Чтение 17–й страницы книги ~Метро 2034~

— Доверься мне. — Он улыбнулся. — Один человек всегда сумеет договориться с другим. Слава коррупции!

Не слушая ее возражений, он схватил Сашу за запястье и потянул за собой. Прожектора второй линии обороны заставляли полыхать огромные кумачовые знамена, свисающиес потолка, туннельный сквозняк волновал их, и девушке казалось: она видит перед собой два мерцающих красных водопада. Знак?

Судя по тому, что она слышала о Линии, их должны были изрешетить на подступах… Однако Леонид спокойно шагал вперед, а уверенная улыбка не покидала его губ. Метров за тридцать до блокпоста ему в грудь уперся жирный луч прожектора. Музыкант только поставил футляр с инструментом на пол и смиренно поднял вверх руки. Саша сделала то же.

Подошли проверяющие — заспанные, удивленные. Было непохоже, что им вообще случалось встречать хоть кого-нибудь с другой стороны границы. На сей раз музыкант успел отозвать старшего в сторону прежде, чем тот спросил Сашины документы. Пошептал ему ласково на ухо, еле слышно звякнул латунью, и тот вернулся околдованный, умиротворенный. Звеньевой лично проводил их сквозь все посты и даже усадил на ждавшую ручную дрезину, приказав солдатам ехать к Фрунзенской.

Те взялись за рычаги и запыхтели, сдвигая дрезину с места. Саша, насупившись, разглядывала одежду, лица тех, кого отец приучил называть врагами… Ничего особенного. Ватники, застиранные пятнистые кепки с наколотыми звездами, выступающие скулы, впалые щеки… Да, они не лоснились, как дозорные Ганзы, но человеческого в них точно было ничуть не меньше. И в их глазах мелькало совсем мальчишеское любопытство, которое тем, кто жил на Кольце, видимо, было вообще незнакомо. Эти двое вряд ли даже слыхали о том, что случилось на Автозаводской почти десять лет назад. Враги ли они Саше? Можно ли вообще не формально, а искренне ненавидеть незнакомых людей?

Заговаривать с пассажирами солдаты не решались, только покряхтывали размеренно, наваливаясь на рычаги.

— Как тебе это удалось? — спросила Саша.

— Гипноз, — подмигнул ей Леонид.

— А что за документы ты им показываешь? — подозрительно посмотрела она на музыканта. — Как может быть, что тебя с ними повсюду пропускают?

— Разные паспорта на разные случаи, — уклончиво ответил он.

— Кто ты такой? — Чтобы больше никто ее не услышал, Саша была вынуждена подсесть к Леониду вплотную.

— Наблюдатель, — одними губами сказал он.

Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули бы из нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, даже скрипеть рычагами стараясь потише.

Пришлось дождаться станции Фрунзенской — усохшей, выцветшей, побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах, поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов — хилые лампы свисали с протянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей, чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительно чисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции было людно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядом все начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало и принималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад, как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желал взглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.

— Тут нечасто бывают чужаки? — Она посмотрела на Леонида.

— Я сам здесь чужой. — Музыкант пожал плечами.

— Где же ты свой?

— В том месте, где люди не так убийственно серьезны… — усмехнулся он. — Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где не хотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.

— Расскажи мне про Изумрудный Город, — попросила Саша тихонечко. — Почему они… Почему вы прячетесь?

— Правители Города не верят жителям метро.

Леонид прервался, чтобы объясниться с караульными, дежурившими на входе в туннель, а потом, ныряя вместе с Сашей в густую тьму, подсадил огонек с железной зажигалкина фитиль масляной лампы и продолжил.

— Не верят, потому что люди в метро постепенно утрачивают человеческий облик. И потому что среди них до сих пор есть те, кто начинал ту страшную войну, хоть они и боятся в этом признаться даже своим друзьям. Потому что люди в метро неисправимы. Их можно только бояться, только сторониться, наблюдать за ними. Если они узнают об Изумрудном Городе, то сожрут и выблюют его, как жрут все, до чего дотягиваются. Сгорят полотна великих художников. Сгорит бумага и все, что на ней было. Будет истреблено единственное общество, которое достигло справедливости и гармонии. Рухнет обескровленное здание Университета. Затонет великий Ковчег. И ничего больше не останется. Вандалы…

— Почему вы считаете, что мы не сможем измениться? — Саше стало обидно.

