Чтение 20–й страницы книги ~Демон и Бродяга~

– Здорово, Гамаюн, – хапун снял шапку и в пояс поклонился. – Он и есть, без обману. Карты ваши не врут.

– А карты наши никогда не врут, – томно откликнулся еще кто-то из-под шелкового балдахина. Этот «кто-то», судя по интонациям, почти наверняка был женщиной или, в крайнем случае, опытным трансвеститом. – Людишки бы не врали, а картишки не обманут.

В горнице был кто-то еще, Артур ощущал троих. Этот третий сопел, кашлял, сморкался и, судя по мельканию теней за вышитой занавеской, вязал, забравшись на верх двухъярусной койки.

– Может, и не он, у меня живот с утра пучит, не до того, – произнес наконец третий голос. Скрипучий, тонкий, очень молодой, и опять же непонятно, то ли мужской, то ли женский. – Вашей брусники моченой нажрался, теперь не до царей, не до песен, эх! Ну, заводи уж, чего на пороге-то топчетесь!

Гаврила Клопомор чинно вытер сапоги о кунью шкуру, выдернул из локтя свежий росток и вытолкнул гостя на центр комнаты.

Артур внимательно осмотрел всех троих и пришел к выводу, что ничего не знает о вселенной и о собственном маленьком мире.

Хозяева бегущей избы наполовину были птицами.

ПТИЦЫ ВЕЩИЕ

– Сирин, партийку распишем? – спросил Гамаюн.

– Сдавай карты, – Сирин почесала когтем под мышкой, с ненавистью поглядела правым глазом на пойманную блоху, раздавила ее и устало растянулась на лавке.

Коваль сморгнул. Затем сморгнул еще раз, не в силах поверить своим глазам. Но проблема заключалась не только в глазах. Он уже давно привык, что зрение в новом мире, пережившем катастрофу, способно обманывать мозг с завидным постоянством, однако органы чувств, воспитанные уральскими Хранителями, обмануть было сложно.

Эта троица пернатых ему не чудилась. Коваль не смог бы поклясться, что слышит биение их сердец, и что все трое внутри устроены, как другие, привычные ему теплокровные организмы. Что-то внутри них бурлило и гудело, но совсем необязательно, что это были сердца или легкие.

– Эй, ты играть будешь? – Гамаюн постучал по верхней полке.

Оттуда неторопливо свесились две крепкие птичьи лапы, затем показался край длинного шерстяного шарфа и, наконец, непрерывно кивающая голова Алконоста.

– Только, чур, не жулить, – заявил Алконост, прекращая считать петли.

Он аккуратно отложил вязание и спустился вниз. Сразу стало светлее, словно сияющая радуга затрепетала в избе. Алконосту можно было по праву присвоить первое место по красоте оперения. Изумрудные, бирюзовые, иссиня-черные перья чередовались на его крыльях, а на спине и на груди собирались в сложный праздничный рисунок. Если шевелюра Гамаюна отдавала сединой, Сирин тоже входила в возраст зрелой женщины – очень условно, конечно, то Алконост имел внешность румяного, налитого силой юнца. Артур поймал себя на бредовой мысли, что очень хочется ухватить юношу за розовую круглую щечку.

Алконост расправил грудь, поиграл темно-зелеными, хрустальными, огненными переливами. Явно он гордился своей незаурядной внешностью и не мог удержаться от хвастовства. Бело-молочная кожа его мальчишеской шеи постепенно грубела сразу после кадыка, покрывалась мурашками и мелкими, гладкими перышками. Мурашки, сказал себе Коваль, почти как у ощипанной курицы.

– Сам ты жулик, – Гамаюн сделал вид, что обиделся, но сам незаметно подмигнул Сирин. – Эй, мил человек, сдвинь колоду, будь ласков.

