Чтение 11–й страницы книги ~Приемный покой~

– Хочешь, сегодня отменим все это к чёртовой матери?

– Нет, не хочу. Не хочу нарушать хорошую традицию. Всё, малыш, целую.

– И я тебя.

Он нажал отбой.

– Другая бы за десять лет уже научилась преспокойно давать храпака в одиночестве. – Ну как же, чтобы Лось не выскочила за ним. Почему им всем приятнее курить в компании? Сакральное русское действие „перекур“. Тётка Анна очень удивлялась тому, что таджики работают. Начали – и работают. Отсюда и до заката. Без перекуров. Как они только в живых-то остаются без устрашающе регулярных получасовых посиделок на бревне?

– Поэтому, Людка, она и не другая. Ты сегодня будешь у нас?

– А как же.

– Как всегда одна?

– Такая у меня, видимо, судьба.

– Дура ты, Людка.

– Дура. Только ты, Жень, никому не говори. Всё равно не поверят.

Людмила Николаевна Лось вовсе не была дурой. Она была умной. Грамотной, дотошной, настырной. Временами даже упёртой. Упёртой, как лось. Нет, это не глупая шутка, а самая обыкновенная правда. Правда не бывает умной или глупой. А ещё у правды нет ручек, ножек и чувства юмора. Поэтому правда не шутит.

И Людмила Николаевна Лось действительно носила такие имя, отчество и фамилию. Именно так было написано в её паспорте. По иронии судьбы. По мужу. Он и был той самой иронией судьбы. Точнее – кривой усмешкой. Людка была высокой синеглазой фигуристой шатенкой. А он… Росточком не вышел, ручки и ножки были похожи на палочки богомола, а мордочка – не то на печёное яблочко, не то на мартышкину задницу, в зависимости от того, благостен он был или зол.

Он почти всё время был зол. После того как потерял работу из-за интриганов, завистников и прочей нечисти, коей во множестве в обычных жэках, где он и трудился до увольнения всего лишь скромным инженером-электриком. В тоске по несовершенству мира и в обиде на всех и вся он возлёг на диван, да так и лежал в расстроенных чувствах ужепару лет, периодически вставая, чтобы посетить туалет, холодильник и свою маму, люто ненавидевшую Людку неизвестно почему. Свекрови, что правда, хватало ума отговаривать Сергея Лося от развода с Людмилой Лось. Потому что в чей тогда туалет и к чьему холодильнику будет бродить её сын? Нет уж. Пусть Людка, как прежде, заботится о её сорокалетнем неразумном отроке и об отвратительно воспитанной внучке-подростке, до безумия похожей на гадкую Людку. И о ней самой, о маме мужа. Потому что именно Людка раз в неделю заруливала к ней на стареньком разваленном „BMW“, чтобы завезти продукты, лекарства и дать денег.

Никогда! Никогда, сука, не задерживалась больше, чем на полчаса! А старому человеку так мало надо. Всего лишь общение. Всю оставшуюся субботу Людкина свекровь могла метать громы и молнии в бездушную сволочь негодяйку-невестку, сидя с товарками на скамейке во дворе. Те, бывало, проявляли редкостное непонимание и пытались возражать и оспаривать Людкину гадостность, потому как из окон своих квартир они имели прекрасную возможность видеть размеры и содержимое пакетов, извлекаемых Людмилой Лось из багажника.

– А почему твой сын не привозит тебе всё это? – недальновидно спрашивали они.

– У мальчика депрессия! Его уволили! А вы – старые, выжившие из ума ехидны, ни дна вам ни покрышки.

– Да его вроде год или два уже как уволили? – прищурившись, уточняла какая-нибудь не в меру пытливая соседушка.

– Вы завистливые гадкие твари! – Людкина свекровь поднималась со скамейки и, царственно опираясь на клюку, служившую ей, по правде говоря, исключительно аксессуаром, гордо удалялась.

Старушенции действительно завидовали. Потому что „вот ведь, такая невестка получше иной дочери“.

Людмила Николаевна, кроме того, что была прекрасным администратором, хорошей женой, матерью, дочерью и невесткой, имела невероятный акушерский талант. Золотые руки. Гений структурирования беременных, рожениц и родильниц.

Она только заходила в палату или родзал – и те успокаивались. Она была добрая, но строгая. Властная, но понимающая. Человек-лидер. Но свой лидер. Не из заоблачных врачебных высот, а из соседнего подъезда. Что интересно, она была своей и в докторской среде. Она умела где надо – поддакнуть, где тихо подсказать. Незаметно, кроме непосредственного адресата, отрицательно покачать головой.

Есть такие люди, что называется, „на своём месте“. Вознеси такого судьба к вершинам – у него хватит эритроцитов, чтобы справиться с обилием кислорода свободы. Брось такого к параше бытия – через пять минут он будет другом пахана. Не из-за умения приспосабливаться, а потому что такой.Такой.Такой его, этого человека, дар. Быть своим среди своих. Потому, что чужих для него не существует.

– Привет! Меня зовут Людмила Николаевна. Что тут у нас за слёзы? Почему мы нервничаем?