— Не все так считают, — Леонид косил на нее глазом. — Некоторые пытаются что-то делать.

— Не очень-то они стараются, — вздохнула Саша, — раз даже мой старик о них не слышал.

— Зато кое-кто слышал их самих, — многозначительно обронил он.

— Ты о… музыке? — догадалась Саша. — Ты — один из тех, кто надеется нас изменить? Но как?

— Принуждением к прекрасному, — пошутил музыкант.***

Кресло катил адъютант, а старик шагал рядом, еле поспевая, время от времени оглядываясь на приставленного к нему рослого охранника.

— Если вы и вправду не знаете всей истории, — говорил Мельник, — готов вам ее поведать. Будете развлекать ею сокамерников, если на Боровицкой я увижу не того… Хантер был одним из лучших бойцов Ордена, настоящим охотником. Чутье у него было просто звериное, и делу он отдавался без остатка. Он и учуял года полтора назад этих черных… На ВДНХ. Неужели и об этом ничего не слышали?

— На ВДНХ… — рассеянно повторил за ним старик. — Ну да, неуязвимые мутанты, которые читали мысли и умели становиться невидимыми… Я думал, они назывались Темными?

— Неважно, — отрезал Мельник. — Он первым раскопал слухи, забил тревогу, но тогда у нас не было ни сил, ни времени… Я ему отказал. Был занят другими делами. — Он повел культей. — Хантер отправился туда в одиночку. В последний раз, когда он со мной связывался, говорил, что эти твари подавляют волю, наводят ужас на все окрестности. А боец Хантер был просто невероятный, прирожденный, один стоил взвода…

— Знаю, — пробормотал Гомер.

— И никогда ничего не боялся. Отправил к нам мальчонку с запиской, мол, уходит наверх, разбираться с черными. Если пропадет, значит, угроза страшнее, чем он думал. Пропал. Погиб. У нас своя система оповещения. Каждый живой обязан раз в неделю сообщать. Обязан! Он уже больше года молчит.

— А что с черными?

— Мы хорошенько проутюжили всю местность «Смерчами». От черных с тех пор тоже больше ничего не слышно, — усмехнулся Мельник. — Не напишут, не позвонят… Выходы наВДНХ закрыли, жизнь там наладилась. У мальчонки этого только случилось помешательство, но его, насколько мне известно, выходили. Живет себе нормальной человеческой жизнью, женился. А вот Хантер… На моей совести.

Он скатился по стальному пандусу с лестницы, распугивая собравшихся внизу монахов-книгочеев, развернулся, дождался запыхавшегося старика и добавил:

— О последнем сокамерникам лучше не рассказывай.

Еще через минуту вся процессия добралась наконец-таки до изолятора. Отпирать дверь в обезьянник Мельник не стал; оперся на адъютанта, стиснул зубы и поднялся, приник к глазку. Ему хватило и доли секунды.

Изможденно, будто весь путь с Арбатской он со своим увечьем проделал пешком, Мельник упал в кресло, скользнул по старику погасшим взором и огласил приговор:

— Не он.* * *

— Я не думаю, что моя музыка принадлежит мне, — сказал Леонид неожиданно серьезно. — Я не понимаю, откуда она берется в моей голове. Мне кажется, что я — просто русло… Просто инструмент. Точно так же, как я подношу к своим губам флейту, когда хочу играть, кто-то другой подносит к своим губам меня — и рождается мелодия…

— Вдохновение, — прошептала Саша.

— Назови это так. — Он развел руками. — Как бы то ни было, это мне не принадлежит, это приходит извне. И я не имею права держать это в себе. Оно… путешествует по людям. Я начинаю играть и вижу, как вокруг меня собираются все эти богатые и нищие, покрытые коростами и сияющие от жира, и злые, и убогие, и великие. Все. И что-то моя музыка с ними делает, от чего они настраиваются на одну тональность. Я как камертон… Я могу привести их к гармонии, хоть ненадолго. И они будут звенеть так чисто… Будут петь. Как это объяснить?