И протянул Ковалю колоду потрепанных карт. Артур машинально сдвинул, коснувшись черного загнутого когтя. Карты на мгновение привлекли его внимание, но их слишком быстро забрали из поля зрения. Сунули под нос – и тут же колода пошла в дело. С ловкостью вагонного шулера Гамаюн пустил колоду веером в воздух, поймал у самого пола, разложил до плеча, рубашками в обе стороны, и снова собрал.

Сирин взяла свои карты со стола, с шумом отпила медовухи и покачала головой. Президент почувствовал, что сейчас у него разовьется косоглазие. На обратной стороне каждой карты вместо статичного узора шло кино. Точнее, никакое не кино, а шевелились, бегали и летали персонажи из картин русских художников. Здесь играли на поваленном бревне медвежата, рядом сестрица Аленушка полоскала в озере платочек, еще дальше… оп, не успел!

Сирин сбросила карту лицевой стороной вверх. Очевидно, в игре использовалась система открытого прикупа, или таким образом скидывались равные масти, Артур так и не узнал. Он уставился на короля и валета, за которыми уже протянул цепкие когти Гамаюн.

Король высунулся из карты чуть ли не до пояса! Он разглядывал Коваля, что-то кричал и указывал на него валету. Точнее, это был совсем не король, а если быть точным – древнерусский царь, в меховой шапке с золоченым защитным шишаком и с палицей в сучковатой ручище…

До конца Артур не успел рассмотреть, Гамаюн сгреб карты. Вместо них выдал Сирин другие.

– Чего уставился? – Сирин звучно высморкалась, потом чихнула и скинула одну карту Алконосту.

Коваль еще больше запутался в игре. Он предположил, что сдавать будет все время Гамаюн, как это принято при игре в очко или в покер, но пернатые певцы постоянно ставили его в тупик.

– Хочу понять правила, – робко вступил в разговор президент.

– А тут и понимать нечего, – хриплым фальцетом ответил Алконост.

Он сбросил в центр стола уже три взятки, все они валялись картинками вверх, и на всех картинках происходили бурные события. Шестерка оказалась богатырской отрубленной головой, из девятки лезли три богатыря, а из двойки с воем метели вырвались сани, запряженные четверкой вороных.

– Гамаюн, твоя очередь гостей веселить, – напомнил вдруг Алконост. – Давай, напой что-нибудь к Рождеству.

– Это кто тут гости? – скривился Гамаюн, но послушно запел что-то умиротворенное, пафосное, будто выступал на церковном празднике.

Пока пел, подошла его очередь сдавать. Гамаюн ловко раскидал колоду, из прикупа вырвались медвежата и затеяли на столе возню.

– Сдаешься? – перебила сказочный речитатив приятеля откровенно скучавшая Сирин.

Вопрос относился к Алконосту. Он тут же нахохлился, потемнел лицом и кинулся ворошить груду карт на столе. Стрельцы-двойки, десятники-тройки, сотники-четверки и пятерки, лысые монголоиды в коротких полушубках, с непонятными Ковалю знаками отличия на рукавах прекратили драку и опрометью кинулись к своим картам. Крохотные человечки туда буквально ныряли, словно в проруби. Но даже внутри своих карт, сделавшись плоскими, не прекращали перебранку, махали кулачками и угрожали друг другу алебардами.

– Снова обдурили? – надулся Алконост. – Где моя сторожка? Где червоная сторожка, я спрашиваю?

Гамаюн состроил самое честное выражение лица, широко распахнул красивые голубые глаза и развел руки-крылья, как бы демонстрируя – ничего в карманах нет. Вечно хнычущая Сирин звучно высморкалась в платок, который Коваль назвал бы головным, и кинулась искать карту с бубновой сторожевой башней.

– Где-то тут… где-то тут была… – бормотала Сирин. – Может, под лавку закатилась?

– Жулье, – вынес вердикт Алконост. – Ты видел, добрый человек, что происходит с теми, у кого доброе сердце? – и патетически воздел к небу руку-крыло.

– Можно вопрос? – осмелел Артур. Он уже догадался, что все три обитателя избушки неагрессивны, в драку не кидаются и превращать его в камень не собираются. – Почему так нужно мне доверить прах? Ведь я даже не знаю, что с ним делать. Вам вообще сказали, что я проспал сто тридцать лет?