Понимаете? „У нас“. Совершенно особенное „у нас“. Не то идиотское, пролайферское, „у нас пися воспалилась“, потому что „пися“ воспалилась у другого человека, будь он даже твоим трёхмесячным сынишкой. А то „у нас“, которое у нас – у баб. У женщин. У девочек. У невесток и даже у свекровей. Потому что свекровь становилась свекровью „до“ и „после“. А во время Людки она точно так же, как другие, попадала в ауру „освоения“ её Людмилой Николаевной Лось любого пространства из чужого в своё. И ещё она была… абсолютно несчастной женщиной. Не надрывно страдающей, а по-тихому несчастной.

Сборища у Ивановых она любила, приходя к ним то с дочерью, то с собакой, а то и с той и другой. Но никогда – с мужем. Отчего она с ним не разводилась, было загадкой для всех. Даже для неё самой.

– Зачем он тебе? – спрашивала не в меру дотошная Златова, что уже давным-давно была не Златова, а Нечипоренко.

– Чтоб был. Отстань.

– Нет, ты мне объясни! – настаивала та.

– Что я могу тебе объяснить? За мной очередь не стоит. Прекрасный принц Вадим Георгиевич, придя в роддом, влюбился в тебя, а не в меня. Иванов, только появившись в интернатуре, полюбил Полякову сразу и навсегда. Для Зильбермана я была слишком взрослая и умная. Да и не моего полёта птица. У него жена, любовница и друг Елена Николаевна. Ситникова. Потапова подбирать после Джуринской не хотелось. Впрочем, пока я раздумывала, и его увели. Некопаев так же проржавел на вечном приколе, как и я. А больше в нашем роддоме и плюнуть не на кого.

– Мир не ограничивается стенами родильного дома, Людмила Николаевна!

– Да. Мой мир ещё ограничивается стенами квартир. Своей, маминой, сестры и свекрови. И собачьей площадкой. Где встретить кого-нибудь, кроме семейных или одиноких собачниц, невозможно. Слушайте, я что заметила, одинокие бабы чаще заводят собак, чем одинокие мужики. Холостяки предпочитают вообще никого не заводить. Да и сами из природы, кажется, уже повывелись. Так что, Светка, пусть он себе лежит на диване. У меня есть дочь, собака, друзья и работа. Мне больше ничего не надо, честное слово.

Что до любовников – хлопотно это и неэффективно. Да и „не прелюбодействуй“, в конце концов.

– Именно это ты и делаешь, – бурчала себе под нос Машка.

– Что?

– Да не обращай внимания. Это я так. Зильбермановские штучки.

– Вот за это я вас и люблю. Вы – не такие. Я у вас душой отдыхаю, простите за банальность, необычные вы мои.

– Мы самые обыкновенные, Люда, – говорил Женька, – такие, какими задуманы все.

Утро стремительно приближалось к пятиминутке. За десять лет почти ничего не изменилось. Быть может, антураж, не более. Меняется ли в мире хоть что-нибудь, кроме антуража? Всё те же запахи и звуки сопровождали пробуждение организма под названием „родовспомогательное учреждение“. Всё так же гремели современными швабрами санитарки. Всё в той же тональности стучал металлом, шуршал ёршиками и хлопал биксами средний медицинский персонал.

Всё теми же тропами бродили по своим делам беременные, роженицы и родильницы в чуть более модных тапках и халатах. Всё то же просили они у телефонов – кефир, сгущённое молоко и памперсы. Да ещё и трусы с прокладками. Против чего все врачи, хорошо знакомые с микробиологией и физикой гниения, были против, но в силу изменившихся условий не возражали. Себе дороже нынче стало эскулапам чужое здоровье.

Всё так же курил в приёмном покое под скрип Колеса Сансары Евгений Иванович Иванов. Уже чуть более врач, чем интерн, – заведующий отделением обсервации.

Бойцов заведовал гинекологией, и в его жизни мало что изменилось. Сын его повзрослел и научился извлекать выгоду из странных отношений между родными. Сам Игорь стал более грузным. Отношения с братом становились всё непримиримее. Им бы расстаться раз и навсегда. Ан, нет… Вечна сага об отношениях.

Некопаев добавил лет, и это, пожалуй, всё, что с ним произошло. Разве что он стал отцом в третий раз. Но, честно говоря, не придал этому особого значения. Всё его внимание было приковано исключительно к Марии Сергеевне Ивановой. Жаль, что она уволилась, и счастье видеть её выпадало крайне редко. Он не понимал, почему Евгений Иванович позволяет ему приходить в их дом, дружить, готовить на кухне и петь песни своего бесконечного Б Г. Если бы Женька попытался объяснить, что всего лишь позволяет тому просто не сойти с ума, не запирает наглухо в камере казуса безответной любви к Маше, Виталик вряд ли бы его понял.

Рыбальченко ушла на пенсию в шестьдесят пять лет, а в шестьдесят шесть умерла от массивнейшего инсульта, осиротив „вечно больного“ мужа, неприкаянно бродившего теперь в четырёх стенах, никому не нужного, лишённого чрезмерной заботы и опеки. А он к ней за столько лет привык, и никак не мог умереть. Хотя надо бы. Внучка замуж вышла, тяжело с родителями в один санузел ходить.

