. Мурза Бегич, любимый воевода повелителя Орды темника Мамая*, двинулся с большим войском на Русь.

* Летописцы ошибочно называли Мамая царем, то есть ханом. Но Мамай не был потомком Чингисхана и не имел права на ханский титул. Он называл себя темником или эмиром.

Ордынцы поперли напролом, через Рязанскую землю. По одному этому можно было понять, что целят они прямо на Москву, отчину великого князя Дмитрия Ивановича.

Воевода Родион отрядил гонца в Москву, а остальных людей увел обратно за реку Проню - дожидаться Бегича. Застава растянулась вдоль пронского берега. Где десяток сторожей встал, где пяток, а где и по двое приказал Родион ездить конным у реки, если берега были там крутыми и лесистыми, от ордынцев безопасными.

Напутствуя сторожей, воевода говорил:

- Хоробрость свою не показывайте. Не хоробрость нужна - осторожность. Глядеть в оба глаза вы здесь поставлены - не сражаться. Сражаться войско будет, что наперехват татарам придет. Дело сторожей - вести посылать, чтоб господин наш Дмитрий Иванович каждый день и каждый час ведал, где остановился кош ордынский [К о ш - ордынский стан, лагерь; в данном случае - главные силы ордынского войска с обозами и осадными орудиями.]. Разъезды татарские пропускайте, по лесам и оврагам схоронившись, но за кошем, как волки за стадом, следуйте неотступно! И вести шлите, вести!

Родион еще раз окинул взглядом свое невеликое воинство.

Стремянный Федор Милюк успокаивающе кивал головой: мол, понятно все, не подведем, воевода!

За него воевода и не беспокоился. Вот если бы и остальные на заставе были такие многоопытные, жизнью умудренные. А то вишь Андрейка-то кречетом в седле нахохлился, руку на сабле держит. Не полянин будто, а поединщик перед сечей - весь вперед устремлен! А ведь ему с десятком отдельно идти, на устье Рановы-реки, больше посылать туда старшим некого, единственный Андрейка - сын боярский на заставе, остальные - простолюдины. Отдельно с ним поговорить надобно…

Отпустив других сторожей, воевода подозвал Андрея, наказал строго:

- Запомни, что приказано! Ни сабель обнаженных, ни стрел пущенных чтоб у тебя в десятке не было - одни глаза, да уши, да кони гонецкие! По вестям твоя служба измеряться будет, не по битым татаринам!

Андрей послушно склонил голову:

- Все исполню, воевода…

- Ну, с богом!

Прыснули ватаги конных от пригорка, на котором стоял воевода Родион. Андрей с десятком - на рассветную сторону, стремянный Федор, тоже с десятком, - на закатную, остальные сторожа - россыпью - к реке Проне, к назначенным местам. Была у Родиона крепкая застава - и будто нет ее, растворилась в полях, в оврагах, в перелесках. И сам Родион вроде не воевода уже, а простой десятник, и не весь берег под его приглядом, а только кусочек берега, верст на двадцать. Каждый сторож теперь сам себе голова. Что в ту голову воевода успел вложить, то и есть, больше не прибавишь. О своем малом береге теперь думай, воевода. Остальное не в твоей власти…

Дикое Поле дышало суховеями, как дальними степными пожарами. Трава выгорела до бурого цвета, шуршала под копытами коней. Эх, край земли Рязанской, облака взбитые, дни как пекло, ветры горькие, полынные!

Август - птиц отлет: иволги стаями к югу тянутся, а под ними стрижи стригут, будто стрелы татарские, - пронзительно…

Андрей своих людей берег, велел шишаки и кольчуги пока во вьюки увязать, налегке ехать. До устья Рановы не близко, а успеть надо первыми. Ордынцы - то ли далеко, то ли рядом, кто скажет? Не приходят больше путники из Дикого Поля, словно его кто частоколом отгородил. На себя одна надежда. Недоглядишь - погибнешь…

Вот и устье Рановы по ту сторону реки Прони видать, назначенное место. Берега высокие, течение тихое, воды по жаркому времени немного. Прозрачна пронская вода, как стекло, брод нащупывать не надо - виден с берега, как мост желтый, песчаный. Плохо это, ох как плохо!

В лесу над бродом велел Андрей шалаши ладить, стан разбивать. Здесь ордынцев ожидать надо, здесь. Лето к концу клонится, самое подходящее время для ордынцев. Ордынцы всегда к осени норовят налететь. Мужик рожь соберет, сено в стога уложит, скотина на травных лугах мясо нагуляет - вот тут-то и наскочит татарин, и все именье заберет. И самого мужика заберет, и жену его, и ребятишек. Полонянники в Орде ценятся, особенно в последние годы. Дороги стали полонянники, князь великий Дмитрий Иванович рубежи обороняет, труднее стало ордынцам в русские земли приходить, опаснее. Но еще пробуют ходить, вороги…

Первые ордынские разъезды появились у Прони на самом исходе августа. Всадники в полосатых халатах и бурых войлочных кафтанах, с луками за спиной, бойко поскакивали на маленьких лохматых лошадках, подъезжали к самой воде, а иные и стрелы пускали через реку, в кусты ивняка, - вдруг кто откликнется, выдаст себя?

Андрей приказал своим людям сидеть тихо, только гонца первого послал, сказать на Москве, что ордынцы-де в малой силе у реки Прони, броды и перелазы вынюхивают, а большого коша пока нет.

И тогда Андрей своей заставы не выдал, когда ордынцы, осмелев, через реку перебрели, погнали по рязанской дороге сотней конных. Велел только людям поглубже в лес уйти да по сторонам посматривать усторожливо. Сам возле берега на дуб забрался.

Листва у дуба осенней желтизной тронута, но еще густая, так что сидеть можно было безопасно. А под дубом, в большой промоине, конь Андрея, и запасных еще два, и коновод верный - Сенька Мылец, старый московский знакомец. Ничем Сенька самому Андрею не уступит: ни смекалкой, ни ловкостью, ни воинским уменьем. Будь Сенька не крестьянский сын, а из детей боярских, то, может быть, он бы сам на дубе сидел, а Андрей его коней стерег, кто знает? Но Сеньке обижаться грех. Чей кто сын - это от бога. Андрей же Сеньку любит…

Минул Семенов день [1 сентября.]. Примета есть, что в тот день ужи на берег выходят, ползут по лугам на три версты.

Выходили ли ужи в этот год из реки, Андрей не видел. Не до ужей было. За ордынцами успевай доглядывай, все больше и больше их копилось. Сотнями перебирались через реку, юрты на нашем берегу ставили, костры палили - будто на кочевье у себя, в Диком Поле.

Еще одного гонца послал Андрей, а с гонцом такие слова: "Множают татары у Прони, а коша нет!"

То ли третье, то ли пятое было число месяца сентября - Андрей со счета сбился, но поутру в тот день будто черная туча поднялась на полях за Проней, покатилась к нашей стороне. Задрожала земля под десятками тысяч копыт, спряталось солнце в пыльном мареве - и потемнело окрест. Главный кош Бегича приближался к реке Проне.

Третий гонец, нахлестывая коня, поскакал к московской стороне.