– Какая мне разница, сколько ты проспал? – выкатил свои прелестные глаза Гамаюн. – Вот я, к примеру, никогда не пою для всех. Толпа – это смерть индивидуальности. Вот ты – считаешь себя индивидуальностью?

– Считаю, – кивнул Артур.

– Индивидуален каждый дурак, – брезгливо поморщился Гамаюн. – В нашем деле главное – отличать индивидуальность от личности. Ты – личность?

– Надеюсь, что да.

– На бога надейся, да сам не плошай, – внезапно повеселев, пропел Алконост.

Он уже не искал пропавшую карту, вытащил с верхней полки вязание и замелькал спицами. Сирин тем временем разбила в чашку два куриных яйца и принялась готовить себе гоголь-моголь. Ковалю показалось крайне неестественным, что одна птица кушает нерожденных птенцов другой. Ну… не птица, а полуптица, почти неважно. Карточную игру окончательно забросили. Два короля и две королевы неспешно прогуливались по янтарным доскам стола, обходя ендовы и кувшины. Трефовый король в длинной малиновой мантии сунул корону под мышку и что-то оживленно доказывал своим спутникам. На другом углу стола, подле открытой хлебницы, несколько тысяцких-девяток и темников-десяток, все в каракульче и хромовых сапожках, уселись в кружок, раскурили трубки и приступили к травле анекдотов. Периодически оттуда доносились раскаты тоненького хохота.

– Я твердо уверен, что я – личность, – повторил Артур. – Личность, и все тут.

– Хорошо, – неожиданно легко и беззлобно согласился мохнобровый Гамаюн. – Каждой личности – даешь по индивидуальности! Здорово я сочинил?

– Здорово, – признался Коваль. – Но вы мне не ответили…

– А давай что-нибудь исконное? – зажмурившись, как разогретый на печке кот, предложила Сирин. – Алконосушка, человек скучает. Что ты нам, Гамаюн, все неметчину гонишь? Человече, тебе нравится исконное?

– Отчего же нет? – проявил осторожность Коваль.

– Это мы запросто, – Алконост отложил вязанье и тронул струны:Не целуй мои желтые глазки,Не кусай мои липкие губы,Я сижу на цепи возле дуба,Кот издох, что рассказывал сказки,Пьяный рыцарь пинает русалку,Та к царевне ревнует брюхатой,Леший пропил машину и хату,Черномор собирает бутылки,Тощий волк гложет кости на свалке,Тридцать витязей в луже рыбачат,Доит белку удачливый хачик,Царь Кащей плотно сел на поганки,На дорожках – дерьмо и окурки,И неведомый зверь под кроватью,Не кусай мои липкие губы,Не ищи моих детских проклятий…

– Стоп, не катит, – перебила приятеля Сирин. – Вишь, человече рифмы твои не шибко жалует. Интересно, что он вообще жалует?.. М-да…

Алконост замолчал так же внезапно, как начал. Артур некоторое время сидел с открытым ртом, переводя взгляд с одного чудесного обитателя Изнанки на другого.

Сирин внезапно заплакала.

– И что дальше? – позволил себе вопрос президент.

– Слышь, Клопомор, мы его и так и эдак обсмотрели. Вроде в огороде, но нервная система неплохая, – через голову Артура поделился с хапуном Гамаюн. – Перерождения должен выдержать. Если не помрет, конечно.

– Это хреново, – опечалился карлик. – Так что, остерегемся? Или уж рубить, так сплеча?

– Восприятие у него нарушено, – мелькая спицами, вздохнул Алконост. – Высокая тревожность. Может дать сбой. Но я бы рискнул.

Коваль запутался еще больше.

– Так это был тест? Вы меня проверяли?!

– Проверяли, а как же? – удивился хапун. – Чай, мертвяком ты кому будешь нужный? Кабы не чужие люди, все тогда… не вернул бы Феникса.