Семёновна всё ещё работала старшей акушеркой смены в физиологическом родзале. Всё-таки она была на целых пять лет моложе глуховатой покойной подруги, и почётно спровадить её на пенсию после случившегося со Светланой Ивановной опасались. Да и хорошие акушерки стали „произрастать“ куда реже, чем „увядать“. Впору в „Красную книгу“ заносить.

Чуприненков сменил профессию. Ему приходилось кормить семью, что со времён окончания вуза увеличилась на две детских головы, в связи с чем потеряла одного взрослого кормильца. Жена, обслуживающая малолетних детей, обходилась дешевле няньки. Изначальных стартовых благ в виде собственной московской жилплощади у Сергея и его супруги не было, так что на зарплату врача он никак не мог… вообще ничего. Кажется, он пошёл торговать ультразвуковыми установками для избавления от летних насекомых загородных усадеб „богатых буратин“ и весьма преуспел в этом деле. Даже закончил что-то жутко менеджерское со временем – не то MBA,[126]не то что-то аналогичное отечественное, во множестве расплодившееся за истекший период новейшей истории.

Академик, который действительно помог Машке быстро защититься – сразу после того, как она написала докторскую диссертацию для Ситниковой, – красиво старел, и популяционное большинство так и не разглядело слегка тронутое гнильцой нутро за благообразной внешностью. В конце концов, дорогие сыры, к примеру, очень сильно смердят, но знатоки утверждают, что это признак высокого класса.

Анестезиолог Потапов женился. На девочке, поступившей на прерывание в позднем сроке по социальным показаниям. Искусственные роды прошли успешно, девочка была хороша и к тому же похожа на отъехавшую на ПМЖ в Австралию Джуринскую. И он как-то очень быстро женился на ней, и ещё быстрее зачал и родил здорового желанного карапуза. Всё-таки осложнение, случившееся с Анной Романовой, чрезвычайный раритет, а не популяционная норма.

Почему Джуринская уехала в Австралию? Устала любить. Устала опекать. Устала от надрыва. Продав квартиру и окончательно рассчитавшись с карточными долгами мужа, развелась с ним и отправилась в брачное агентство с одной-единственной целью: найти нового мужа. И такой нашёлся в ныне благополучной стране бывших каторжников и рогатого скота плюс-минус коренное местное население. Брачный контракт оговаривал всё – вплоть до свободных от супружеских обязанностей дней и раздела имущества мужа в случае „если что“. Спустя некоторое время Людмила Николаевна получила от Анжелы восторженное письмо. Она страстно-надрывно влюбилась в бывшего соотечественника, которого занесло в австралийские просторы из стольного града Киева.

Заведующий отделением патологии в свободное от работы время по-прежнему предпочитал заниматься мужскими телами, а не женскими.

Елена Николаевна Ситникова, заслуженный врач РФ, доктор медицинских наук, по-прежнему была де-юре – начмедом по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы, а де-факто – главным врачом родильного дома. Была всё так же громогласна внутри коллектива и так же яростно защищала персонал от нападок извне. Она даже узаконила свои отношения с последним „мачо“, потому что он неожиданно оказался хорош не только в постели, но и в жизни. Они решили стареть вместе. Это было как минимум разумно. Тем более сейчас, когда ей стало очень тяжело. Возраст катился к пенсионному, а тот, на кого она привыкла полагаться значительную часть своей жизни и в радости, и в горе, уже не мог служить ей опорой.

Акушерка Анечка, малолетняя поздняя любовь Зильбермана, вышла замуж. За мужа роженицы. Ну, то есть сперва она, конечно, дождалась его развода. А влюбился в неё незадачливый папаша, ещё держа на руках свежеиспечённого предыдущей супругой младенца. Прямо в коридоре родильного зала. „Она прошла, как королева…“ – всего-то и делов. Круговорот мужей в женской замужней природе.

Светлана Анатольевна Златова, то есть уже Нечипоренко, недавно была назначена на должность заведующей физиологическим отделением, с его послеродовым и мощным родильно-операционным блоком, оснащённым палатой реанимации и интенсивной терапии.

Потому что Петра Александровича Зильбермана не стало.* * *

– Доброе утро, коллеги.

В отсутствие Елены Николаевны Ситниковой утреннюю врачебную конференцию проводила Светлана Анатольевна.

И всё покатилось по давно заведённому алгоритму.

Дрожащим голосочком протараторила с листочка отчёт молоденькая акушерка приёмного покоя. Спокойно зачитала журнал родов главная повитуха смены физиологического родзала. Звонкоголосая Лось отчиталась по обсервационному родзалу. Доложила об ответственных беременных отделения патологии хриплым голосом молодящаяся девушка средних лет, бывшая за крепким мужем и работавшая скорее от скуки, чем от нужды или по призванию. Беспрестанно зевая, равнодушно пробубнила о состоянии дел на этаже послеродовая акушерка. Затем скороговоркой рассказала, что творится в обсервационных эмпиреях, тамошняя средняя медработница. Пропищали вести об истекших двадцати четырёх часах детские сёстры. И наконец, синяя от ужаса перед и.о. начмеда медицинская сестра отделения гинекологии пролепетала, сколько абортов и операций там было выполнено.