— Ты хорошо объясняешь, — задумчиво сказала Саша. — Я так сама чувствовала.

— Я должен попробовать в них это заронить, — добавил Леонид. — В ком-то погибнет, в ком-то прорастет. Я никого не спасаю. У меня нет полномочий.

— Но почему другие жители Города не хотят нам помочь? Почему даже ты боишься признаться в том, что делаешь это?

Он молчал, и сохранял молчание до тех пор, пока туннель не уткнулся в станцию Спортивную, такую же зачахшую, блеклую, натужно-торжественную и скорбную одновременно,только еще и низкую, тесную, как бинты на голове, тяжеловесную. Здесь пахло дымом и потом, нищетой и гордыней. К Саше с Леонидом был немедленно приставлен шпик, который околачивался ровно в десяти шагах от них, куда бы они ни пошли. Девушка хотела сразу же двинуться дальше, но музыкант осадил ее.

— Сейчас нельзя. Придется подождать. — Он притулился на каменной гостевой скамье, щелкнул замками на футляре.

— Почему?

— Ворота могут открываться только в установленные часы. — Леонид отвел глаза.

— Когда? — Саша отыскала циферблат; если все было верно, оставалось уже меньше половины отмеренного ей времени.

— Я скажу тебе.

— Ты опять тянешь! — Она нахмурилась, отскочила от него. — Ты то обещаешь помочь, то стараешься задержать меня!

— Да, — он собрался с духом и поймал ее взгляд, — я хочу тебя задержать.

— Зачем?! Чего ради?..

— Я не играю с тобой. Поверь, я нашел бы, с кем играть, и мало кто стал бы отказываться. Думаю, я влюбился. Надо же, как коряво звучит…

— Думаешь… Ты этого даже не думаешь! Ты это говоришь, вот и все.

— Есть способ отличить любовь от игры, — серьезно сказал он.

— Когда обманываешь, чтобы заполучить человека, — это любовь?

— Настоящая любовь ломает всю твою жизнь, ей плевать на обстоятельства. А игру можно в них вписать…

— Мне с этим проще. — Саша глядела на него исподлобья. — У меня и не было никакой жизни. Веди меня к воротам.

Леонид тяжело уставился на девушку, прислонился к колонне, отгородился от Саши скрещенными на груди руками. Несколько раз набирал воздуха, словно намереваясь датьей отповедь, но спускал его, так ничего и не произнеся. Потом сник, потемнел и признался:

— Я не смогу с тобой пойти. Меня не пустят обратно.

— Что это значит? — недоверчиво спросила Саша.

— Я не могу вернуться на Ковчег. Меня изгнали.

— Изгнали? За что?

— За дело. — Он отвернулся и теперь говорил совсем тихо, и, даже стоя в шаге от него, Саша разбирала не все. — Меня… оскорбил один человек. Смотритель библиотеки. Унизил при свидетелях. Той же ночью я напился и сжег библиотеку. Смотритель угорел вместе со всей семьей. Жаль, у нас нет казни… Я ее заслужил. Меня просто изгнали. Пожизненно. Обратного пути нет.

— Зачем тогда ты меня сюда вел?! — Саша сжала кулаки. — Зачем сжег еще и мое время?!

— Ты можешь попробовать достучаться до них, — пробормотал Леонид. — В боковом туннеле, в двадцати метрах от ворот, есть метка белой краской. Точно под ней, на уровне пола, — резиновый кожух, под которым кнопка звонка. Надо нажать три раза коротко, три длинно, три коротко, это условный сигнал для возвращающихся наблюдателей…

Он и вправду остался на станции — помог только Саше выбраться за все три блокпоста и побрел назад. На прощание попытался всучить ей старый автомат, который успел уже где-то раздобыть, но Саша не взяла. Три коротких, три длинных, три коротких… Вот и все, что ей сейчас может пригодиться. И еще фонарь.

Туннели за Спортивной начинались мрачные, глухие. Станция считалась последней обитаемой на всей линии, и каждый блокпост, через который ее проводил музыкант, больше походил на маленькую крепость. Но Саше не было страшно, совсем. Она думала только о том, что через час или полтора окажется на пороге Изумрудного Города.