– Ты хотел победить Карамаза, ты его победишь, – сквозь слезы улыбнулась Сирин. – Если не передумал, пошли в подземелье?

– Но я так и не понял…

– А чего тут понимать? Мы тоже грядущее зрить не можем, когда карты рубашкой вверх. Бродяга твой все знает, ему доверься.

– Он ничего не знает, я его спрашивал.

– Ах да, – Сирин смешно хлопнула себя по лбу колодой карт. – Партийка-то еще не доиграна, слово скрытое не произнесено.

– Неужели… Буба? – Артура вдруг пробил озноб. – Так он же по-русски трех слов связать не может.

– Чтобы помереть честно, слов у него хватит, – отрезал Гамаюн. – Все бы так помирали, как этот болотник синий, так и жили бы вы иначе…

ПОДЗЕМЕЛЬЯ СИРИН

Спускаясь следом за коротконогим крылатым созданием, Артур успел подумать о многом.

Мы дышим воздухом, рассуждал он, и не задумываемся, что он пахнет. Мы не в состоянии различать оттенки кромешной тьмы, а ведь она неоднородна…

В жерле пещеры их охватила густая, всепоглощающая тьма, она казалась бесконечной, и даже два зажженных и поднятых над головой факела не раздвигали ее границ. Тьма словно вскрыла череп, чтобы заполнить пространство внутри головы давящей, звенящей пустотой. Коваль провел во тьме лишь несколько минут, но ему уже до одури хотелосьвернуться.

– Скоро придет адаптация, – утешал он себя. – Все органы чувств и сознание привыкнут к миру, противоположному дневному. К миру, который мне кажется чуждым жизни, но это не так. Этот мир просто близок тому, что было до жизни, и тому, что будет после нее… Я спускался уже в места, где тьма была абсолютной, но это не значит, что в ней нельзя видеть. Постепенно я привыкал везде… Например, человека всегда видно, особенно на фоне светлой стены, даже в полном мраке. Главное – чтобы глюки не начались…

Он незаметно вытащил зеркальце. Как ни странно, на сей раз джинн не скрывался.

– Ты мне скажешь, кто такие эти мутанты? – как можно тише спросил Артур.

– Хороший вопрос, – неизвестно чему обрадовался Хувайлид. – В библиотеке грозди имеются данные о серии генетических экспериментов, которые проводили ученые Летучего народа. Вполне вероятно, что так называемые «священные птицы» были созданы как ответ на первичные верования древних славян. Впоследствии контроль за экспериментальной колонией был утерян…

– Ты хочешь сказать, что они живут по десять тысяч лет? – не поверил Коваль.

– Да. Нет. Чрезвычайно сложная программа размножения и жизнедеятельности поддерживается извне, но источник указать сложно. Цикл размножения и передачи функций осуществляется раз в несколько столетий. Подтвердить или опровергнуть данные можно лишь опытным путем, исследуя образцы тканей…

Голос джинна прервался. Словно в ответ на его самые худшие предчувствия, Артур услышал отдаленное женское пение, позвякивание и переливы невидимого оркестра.

– Не отставай, милый, – Сирин продолжала периодически всхлипывать во мраке. – А то тут ям полно. Ухнешь – и готово, никто не сыщет…

Коваль так и не понял, это человек-птица подслушала беседу и каким-то образом экранировала коммуникатор или джинна отсекло природным экраном. Наступил момент, когда Артур кожей лица ощутил едва заметную тепловую волну, затем неуловимо изменился вдыхаемый воздух, он стал более свежим и… домашним. Артуру совсем не нравилось, что ему отказывают все привычные и удобные бойцовские навыки, приобретенные наверху. Навыки, за много лет отшлифованные до автоматизма. Сколько он ни старался, он не мог проникнуть ментальным внутренним зрением за границу тьмы. Он наступал куда-то ногами и в метре от себя впереди слышал всхлипывания человека-птицы. Похоже, у Сирин глаза всегда были на мокром месте.