Что говорить – люди не меняются. Лишь, говоря на профессиональном сленге, ротируются. Как „яблочко по тарелочке“. И лишь тарелочка из века в век показывает приблизительно одни и те же картинки: скандальное бабьё, мужиков-сплетников, несчастных юродивых, злых шутов, добрых царей, незамужних похотливых принцесс и остервенелых климактерических королев. И стоит ли говорить о том, что люди не меняются? Если ты „посередине этого разгула“ уже давно как рыба в воде, а, Евгений Иванович?..

Светлана Анатольевна отпустила всех по рабочим местам.

– Евгений Иванович, зайдите ко мне в кабинет!

– Хорошо, Светлана Анатольевна. Только в интенсивную палату зайду.

Физическое состояние Маргариты Вересовой было стабильное. На языке официальных медицинских документов „удовлетворительное“. В лечебных учреждениях человеку не бывает „хорошо“ или „плохо“. Там его состояние оценивается по шкале с отметками „удовлетворительное“, „средней тяжести“, „тяжелое“ и „крайне тяжёлое“.

Анестезиолог был жизненными показателями пациентки удовлетворён и более держать её под пристальным, интенсивным наблюдением нужды не видел.

– Маргарита, в течение дня вас переведут на этаж – в послеродовое обсервационного отделения.

– Доктор… – она помедлила. – Ему не было больно?

Евгений Иванович, естественно, понял, о ком шла речь.

– Нет. Он был уже мёртв.

– А до того?

– Маргарита, вы помните, как вы рождались? Вам было больно?

– Нет, но вот там… там мне говорили, что мы всё помним и всё чувствуем и… – Она расплакалась. – Я не знаю, как с этим жить дальше. Он мальчик… был? – Последнее слово далось ей с видимым трудом.

– Да. Маргарита, всё, что я могу вам посоветовать, как врач, это успокоиться и дать организму некоторое время окончательно прийти в себя. А как человек – найти хорошего психолога. Или хорошего священника. Что, по сути, – одно и то же. Ключевое слово: „хороший“. Слава богу, в жизни оно иногда имеет реальные воплощения. Любой из нас вправе на это рассчитывать. Так что всё, что от вас требуется, – это воспользоваться этим правом. Вы ещё молоды – вам и карты в руки.

– Может быть, его ещё можно было спасти?

– Вы, к сожалению, не слушаете меня. И это можно понять. А я, к сожалению, не умею воскрешать из мёртвых. И знаете – это понять, и тем более принять, сложнее. Осознайтефакт, что он был мёртв, когда вы поступили в родильный дом. Как долго он был мёртв, я сказать точно не могу. Но когда ваш муж привёз вас в приёмный покой, плод, – он намеренно избежал слова „ребёнок“, – был окончательно и необратимо мёртв. Если вы хотите искать виноватых – здесь их нет. Если вы хотите решить проблему – я вам помогу, насколько смогу. Принимайте, пожалуйста, всю положенную терапию. Ходите на обработку влагалища и швов промежности. Если будут вопросы – обращайтесь к лечащему врачу или непосредственно ко мне, заведующему отделением.

Женщина отвернулась, продолжая всхлипывать.

– Что есть, то есть. Каких ещё банальностей я должен вам наговорить, чтобы вы успокоились?

Женька почувствовал, что глухое раздражение внутри солнечного сплетения готово переродиться в гнев, как оно прожигает дыру в диафрагме и, принеся временное облегчение, погружает в пучину ломки раскаяния. Гнев – слишком сильнодействующий наркотик для человека. Женька не позволял себе его принимать.

„Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого“.

– Эта „рабоче-крестьянская“ молитва безотказно нормализует энергетические потоки, – не раз говорил ему Зильберман. – Не совсем так же, как перекатывание шариков в ладони или перебирание чёток, но, как и прочие незамысловатые ритмичные действия, – весьма продуктивна. Станет невмоготу, произноси её про себя. Чётко. Время еёпроизнесения как раз укладывается в ещё приличную даже для диалогового общения паузу.

– А чем хуже любая другая молитва или, к примеру, стихи? – интересовался Женька.

– Стихи? Ничем не хуже, если они действительно поэзия мира, а не просто какой-нибудь бездельник поссать вышел. И кроме того, – в смысл ментальных построений ты вдумываешься, а твои внутренние вихри тем временем творят, что хотят. А другие молитвы просто длиннее. Я, например, и вовсе других не знаю. Возможно, тебе, с твоей памятью, будет проще. Но повторю ещё раз – эта молитва самая простая и самая ёмкая и позволяет быстро и эффективно усмирить разбушевавшегося внутри демона, будем так называть то, что не имеет названия, для пущей наглядности. Я уже не раз говорил тебе, что именно ритм, а не слова произносимых молитв или выкатывание яйца лечит всякую „бесноватую“ хворь. Он синхронизирует ставшие хаотичными, в силу тех или иных причин, колебания энергопотоков человеческого тела с мировой гармонией. Если ты будешь внимателен, то увидишь, что маленькие дети и некоторая часть тех, кого даже современная психиатрия считает умалишёнными, раскачиваются, пытаясь себя успокоить. Вспомни, что делают с грудными младенцами, чтобы они уснули? Укачивают. Монотонно укачивают. И это тоже лишь синхронизация „длин волн“, если угодно. Молитва – по сути, тот же ритм, – если мы говорим о физике метафизических процессов, прости за иронию.

