Чтение 12–й страницы книги ~Ветви большого Дома~

чудесное место в субтропиках, в дельте большой реки вроде Нила, и принялся
увлеченно рисовать, чертить, лепить с помощью фантоматора... Хотелось
создать нечто действительно неземное, с печатью нового мира, но вместе с тем
напоминающее о родных краях. Получилось не то гнездо ячеистых грибов, не то
селение подводных пауков-серебрянок, запускающих пузыри воздуха под
паутинную сеть,-- в общем, облагороженный вариант кроманьонских свайных
построек. Сотворив сие, Уго пригласил Кларинду со свитой, уверенный не
только в успехе, но и в общем восхищении. И что же? Не пытаясь смягчить
резкость отказа, рыжая предводительница заявила, что они пока не нуждаются
ни в каких проектах; что, дескать, вовсе не так уж подробно изучена планета,
может преподнести сюрпризы, и потому надо там сначала осмотреться, а потом,
погодя, думать об архитектуре... И остался Уго при своих фантомных макетах,
точно побитый, а через пару дней случайно узнал: у Кларинды было обсуждение
проектов колонии, представленных архитекторами-женщинами...

Тогда он и высказал, нарезая луковицы для кострового шашлыка, то, что
мучило меня неимоверно, о чем я молчал лишь из любви к Бригите.

-- Откармливают нас на племя, а больше ничем не хотят быть обязаны. Мы
-- бугаи в стойле!

...В одну из начальных, счастливейших наших ночей, устав обучать такого
облома, как я, любовной гимнастике и отдыхая на ворсистом ковре (постели нам
было мало), Бригита поведала мне один из важнейших догматов, на коих
зиждется сообщество амазонок.

Историю, которой нас учили с помощью книг и Восстановителя Событий --
объемного телевизора времени,-- они понимали весьма своеобразно. По меньшей
мере, сто тысячелетий длился на Земле матриархат -- эпоха, когда в племенах
судили и властвовали женщины. Материальное производство развивалось тогда
медленно, прогресс техники почти стоял на месте,-- разве что от грубых
каменных сколов -- нуклеусов, заменявших все орудия труда, перешли к более
изящным инструментам. Однако за это невообразимо долгое время были
сформированы главные нравственные качества человека: любовь к ближнему,
милосердие, чувство справедливости. Затем, когда народы умножились, когда
понадобилось торговать, путешествовать, защищать свои владения, роль вожаков
постепенно прибрали к рукам мужчины. Мир вещей стал преображаться с
утысячеренной скоростью: поднимались и падали волны цивилизаций, все более
развитых, изощренных и грозных. В бесконечных войнах, в тисках общественного
неравенства люди (Бригита сказала "мужчины") ожесточились друг против друга.
Насколько высоко вознеслось техническое могущество человека, настолько же
упала его добродетель... Но вот после очистительной кровавой рвоты,
продолжавшейся двести лет и чуть не погубившей род человеческий, Земля
сделалась, наконец, единой и мирной, как никогда. А еще через несколько
поколений окончилась индустриальная эра, породив сплошь компьютеризованные и
автоматизированные Круги Обитания... Тем самым мужчины, ущербные морально,
но при этом великолепные инженеры, выполнили свою историческую миссию, Мир
обеспечен вещами. Теперь бразды правления должны снова принять женщины --
чтобы в мире, уже не знающем розни, зависти и злобы, на веки вечные
воцарилась Любовь.

Тогда я поднял Бригиту на смех: уж слишком нелепым показался мне
принцип морального "неравенства полов". Дразнил ее:

-- Кто же вам их отдаст, бразды-то?

-- Ты и отдашь,-- без привкуса шутки ответила она.-- Ведь ты же рыцарь,
правда? Это должно стать последним рыцарским поступком всех мужчин: вернуть
судьбу Земли своим прекрасным дамам!..

И сейчас эти озорные, вполне дружелюбные реплики, которые мы тут, в
общине, частенько слышим: "Наработались, мужички, со времен
плейстоцена[19],-- отдыхайте!"-- "Мы вас будем беречь, вы наше
самое большое сокровище!"-- "Не беспокойся, горе мое, без тебя справимся; и
вообще, отвыкай суетиться!" Буквально сковали руки, и кому же? Мне,
свободному землянину, хозяину своей судьбы! Естественно (для них
естественно): кто бездельничает, тот не посягнет на власть...

Страшно было даже подумать: проснуться однажды ночью -- и не ощутить
рядом Гиты, ее дыхания, ее жаркого послушного тела. Но, пожалуй, еще
страшнее было чувствовать себя точкой приложения чьих-то усилий, тем более
идейно оправданных... надо же, какая мысль -- свести меня, всего меня к
похабной роли быка-оплодотворителя!