– Чуешь, дух монаший? – шепотом спросила Сирин. – Здесь души иноков витают. Слыхал, как ваш епископ Игнатий говаривал? Толковый был человече. «Инок – истинная вдовица, для которой мир должен быть мертвым», вот оно как… Монахи-то ваши сильны верой были, не то что нонешние, м-да… Заживо себя, считай, в кельях хоронили. Уходили под землю, чтобы уже не возвращаться. Вот и прикинь, сколько таких некрополей по Руси, где души святые витают, освобождения не ждут… По мне так, без разницы, какую веру исповедовал человек, если он заранее подземную долю избрал. Вот, к примеру, ты слыхал о монастыре, основанном преподобным Антонием Печерским в Чернигове? Так вот, милый, оказалось, что Батый не смог монастырь разорить. Попросту не нашел. Смута тогда тоже по земле катилась, и решил преподобный монастырь сразу вполовину под землейзакладывать. Потому и не нашли… Ох, мил человек, тебе скушно, да? Давай я тя лучше рифмами повеселю, правда, я веселые не помню…

– Не, лучше не рифмуй! – взмолился Артур, вытаскивая застрявшую в волосах летучую мышь. – Я не знаток поэзии.

Они вошли в высокое холодное помещение. Каждый вздох здесь норовил вернуться троекратно.

– Знаток, не знаток… – Сирин шумно высморкалась. – Ты вроде до седины дожил, а просто так обменяться добром не желаешь… А синий твой болотник просто так добро отдал. Ладно уж, прощевай тогда……Я не люблю тебя,Я тоже. Не слишком тебя люблю…Но это не повод холодный ножикПриставить к горячему лбу…

Артуру стало грустно, хорошая вроде песня. Но извиниться он не успел, потому что под ногами внезапно кончился пол и он рухнул в пустоту. Летел недолго, приземлился на ноги и чуть не ослеп. Из темноты он вырвался в освещенный тоннель, выложенный из белого кирпича.

Сирин исчезла. Озираясь в поисках пернатого проводника, Коваль едва не налетел на низенького опрятного старичка в железных доспехах, с внушительной связкой ключей на поясе.

– Извините, вас можно на секундочку?

– Ох, Род-заступник, уффф, напужал-то!

– Простите, – смутился Артур. – Не хотел вас пугать. Просто мой приятель с крыльями куда-то провалился, а без него тут как-то неуютно. Не подскажете, отец, как мне выйти к развилке? Вроде бы он к развилке меня вел.

– Так, а тебе куды? – прищурился дедок. – На Китеж, на Алатырь али к пристани?

– К пристани ему поздно, – гулко отозвался кто-то из-за поворота тоннеля. – Остатний рыба-кит к Буяну надысь уплыл. Тю-тю, таперича до полной луны хвощ жувать на бережке.

– Спасибо, но к морю мне не надо, – несколько опешив, ответил президент. – Вероятно, вы в курсе, как короче добраться до Малахитовых ворот? Мне туда нужно отнести прах Феникса…

Он спросил и затих. Здесь каждый звук возвращался троекратным эхом. Пол тоннеля задрожал. Из-за поворота, горделиво держа спину, вышел… взрослый китоврас. Артур мгновенно уловил сходство этого трехметрового гиганта с юношей, которого они спасали от голодных зайцев. Только у этого имелись широченные плечи, укрытые шерстяным платком, вокруг мощных бицепсов вилась татуировка, а спину покрывала попона с подсумками.

– Что, Кощей, подойдет он нам? – обратился кентавр к ключнику. – Вишь, струхнул, ворота какие-то ищет… Может, лучше, тогось, по хатам?

– А ему туда не надо, – уверенно отозвался Кощей и укоризненно поглядел на Коваля черным, как у грача, глазом. – Сам-то себе не ври, кровь с молоком! Как вы мне надоели, лепкие, и как у вас язык не отсохнет, врать на каждом шаге?

– А куда мне, по-вашему, надо?