А если Города не существует, то бояться и вовсе ни к чему.

Боковой туннель оказался точно там, где обещал Леонид. Отгороженный искалеченной решеткой, в которой Саша без труда нашла достаточно широкую щель, через несколькосотен шагов он действительно заканчивался стальной стеной гермоворот — вечной, непоколебимой.

Саша прилежно отсчитала от нее сорок своих шажков и выудила из темноты белую метку на мокрой, словно вспотевшей, стене. Кожух она тоже нашла сразу. Отогнула резину, нащупала звонок, сверилась с часами, которые ей отдал музыкант. Успела! Успела! Еле выждав несколько долгих минут, она закрыла глаза…

Три коротких.

Три длинных.

Три коротких.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

КТО ГОВОРИТ? [Картинка: i_019.jpg]

Артем опустил кипящий ствол вниз. Тыльной стороной ладони хотел утереть пот и слезы, но рука не могла добраться до глаз. Противогаз мешал. Может, снять его к чертям? Какая уже разница, в самом деле…

Казалось, зараженные ревели громче автоматных очередей. Иначе почему все новые и новые больные вырывались из вагона навстречу свинцовому шквалу? Неужели не слышали грохота, неужели не понимали, что их расстреливают в упор? На что надеялись? Или для них тоже уже не было разницы?

На несколько метров вокруг вскрывшегося выхода платформа была завалена разбухшими телами. Некоторые еще подергивались, и из глубины кургана полз чей-то стон. Бубон распахнутых дверей вытек до конца: оставшиеся в вагоне в ужасе ужались плотнее, прячась от пуль.

Артем обвел глазами других автоматчиков: только у него сейчас дрожат руки и трясутся колени? Никто из них не говорил ни слова. Вначале молчал даже командир. Слышно было только, как хрипит, стараясь сдержать кровавый кашель, переполненный поезд и как выплевывает проклятия последний умирающий под грудой мертвых.

— Изверги… Сволочи… Я же еще живой… Тяжело как…

Командир высмотрел-таки его, присел рядом и разрядил в несчастного остатки обоймы: жал курок до порожних щелчков. Поднялся, поглядел на свой пистолет, зачем-то вытер его о штаны.

— Соблюдайте спокойствие! — сипло крикнул он. — Попытки покинуть лазарет без разрешения будут караться и впредь…

— Что с трупами делать? — спросили у него.

— Обратно в поезд. Иваненко, Аксенов, займитесь!

Порядок был восстановлен. Артем мог возвращаться на свое место, пытаться уснуть: до побудки еще оставалось пара часов. Поспать бы хоть час, чтобы не свалиться завтра на дежурстве…

Получилось иначе.

Иваненко шагнул назад, замотал головой, отказываясь браться за гнилостные, разваливающиеся тела. Командир вытянул к нему руку с пистолетом, забыв, что патроны кончились, зло зашипел, а потом сразу клацнул бойком — впустую. Иваненко взвизгнул и бросился бежать.

И тут один из покашливавших бойцов вскинул автомат и неловко, криво ткнул командира в спину штык-ножом. Командир не упал, а остался на ногах и медленно обернулся через плечо к тому, кто ударил.

— Ты что это, сука? — тихо удивился он.

— Ты всех нас так скоро в расход… Тут на станции здоровых нет! Сегодня мы их, а завтра ты нас загонишь в эти вагоны… — заорал на него ударивший, пытаясь выдернуть из командира автомат, но почему-то не стреляя.

Никто не вмешивался. Даже Артем, сделавший было шаг к этим двоим, застыл в ожидании. Наконец штык вышел из спины. Командир, словно пытаясь почесаться, потянулся к ране, потом опустился на колени, уперся ладонями в скользкий пол, затряс головой. Хотел прийти в себя? Или проснуться?

Добивать командира никто не решался. Даже бунтовщик, который его зарезал штыком, испуганно отступил, а потом сорвал с себя противогаз и закричал на всю станцию:

— Братки! Хватит их мучить! Отпустите! Им все равно подыхать! И нам тоже! Что мы, не люди?!

— Не сметь… — неслышно сипел командир, стоя на коленях.