– Я столько ненормальных наблюдал, фанатично бьющих поклоны, ползающих на коленях, крестящихся на образа и молящихся, молящихся, молящихся, но особой благости в них не заметил. Не говоря уже о синхронизации с мировой гармонией.

– Я вот, Евгений Иванович, лишь иронию порой себе позволяю, а вы до сарказма изволите опускаться. Физкультура, должен вам ответить, поддерживает тонус. Спорт же калечит. Я уже достаточно узнал твой характер, мой юный талантливый друг и ученик. Так что просто поверь мне… – Женька прищурился, – на слово. Поверь, для тебя „Отче наш“ то, что доктор прописал. А стихи оставь для тех, кому помогает и фармакологический препарат-генерик[127].Лично я обеими руками за патентованные средства».

Ох, как же его не хватало!..

– Маргарита, сейчас вам введут обезболивающее и успокаивающее, – сказал Евгений Иванович, погладил её по голове, перебросился парой слов с анестезисткой, вышел из палаты интенсивной терапии и отправился в кабинет заведующей физиологическим отделением, который находился напротив родзала «№ 2».

Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Кабинет мало изменился, поменяв хозяина на хозяйку. Только исчезли картины, оставив на поседевших от времени стенах штампы тёмных квадратов.

Светлана Анатольевна сидела за столом и что-то строчила своей леворукой вязью в очередную историю родов.

– Садись, Жень. Сейчас, пару слов допишу. Кофе сделай себе и мне, ладно?

Кофемолка стояла на старом месте. Новые зёрна покоились в старой выцветшей банке. И даже кофеварка, под чьё урчание Женька пролистал альбом Куинджи, всё ещё держалась подальше от розетки. Так было при Петре Александровиче, и Светка скорее перенесла бы розетку, чем сдвинула хоть что-то с места.

– Она его не забрала. – Светлана Анатольевна кивнула на альбом. – Не заметила. Может, рука не поднялась. Не знаю. – Светка закрыла историю.

Речь шла о жене Зильбермана. После того, что случилось, она мгновенно очистила кабинет от ст?ящих личных вещей. Коллекция картин была его собственностью. Одну из них он всё собирался подарить Ситниковой. Да руки не доходили из кабинета в кабинет перенести. Вот ведь – спуститься с пятого этажа на первый оказалось дольше, чем подняться из шестнадцати в шестьдесят. Всё наше пресловутое «потом». Как будто только мы будем жить вечно. Возможно, так оно и есть, но если есть что-то близкое, родное –как можно не прожить его немедленно!

Женька подошёл к окну. В солнечных струйках пыли ему навстречу выглянула фотография в тонкой багетной рамке, висевшая над кроватью.

– Да уж. Немедленно… – тихо сказал он.

Это фото сделал анестезиолог Потапов у ЗАГСа, после того как Машка и Женька расписались. Они не хотели шумной, изматывающей нервную систему и опустошающей карманы свадьбы и, пригласив друзей к Женьке домой к определённому часу, отправились узаконить свой союз перед Богом и людьми простым оттиском печатей в паспорта. Кеды с кроссовками надевать не стали. Нарядились прилично. На Мане было одеяние, именуемое Женькой «умри грусть», – ничего откровенного, кстати, как мог уже предположить искушённый читатель. Напротив, весьма целомудренное длинное трикотажное платье. В обтяжку. Но почему-то в нём Мария Сергеевна была куда сексуальнее, чем в любой из многочисленных коротких юбочек. Женька с трудом обнаружил в своём гардеробе одну-единственную пару не джинсовых и не кожаных штанов. И одну-единственную, но весьма приличную и модную рубашку. Откуда они там взялись, он не мог вспомнить, несмотря на все свои мнемонические способности.

– Это «происки» тёти Ани, можешь не сомневаться! – заверила Машка, доставая тряпки из шкафа.

Женя делал серьёзное лицо, а Машка всё время глупо улыбалась, пока сосредоточенная и немного похожая на грозную директрису средней школы тётя с бляхой на пузе произносила речь, желая молодожёнам всего того, чего врагу не пожелаешь. То есть – всего самого наилучшего.

– Я потею, – шептала Маша. – Сейчас на платье уже разводы появятся. Это ужасно! Ты толще меня, а не потеешь!

– Я не толще. Я – больше. Ничего, я буду любить тебя и потную. Мне нравится, как ты пахнешь. И вообще, мы женимся, а ты тут про разводы! Терпи!

Тётка, голося «расписные» мантры, кидала на них укоризненные взгляды. Зато после чёткого выполнения команд: «Обменяйтесь кольцами!» и «Можете поцеловать друг друга!» – их, наконец, отпустили на волю.