– А тебе сперва поверить бы не мешало. Ты ведь даже не веришь, что я – существую. Тебе легче признать, что беленой опоили. Али вру я? – поднял бровь Кощей.

– Не врете, – признался Артур. Почему-то он не мог заставить себя обращаться к хранителю ключей на «вы».

– Ну вот, славно, что хоть это признал, – показал клыки дедуля. – Теперь давай меняться. Только злата али каменьев не проси, не дам. Справишься, оживлю тебе Феникса, делов-то на час… Ладно, что хочешь воистину, раз уж пришел, кровь с молоком?

Артур подумал.

– Хочу увидеть ад.

– Опаньки, – китоврас и Кощей растерянно переглянулись. – Эка тебя крутит… Но я так и смекал, что каменьев просить не будешь.

– Про вас говорят, что охраняете вход в ад. Я в ад и в рай не верю. Хотелось бы убедиться.

– В рай – не верь, это правильно, – приободрился дед Кощей. – Ну что жжж… русскому человеку, как гриться, вечно надо самому ручками пощупать. Лады. Не пожалей только.

– А что мне надо делать?

– А разве, чтоб попасть в ад, надо что-то делать? – хохотнул китоврас. – Зажмуриться надо, и ты – там…

…Он видел толпу деревенских женщин, таких, как показывают в исторических фильмах про русскую глубинку. Нет, не киношных, эти были слишком костлявые, с болезненно раздутыми суставами, в ссадинах и струпьях, в изорванной одежде… Три шли ему навстречу, и не шли, а почти бежали вприпрыжку, пританцовывая, по самому центру широкого проспекта, по черному, мокрому асфальту, прямо по разделительной полосе.

Ковалю показалось диким сочетание средневекового маскарада и современной улицы, но поразмышлять на эту тему он не успел, потому что троица танцовщиц приближалась, и надо было куда-то прятаться…

Он не мог понять, откуда взялась уверенность, что следует непременно укрыться, что ни в коем случае нельзя попасться этим полудиким крестьянкам в руки. Они не махали оружием и, казалось, не замечали его, но было в их ритмичном раскачивании что-то угрожающее, что-то граничащее с безумием…

Женщины приближались, а тьма за ними заколыхалась, выпустив следующую шеренгу бледных фигур. Теперь послышалось пение, и Артур каким-то образом узнал мелодию, хотяникогда ее раньше не слышал.

Он попытался издать хотя бы один слабый звук, но не смог даже пошевелить языком.

Вокруг расстилался сумрак, скорее похожий не на обычную ночь, а на солнечное затмение. Артур не мог оторвать взгляда от мрачной процессии, но краем глаза ловил множество тусклых огней, возникших по сторонам. Огни плескались, будто свет доходил сквозь толщу воды, будто морось крала у света силы.

В сыром ночном воздухе нарастало заунывное пение, что-то неуловимо-знакомое, угадывались русские слова, но в целом непонятно, громче и громче, сопрано фальшивило, сбивалось на истерический визг. Ливень молотил, не переставая, одежда тянула к земле.

В душе расправляла крылья жуткая тоска.

Первыми надвигались трое, с ввалившимися глазами, с распущенными космами, насквозь промокшими под дождем, наряженные в грязные рубища до колен.

А толпа женщин уже совсем близко, и слышно шлепанье босых пяток по лужам, и деревянный стук, вроде кастаньет, и лучше бы они не пели, но они пели так, что мороз по коже…

Первая женщина прижимала к груди какой-то прямоугольный предмет – оклад? книгу? икону?.. Ее распахнувшийся в крике рот открывал беззубые десны, слюна струйкой свисала с подбородка. Слева от нее ковыляла, припадая на изъеденную язвами ногу, другая, гораздо моложе. Она бережно несла в руках что-то вроде аквариума с крышкой, и Артур, прищурившись, разглядел в стеклянном ящичке несколько зажженных свечей и что-то еще…

Но третья выглядела запущеннее прочих. Самая молодая, седая, крепкая, в сползшем с костлявых плеч балахоне, шла, сложившись, как бурлак, почти касаясь повисшими патлами асфальта. На ее оголившейся спине ходуном ходили мышцы, в разрыве ткани виднелся позвоночник, его пересекали багровые полосы… от плетки?