Автоматчики зароптали, совещаясь. В одном месте от дверей вагона отодрали решетки, еще в одном… Потом кто-то выстрелил зачинщику в лицо, и он кувырнулся назад, упалк другим мертвым. Но уже было поздно: зараженные с победным ревом выплескивались из поезда в зал, неуклюже бежали на своих толстых ногах, рвали у оробевших караульных автоматы, разбредались кто куда. И охранники тоже дрогнули: кто-то еще стрелял в больных, а другие смешивались с ними, уходили прочь со станции во все туннели: одни— на север, к Серпуховской, другие — на юг, к Нагатинской.

Артем стоял на месте, тупо глядя на командира. Тот не хотел умирать. Сначала он полз вперед на четвереньках, потом, поскальзываясь, встал и двинулся куда-то.

— А вот сейчас вам сюрприз… Думали, не подготовлюсь… — бормотал он.

Его блуждающий взгляд зацепился за Артема. На миг замерев, командир вдруг обычным своим голосом, не терпящим неповиновения, гаркнул:

— Попов! Отведи меня в радиорубку! Надо приказать северному блокпосту перекрыть ворота…

Артем подставил ему свое плечо, и они тяжело побрели мимо опустевшего поезда, мимо дерущихся людей, мимо гор хлама — в рубку, где стоял и телефон. Рана у командира, видимо, не была смертельной, но крови он терял много. Пока дошли, силы совсем покинули его, и он обмяк в забытьи.

Придвинув к двери стол, Артем схватил микрофон внутреннего коммутатора и вызвал северную заставу. Прибор пощелкивал, хрипел, будто надрывно дыша, и молчал, страшномолчал.

Если этот путь перекрывать поздно, Артем должен предупредить хотя бы Добрынинскую! Он кинулся к телефону, нажал на пульте одну из двух кнопок, подождал несколько секунд… Аппарат еще работал. Сначала в трубке шептало только эхо, потом послышалось стрекотание, и наконец пошли гудки.

Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть…

Господи, пусть они ответят. Если они все еще живы, если до сих пор не заражены, пусть ответят, пусть дадут ему шанс. Пусть отзовутся прежде, чем больные успеют добраться до рубежей станции. Сейчас Артем был готов заложить душу, лишь бы на другом конце провода кто-нибудь снял трубку!

И тут случилось невозможное. Седьмой гудок оборвался на середине, послышалось кряхтение, далекая перебранка, и сквозь шорохи прорезался чей-то надтреснутый голос,задыхающийся от волнения.

— Добрынинская слушает!* * *

Клетка была опущена в полумрак. Но Гомеру хватило и этого скупого света, чтобы увидеть: силуэт пленника был слишком тщедушный, слишком неживой, чтобы принадлежать бригадиру. Словно за решеткой сидело чучело — безвольное, поникшее. Кажется, охранник… Мертвый. Но где же Хантер?!

— Спасибо. Думал, не дождусь, — раздался утробный, глухой голос. — Мне там было… тесно.

Мельник крутанулся на своем кресле быстрее, чем успел обернуться Гомер. В проходе, отрезая им путь на станцию, стоял бригадир. Руки его были крепко сцеплены, будто одна не доверяла другой и боялась выпустить ее. К людям он повернулся своей изуродованной половиной.

— Это… ты? — У Мельника дернулась щека.

— Пока да. — Хантер странно кашлянул; не знай Гомер, что тот не умеет смеяться, он мог бы, обманувшись, принять этот звук за смех.

— Что с тобой?.. Что с лицом?..

Мельник наверняка хотел расспросить его совсем о другом; отмашкой он приказал охране выйти вон. Гомера оставили.

— Ты тоже не в лучшей форме. — Бригадир снова кашлянул.

— Ерунда, — скривился Мельник. — Жаль только, не могу тебя обнять. Черт тебя дери… Куда ты… Сколько мы тебя искали!

— Знаю. Мне надо было… побыть одному, — отрывисто выговорил Хантер. — Я… не хотел к людям. Хотел навсегда уйти. Но испугался…

— А что случилось тогда, с черными? Это от них у тебя? — Мельник кивнул на лиловые рубцы.

— Ничего. Мне не удалось их уничтожить. — Бригадир притронулся к шраму. — Я не сумел. Они меня… Переломили.