В свидетели, кроме Бога и светлого воинства Его, никого не звали. Женька – на всякий случай, засуетился было в последний момент – может, привлечь каких-нибудь посетителей ЗАГСа? Но церемониймейстер заверила, что можно и так. Сказав, что взрослые и психически нормальные, – тут она сделала паузу и поглядела на парочку с сомнением, – имеют право совершать таинство, хоть так, хоть эдак. Как их нормальной психике заблагорассудится. Бог – Свидетель!

– Не догма, и слава богу! – расслабился Женька и послал брачующей нимфе воздушный поцелуй.

Та в ответ даже улыбнулась. А Мария Сергеевна, не обращая внимания на коленца, что выкидывал «натурализованный» супруг, уже прикидывала в уме ближайший кабачок, где она успеет принять спиртного до обусловленного приглашёнными гостями времени «Ч». И тут как вспыхнет! Маша быстро надела тёмные очки, логично полагая, что блики предназначены толстой матрёшке на заднем плане, укутанной в фатин, за которую держался слабеющими руками парень, идеально подходящий для иллюстрации астенического телосложения в учебнике пропедевтики[128]внутренних болезней.

Ан нет! Из-за кустов выскочил Потапов и потащил их к ближайшему фонтану, где уже ожидала вся компания. И Светка с Вадимом, и Люда с Анжелой, и Бойцов, и даже покорный судьбе «рыцарь печального образа» Некопаев. Были распиты пара бутылок шампанского, и фотосессия закономерно переместилась в ту самую «Полуяпонскую кофейню Случайного Города».

Когда они, наконец, дотащились до Женькиных пенатов, развесёлые, как дворовые хулиганы после удачной вылазки, то застали за празднично накрытым столом в гостиной чопорную бабушку с камеей, приколотой к огромному кружевному воротнику, суетливую краснеющую маму Леночку, уже слегка хмельных Семёновну и Рыбу, приодетых, как на майскую демонстрацию, и яростную тётку Анну, кидающую презрительные взгляды на смазливую Анечку, что без тени смущения растекалась по Зильберману, как сгущёнка по сырнику.

– Где вы бродите, свиньи?! – завопила она вместо положенных поздравлений, едва открыв дверь.

– В кабаке! – честно грохнула компания «свиней».

– Да ну вас! – засмеялась тётка Анна, моментально сменив гнев на милость. – Раз уж на родных вам наплевать, но гости же ждут! Две почтенные дамы и де-едушка с внучкой! – И, довольная тем, что, наконец, нашёлся повод высказать давно рвущуюся наружу колкость сомнительного остроумия, весь вечер доброжелательно беседовала именно с Петром Александровичем. Так и не признав в нёмтого самоговрача. За что и была вознаграждена искренней взаимностью – пациенты редко узнают врачей двадцать с лишним лет спустя; а врачи пациентов – тем более.

Когда за столом стало жарко, как в кузне, и череда цикличных возлияний за здоровье молодых, стариков и детей вышла на третий круг, Женька взял слово:

– Помнишь, я обещал тебе написать, что, будь ты старым негром, это было бы сложно, но не невозможно? – Он протянул Мане свернутый в трубочку лист бумаги, перевязанный бечёвкой. – Вот. Я написал. А всем остальным расскажу. К тому же это почти тост. Отчасти и за то, что ты – не старый негр…

К концу этого «тоста» Машка уже рыдала. Не столько от хмеля и усталости, сколько от счастья. Прослезились почти все присутствовавшие дамы. Слегка нахмурились Бойцов и Некопаев. Радовался, прикрыв глаза, Пётр Александрович. Радовался, что иногда в мире всё просто по местам.

С тех самых пор Машка Иванова, имевшая, в отличие от мужа, ярко выраженную склонность к фетишизму, носилась с этим текстом, «одетым» в рамочку, как с писаной торбой, раз в год перевешивая с места на место. В конце концов, сказанные им слова действительно стоили видного места. Возможно, эти страницы и есть то самоевидноеместо, достойное подобного:

«Если бы я родился китайцем в провинции Шаньдун, у нас оставался бы ещё шанс встретиться… Встретиться. Лишь… Ей не нравятся мужчины с фенотипом кузнечика.

Пришлось бы постараться. Заняться фитнесом, более или менее прилично одеться и выучить несколько фраз абсолютно незнакомого языка, избегая воробьиного акцента. С зарплатой в пять долларов в месяц мне это, конечно, вряд ли удалось. А посему пришлось бы потратить ещё лет пять, изучая Конфуция (в подлиннике, разумеется), медитируяи…

А если бы она в это время разучивала шаманские танцы племени зулусов, вождём которого был её папочка?!

Шанс оставался бы, даже родись она в Якутии в семье почётного алкаша-оленевода. Он оставался, если бы мы встретились. Но… Боюсь, традиции её народа, привитые властной рукой близких родственников, и моя склонность к эстетствующему материализму не дали бы ему развиться.