Два широких ремня крест-накрест, как парашютное снаряженье, обхватывали ее грудь и тянулись дальше, назад, волоча за собой… О, господи, и не ремни вовсе, а конская упряжь, а позади две толстые бабищи с раздувшимися животами впряглись в плуг, и рвался асфальт, прямо там, где двойная сплошная!

Он наблюдал, как ширится щель, а дальше, за беременными, подвывали дискантом и пританцовывали десятки полуголых теток.

Их было не три, а, наверное, в десять или в сто раз больше; перепонки уже ломило от их тоскливого воя на трех нотах. Они надвигались сплошной белесой лавиной, как селевой поток… Но Артур не смотрел в лица, он не мог оторвать взгляд от того, что несли вслед за беременными «землепашцами», точнее – уже не несли, а волокли по асфальту, вцепившись множеством жилистых, совсем не женских рук.

Голый подросток. Его сын.

Его держали за лодыжки и за кисти рук, лицо было невозможно разглядеть, голова его запрокинулась, ударялась о землю, о куски асфальта, летящие от лезвия сохи. На теле мальчишки не осталось живого места, ноги, живот и грудь превратились в сплошную рану. Из локтя левой, вывихнутой в плече руки торчал обломок кости, на бедрах и в паху кожа висела лоскутами, а с гениталий и затылка капало прямо в дымящуюся, свежую борозду…

Артур почувствовал подступающую тошноту и сквозь отвращение успел еще раз удивиться, как это может во сне тошнить; и тут ближайшая молодуха, со свечками в аквариуме, не прерывая воя, уставилась ему в глаза и оскалилась вдруг, как лошадь, вывернув обе губы, обнажив коричневые пеньки зубов…

– Нет! Не надо больше, хватит, хватит! – схватился за голову Коваль. – Я и так все это знаю.

– Что ты знаешь? – удивился кентавр.

– Я знаю, что мой сын ни на что не годен.

– Ты снова нечестен с нами, – опечалился Кощей.

– Да отвык я говорить правду, – повинился Артур. – На моей работе разве правду говорят? Я знаю, что мой сын… в случае, если понадобится… не сможет управлять страной.

– Уже лучше, – хлопнул в ладоши старик. – Вишь, раз себя отпустил малехо, можно и в настоящий ад прыгнуть.

ЛЮБИМЫЙ АД

…Пол в прихожей больше не радовал блеском паркета. Вместо теплого дерева подошвы ощущали шершавую поверхность гранита. Грубо притертые квадратные плиты, между которыми шелушились жилки раствора, покрывали всю поверхность пола от входной двери президентских покоев до ванной, а у поворота в малую столовую, где раньше начинался плотно приклеенный гобелен, теперь стелилось нечто абсолютно незнакомое. Какие-то золоченые кисти, бахрома, а дальше – золото на глубокой синеве, роскошный и совершенно невозможный в своей вакхической роскоши ковер.

…Спокойно, главное – не паниковать. Недаром Клопомор предупреждал, что их розыгрыши добрыми не назовешь. Черти, я ведь просто просил показать кусочек преисподней…

Артур не решился приближаться к синему ковру. Вместо этого он повернулся и зашагал назад по коридору. Только пройдя десяток шагов, он обнаружил, что коридор не кончается. Напротив, он удлинялся с каждым шагом, а пол приобрел явный уклон вниз. Изящный журнальный столик, стоявший в тупичке, обернулся мелким коричневым пятнышком. Ковалю казалось, что он смотрит в жерло бесконечного прямоугольного короба.