— Ты ведь оказался прав, — неожиданно горячо заговорил Мельник. — Ты прости меня, я вначале не обратил внимания, не поверил. У нас тогда было… Ты сам помнишь… Но мы их нашли, все выжгли подчистую. Думали, что тебя нет больше. Что они тебя… Я их из-за тебя… За тебя. Всех до единого!

— Я знаю, — хрипло, надрывно произнес Хантер. — И они знали, что так будет — из-за меня. Они все знали. Они людей умели видеть, и судьбу каждого. Ты даже не знаешь, накого мы подняли руку… Он нам в последний раз улыбнулся… Послал их… Дал еще один шанс. А мы… Я их обрек, а вы исполнили. Потому что мы такие. Потому что чудовища…

— Что…

— Когда я к ним пришел… Они мне меня показали. Я как будто в зеркало смотрелся и видел все, как есть. Я про себя все понял. Про людей понял. Почему с нами все так случилось…

— О чем ты?! — Мельник уставился на своего товарища встревоженно, мельком глянул на дверь — не пожалел ли, что поспешил отослать охрану?

— Говорю тебе. Увидел себя их глазами, как в зеркале. Не внешность, а внутри… За ширмой… Они его выманили на свет, к зеркалу, чтобы мне показать. Людоеда. Чудовище. Ачеловека я не увидел. Сам себя испугался. Проснулось. Я раньше врал себе… Говорил, защищаю, спасаю… Врал. Просто голодный зверь, рвал глотки. Хуже зверя. Зеркало исчезло, а оно… это… осталось. Проснулось и больше не хотело спать. Они думали, я себя убью после этого. Для чего мне жить было… А я не стал. Я должен был бороться. Сначала в одиночку… Чтобы никто не видел. Подальше от людей. Думал, могу сам наказать себя, чтобы они не карали. Думал, болью выгоню его… — Он прикоснулся к шрамам. — Потом понял, без людей оно одолеет. Забывал себя. И вернулся.

— Они же тебе мозги промыли! — тяжело произнес Мельник.

— Ничего. Уже все прошло. — Бригадир отнял руку от рубцов, и его голос переменился: он снова говорил глухо, мертвенно. — Почти все. Та история давно кончена, что сделано, то сделано. Мы теперь тут одни. Надо выкручиваться. Я не с этим пришел. На Тульской эпидемия. Может вырваться и на Севастопольскую, и на Кольцо. Воздушная лихорадка. Та самая, смертельная.

— Мне не докладывали. — Мельник глядел на него подозрительно.

— Никому не докладывали. Трусят. Врут. Скрывают. Не знают, что делать.

— Что ты от меня хочешь? — Тот подобрался в кресле.

— Ты сам знаешь. Опасность должна быть устранена. Дай мне жетон. Дай людей. Огнеметы. Нужно закрыть и очистить Тульскую. По необходимости — Серпуховскую и Севастопольскую. Надеюсь, дальше не ушло.

— Вырезать три станции на всякий случай? — переспросил Мельник.

— Чтобы спасти остальных.

— После такой бойни все возненавидят Орден…

— Никто ничего не узнает. Мы не оставим никого, кто мог бы заразиться… и увидеть.

— Такой ценой?!

— Ты не понимаешь? Если мы промедлим еще немного, спасать уже будет некого. Мы слишком поздно узнали об эпидемии. Другой возможности остановить ее не будет. Через две недели все метро будет сплошным чумным бараком, через месяц — кладбищем.

— Я должен сам убедиться…

— Ты не веришь мне, да? Считаешь, что я помешался? Не верил тогда и сомневаешься сейчас. Плевать. Пойду один. Как обычно. Хоть свою совесть сберегу.

Он развернулся, оттолкнул остолбеневшего Гомера, двинулся к выходу. Но последние слова, брошенные им, гарпуном вгрызлись в Мельника, потащили его следом за бригадиром.

— Стой! Возьми жетон! — Он суетливо зашарил под кителем и протянул застывшему Хантеру ничем не примечательную бляху. — Я… разрешаю.

Бригадир сгреб жетон из его костлявой ладони, сунул в карман, молча кивнул, наведя на Мельника долгий немигающий взгляд.