Мне страшно подумать, что было бы, родись я пингвином на берегах Антарктиды, а она экземпляром редкого вида ночной бабочки на Мадагаскаре… Даже тогда у нас оставался шанс встретиться. Это было бы прелестно – наивно-туповатое любопытство пингвина и изящно-скоротечное восприятие бабочки с ярко выраженным суицидальным синдромом.

Да-а… Бог очень постарался, приготавливая нас друг для друга.

Надо отдать Ему должное: Он не стал усложнять нам и себе жизнь, запуская в работу один из вышеупомянутых алгоритмов, вероятность реализации которых сродни неуместной шутке по характеру и чуду по возможности воплощения. Бог не сноб – ему не свойственен циничный сарказм. А что касается чуда, то даже дети знают: безупречная и терпеливая подготовка способна произвести на свет что угодно. Что же говорить о Боге. Когда Он планировал чудо нашей встречи, то делал это скрупулёзно и бесстрастно, зачто Ему превеликое спасибо.

Он так и сказал мне тогда: „Заслужил ты счастье земной любви или нет, мне неведомо. Потому как незачем мне ведать подобное. Знаю лишь, в этот раз время твоё придёт, и придёт время той, чьё время придёт для тебя. А посему решаю Я не родиться вам ни пингвином, ни китайцем, ни дочерью потомственного оленевода, ни бабочкой. А родиться вам там, где Я, и когда Я. Но сидеть тебе на душной печи страстей человеческих, и лежать ей (как звать не скажу, и не проси) на дне реки прозрачной в омуте страха и пороков. Но когда время придёт и жизнь ещё пребудет в вас, да будет благо вам“.

Вот так и сказал.

И родился я в нужное время в Москве, людьми и делами их славной, а не пышностью гордой слова „столица“. И, как вы понимаете, родившись, напрочь забыл тот разговор с Творцом всего и всея сущего. И родился я в смраде страстей житейских, в ауре вечного конфликта отцов и детей, с жаждой пить, есть, знать и размножаться. На что с переменным успехом и благословлял то себя, то неплохо натренированное своё тело. И есть у меня подозрение, что пингвины, китайцы, бабочки и дочери почётных оленеводов занимались в это время приблизительно тем же, каждый на свой лад.

И всё же спасибо Тебе, Господи, что не наделил меня манерами пингвина, а Её скоротечной жизнью бабочки…»

Женька оторвался от фотографии.

– Здесь всё так болезненно напоминает о нём. У меня вообще паскудное чувство, будто я занимаю не только чужое место, но и чужую спальню. Тут же всё – его. Даже эта фотография. Я его пижаму из ящика не могу вынуть и отдать в «общепароходский» круговорот. Бритвенный прибор не могу выкинуть. Ну кому он нужен, его бритвенный прибор? Ужас. Самое страшное в смерти – это собраться с духом и выкинуть… вынести… я не знаю, раздать, что ли?.. У меня ведь такое уже было, когда родители погибли. Я металась по квартире, пила, курила и выла. То папину рубашку понюхаю, то на мамину помаду наткнусь на полу. И не могу поднять, представляешь? Не могу. Закинь я в стиральную машину отцовскую одежку или подними эту помаду, и мир рухнет. Исчезнет. Превратится в ничто. В пустоту. Так два дня и провыла, пока Вадим не пришёл, пинков не надавал, в д?шене омыл, снотворными не напичкал, и спать не уложил. И пока я в отключке была, всё убрал, вынес, вымыл. А я даже какой-то засохший салат из холодильника не могла в мусоропровод отправить. Это же был их салат, понимаешь? Салат, который помнил их живыми… Как будто, выкинув салат, ты убираешь ненужного уже свидетеля того, что они были.

– Света, все эти категории мы присваиваем материальным вещам сами.

– Да знаю я, знаю. Только отчего же так тяжело?.. Ладно. Хорош страдать. Вечером у вас с бабами пострадаю. А сейчас о работе. Я Ситниковой позвонила, сообщила, что у нас тут плодоразрушающая была. Она даже не сильно истериковала, против обыкновения. Сказала только, кроме рапорта, к главному врачу сходить ножками и устно его в известность поставить, пока слухи не донеслись или родня Вересовой не поднялась в галоп. Ситникова сейчас собственной тени боится. Пенсия не за горами, а на должность претендентов со стороны сам знаешь сколько. Ей и так уже пеняют, мол, на заведованиях у неё сплошные «внутренние резервы», мол, негоже ставить на заведование каких-то собственноручно взращенных безродных «малолеток», то есть нас с тобой, когда детишек «именитых старцев» пруд пруди. Сходишь?

Светлана Анатольевна не очень любила походы к новому главврачу. К Алексею Гавриловичу они уже все привыкли и знали все его закидоны, а также владели тактикой пережидания или форсирования оных. Как обращаться с «новой метлой», большинство сотрудников пока ещё не очень знали. Тонкостями коммуникативных таинств Евгений Иванович Иванов владел куда лучше Светланы Анатольевны Нечипоренко, хотя последняя была и старше его почти на десять лет. Женщины вообще более склонны эмоционально реагировать на обычные рабочие ситуации, что бы там ни пели в миру воинствующие феминистки, мечтающие о повальном оскоплении следовых остатков истины женской и мужской сути.