С потолком тоже творилось что-то неладное. Во всяком случае, высота его заметно перевалила за три метра. Китайская ваза, настоящая работа какого-то там мастера Фунь-Дунь-Сплюнь, стоявшая обычно возле комнаты дочерей, оказалась на месте. Но с ней тоже произошли заметные перемены, она стала заметно шире и ниже. Теряя элегантностьлиний, она походила теперь на гигантский ночной горшок, опутанный паутиной иероглифов.

Уклон пола все нарастал, Артур остановился и сделал несколько глубоких вдохов. Двери в комнату сына больше не существовало, вместо нее, на уровне груди, торчал выпуклый стальной люк, похожий на крышку торпедного аппарата. Зато в невообразимой дали, в тупике убегающей вниз расщелины, там, где должна была находиться спальня, переливались огоньки десятков свечей и прерывисто рокотали барабаны.

Коваль еще раз удивился гремящей музыке.

Заглянул за край портьеры, попытался осмыслить, что же увидел. Готово было родиться слово «предбанник», но застыло, так и не родившись, потому что это был совсем не предбанник, а часть колоссального помещения, удивительно похожего на церковь. Чем дольше он смотрел, тем больше убеждался, что к православию этот храм не имел никакого отношения.

…Мне надо срочно проснуться и уговорить Кощея на другую просьбу. Мне все это не нравится, не нравится, это плохо кончится…

Позади оказалась сплошная мраморная кладка, плавно изгибавшаяся в обе стороны. Вдоль стены возвышались бронзовые треноги с масляными светильниками. Покрывая копотью розовый мрамор, чадили фитили в массивных плошках. Артур стоял в тени огромного занавеса, сквозь многочисленные прорехи которого прорывались лучи более сильного света. С той стороны занавеса, сквозь прерывистое уханье оркестра доносились выкрики и смех.

Музыкантов было четверо, они походили на неопрятный фольклорный ансамбль. Кряжистый бородатый мужик, закутанный в пурпурную простынку с блестящей пряжкой на плече, наяривал на огромном разрисованном барабане. Еще двое, помоложе, раздувая щеки, извлекали пронзительные звуки из длинных тонких трубок. Четвертый с неистовой силой лупил по струнам инструмента, отдаленно напоминавшего арфу. Коваль не сразу обратил внимание на сцену. Крыши не было, представление проходило под открытым небом,и над верхними рядами каменных скамей нависал ослепительной красоты закат. Из питерской квартиры в Зимнем, из промозглого апреля Артур угодил в знойную южную ночь.

Зрители на скамьях раскачивались, били в ладоши и колотили деревянными сандалиями по полу. Подавляющее большинство было одето очень легко, многие вообще явились босиком; Ковалю пришло на ум слово «туника». Кажется, это называлось именно так…

Между рядами сидящих и лежащих на покрывалах пробирались загорелые парни с подносами и кувшинами. В проходе несколько человек свалились на пол, не в силах забраться на свои места. Дочерна загорелые лица, кудрявые шевелюры, украшенные венками, золото браслетов на голых руках. Женщины с открытой грудью, подросток, целующийся совзрослым мужчиной, старуха, с задравшейся до пояса юбкой…

Артуру стало казаться, что от паров спиртного его сейчас вывернет наизнанку, но тут барабан заиграл еще бойчее, чернокожий мальчишка пробежал вокруг сцены, поджигая факелом бронзовые тазы с маслом, и зрители взревели.

Надо срочно проснуться, пока я не сошел с ума…

Двое мускулистых мужчин на арене скинули латы и остались обнаженными, зато вместо блестящих шлемов у них на головах появились козлиные маски. Несколько чернокожих мальчишек привели козу. Ее витые рога были украшены цветами. Роскошная белая шерсть струилась до земли, в нее были вплетены ленты с бубенчиками, а копытца и морда раскрашены золотой краской.

Барабанщик отбивал неистовый ритм, виночерпий вскрыл вторую бочку. Передние ряды зрителей колотили ногами по полу, женщины визжали. Один из коричневых гигантов, тряся козлиной бородой, ухватил животное за рога, второй обошел козу сзади, демонстрируя залу свой поднявшийся пенис.