– Пойду, куда я денусь. – Женька допил кофе. – Только тебе придётся составить мне компанию, как и.о. заместителя главного врача по акушерству и гинекологии Ситниковой. Чтобы по букве. А то он может меня и отправить восвояси, не выслушав. Или не приняв всего лишь скромного заведующего. Только пообещай мне, что ты будешь, по возможности, молчать, глубокомысленно надувать щёки и односложно, бесстрастно отвечать лишь на непосредственно обращённые к тебе вопросы. Акцентирую. «Бесстрастно», Света, – это значит «без страсти». Как бы он ни повышал голос, ты будешь оставаться официально вежливой и максимально корректной, но и без подобострастия, если он проявит благосклонность к нам, «сирым», договорились?

– Я очень постараюсь.

– Вот и славно. Пойдём, моя боевая подруга.

Они спустились на лифте в подвал. Дружно закурили по сигарете и молча отправились переходом, давным-давно известным до мельчайших неожиданных закоулков, подъёмов и спусков, луж и внезапных звуков.

Чуть позади «точки старта» осталась каморка бессменного завхоза Лукьяныча – мастера на все руки, нетипично образованного для такой должности, учитывая, что эпохабуддистов в котельных и поэтов в дворницких давно миновала. Но с мастеровым сухощавым подтянутым стариком Лукьянычем всё обстояло иначе. В прошлом он был, выражаясь благородно, разведчиком. По-русски говоря – гэбистом с приличными звёздами на погонах.

Неспокойный характер не позволил ему наслаждаться благами заслуженной пенсии на даче в Венках, и он с утра до ночи носился по родильному дому, подкручивая, прибивая, переставляя и пригоняя. Надо сказать, у него отлично получалось. Он мог отремонтировать при помощи такой-то матери не только протёкший кран, но даже высокотехнологичное оборудование и отрегулировать дорогостоящий функциональный операционный стол, к которому недопоставили стратегически важную деталь. Иногда он оставался всвоей «рабочей квартире» подвального этажа и на ночь.

Жена его умерла, а детям и внукам он был не очень-то интересен. Здесь же, у лифта, в любое время суток можно было заполучить собеседника, удивить его знанием арабскихдиалектов и предложить выпить по чуть-чуть из удивительных «командирских» рюмок. Лукьяныч был вроде роддомов?го, и понравиться ему считалось делом чести для вновь прибывших. Последних, впрочем, об уровне интеллекта «пролетария» осведомляли заранее, дабы те не опростоволосились, попав на удочку «Штирлица» в отставке. Любил он развлечься, закосив под пожизненного слесаря-сантехника, столяра-плотника и «ассенизатора, революцией призванного». После этой фразы он обычно прищуривался на новенького, и если тот отвечал: «О! Я тоже люблю Маяковского!», то в последующем он мог рассчитывать на помощь Лукьяныча в починке шкафчика, ящичка и даже внезапно поломанного каблука или севшего аккумулятора. А также в случае чего на психологическую кофейно-коньячную поддержку. Высокомерные же особи, считающие наличие врачебного диплома изначальной богоравностью и не опускающиеся с заснеженных белыми халатами вершин до перекура и беседы с простым тружеником халата синего, Лукьянычем презирались, и прогнозы, сделанные им в отношении будущего подобных субъектов, как правило, сбывались. Неизвестно было, чем таким он занимался ранее, но людей знал неплохо. Если не сказать – видел насквозь. Зильбермана Лукьяныч боготворил, на похоронах появился при полном параде, а после – три дня пил горькую, не выходя из своей подвальной норы, прежде вбив в стену гвоздь и повесив фото Петра Александровича с традиционной черной траурной лентой наискосок.

– Вы куда с утра пораньше поскакали?! – крикнул он вдогонку Женьке и Светке.

– К главному, Лукьяныч. Приветствую.

Они остановились, и с Женьки корона не свалилась, вернуться и пожать сухую, теплую и всё ещё крепкую руку старика. Светка кивнула и улыбнулась.

– На вручение люлей?

– Скорее, на профилактическую прививку, Лукьяныч! – крикнула Светка.

– Ну, давайте-давайте, топайте! И чтобы без осложнений! – благожелательно напутствовал тот.

Далее бетонный пол делал небольшой, незаметный глазу уклон. Там, в «низине», шагов через пятнадцать собиралась лужица из капающего сверху – чуть пригнуться, – с толстой магистральной трубы, обёрнутой теплоизоляцией. И никакие «помывки» и ремонты не могли изменить этого обстоятельства. В холодные зимние ночи лужица подмерзала, и, если возникала необходимость идти в главный корпус, надо было максимально включать сознание – «поклон» трубе «на автомате», – и ты уже лежишь, поскользнувшись на мини-катке.

Со стороны грузового лифта, находившегося на противоположной стороне, подобных «природных явлений» не было. Правда, иногда сквозь зарешеченное металлическим «корсетом», но дырявое полотно ещё одной двери во внешние миры подвальный коридор заметало сугробами. Так что, если дело было лечебное, в главный корпус в зимнее время принято было топать «с той стороны». Но мало ли какие у кого бывали дела.