На исходе октября в нашей с Уго тесной компании недовольных появился
третий. Вернее, третья -- Николь Кигуа, двадцатипятилетняя мулатка,
сбежавшая из непарной семьи. Выяснилось, что не всем женщинам в общине мед:
более неприкаянной особы, чем Николь, я никогда не видел. Если нас амазонки
не допускали ни к какому делу, то она, наоборот, старалась отвертеться от
любых поручений. Николь охотно играла с нами в видеофантом-ный театр,
проводила время за сбором грибов или в бешеной скачке по лугам... и при этом
глаза ее оставались такими потерянными, что делалось зябко. Ее дочь,
Сусанна, резвилась с другими детьми под умелым присмотром воспитательниц --
а Николь, с опрокинутыми внутрь безотрадными глазищами, вовсю старалась
забыться. Пробовала она пофлиртовать с Уго, но тот панически боялся своей
мужеподобной и, кажется, здорово ревнивой Аннемари. Со мною ей удалось
достигнуть большего, когда мы ночью решили устроить последний в году заплыв:
честно говоря, несмотря на всю мою привязанность к Гите, я давно уже хотел
попробовать с кем-нибудь другим, и Гита не возражала... Только все это было
без толку. Из нас двоих она никого в сердечные друзья не заманила; а другие
мужчины для Николь просто не существовали, поскольку были, по ее словам,
стары и насквозь испорчены...

Однажды, уже в промозглые ноябрьские дни, Николь разговорилась у
камина. Мы тогда выпили изрядное количество горячего вина с пряностями, и
нас всех тянуло на исповедь. Но Николь ничего не желала слушать.

-- Вот, принято считать, что нет людей без творческого призвания! --
монотонно говорила она, расширенными зрачками уставившись в пламя.-- Может
быть, и так. В учгороде у меня определили хорошие данные балерины и
склонность к гидробиологии. А я не захотела заниматься балетом, мне скучны
все эти плие и батманы... И рыб не стала потрошить. Интересно, почему?
Наверное, мало выявить в человеке призвание; надо ему еще внушить, что для
него это призвание -- самое важное, что есть в жизни! Мне вот не захотели
внушить. Или не сумели. А может, я просто динозавр какой-нибудь, вымерший
тип?.. Всегда хотела только одного: любить и быть любимой.

-- Ну, какие у тебя проблемы? -- паясничал Уго.-- Обратись в этот
новосозданный... как его? Совет Этики. И попроси утвердить новую профессию
-- любящего! Создай цех или, лучше, корпорацию. Стали же профессиями
материнство, отцовство...

-- Дурачок,-- снисходительно усмехнулась Николь.-- Как раз те, кому это
больше всех нужно, никогда не смогут удовлетворить свое желание. Люди, для
которых любовь -- между прочим, приятное приложение к делам, всегда найдут,
с кем соединиться. А мы, "профессионалы", однажды убеждаемся, что любить
некого. Некого...

Я слушал Николь -- и вспоминал одну сцену, свидетелем которой довелось
мне быть с месяц назад. Возвращаясь на рассвете после всенощной болтовни с
Уго, увидел сквозь ивовые кусты Кларинду. Не замечая меня, отрешась от всего
кругом, сидела верховная амазонка в одиночестве на сухой коряге, посреди
песчаной отмели, и неподвижно смотрела в сторону восхода. Такая в эту минуту
некрасивая, сгорбленная; и глаза, обычно напористые, жесткие, глядят покорно
и обреченно. Подойти и приласкать, сказать нежное слово... Не отважился.
Бесшумно ступая на носках, ушел прочь...

Договорив, Николь встала со шкуры перед камином и выбежала из комнаты.
Не обернувшись, не попрощавшись. Мы остолбенело сидели, не зная, что теперь
думать или говорить, и вино праздно остывало, налитое в керамические
стаканы. А за окном, ослепленные собственным светом, сшибались в небе лучи
прожекторов, и мелкая, в зубах отдаюшая дрожь прокатывалась по полу. Сегодня
на стартовой площадке проверяли десинхронный отрыв корабля.

10. "Боже мой, боже мой, да каким же он должен быть?! Я точно знаю,
точно знаю, что не смогу прожить одна, чем бы я на этом свете ни
занималась... Зато он пусть будет один, и только один: никакой полиандрии,
будь она проклята, и никакой смены партнеров! Одни руки, один голос, один
запах -- навсегда...

Так все же -- каким он должен быть? Заботливым, покладистым, мягким,
никогда не возражающим, готовым подчиниться любому моему капризу? Умру с
тоски через неделю, какая уж тут вечность... Своенравным, крутым, властным,
лишь иногда милостиво снисходящим к моим желаниям? Взбунтуюсь, опять потянет
к амазонкам... Флегматичным, равнодушным, лишенным страстей и нервов?
Опротивеет. Кое-кому нравятся молчаливые увальни, дремлющие на ходу, но,
по-моему, это ложная мужественность... Пылким, подозрительным, страстным,
ревнивым, злопамятным? Плохо, когда в сердечных друзьях дикарь.
Интеллектуалом, философом, ясновидцем, никогда но опускающимся на землю?
Тяжело жить, стоя на цыпочках. Неунывающим, шутником, гаером, которому все
трын-трава? Все равно, что поселиться в репетиционной комнате клоуна... Так
каким же он должен быть, каким, каким?.."

Разбудив и покормив Сусанну, Николь привязала ее за спиной и выехала на
разбитое асфальтовое гаоссе, сквозь которое проросли тополя. Мир подобен
серой вате: ни дали, ни выси, серый расплывчатый хаос, полный хо* лода и
оседающей каплями влаги, хаос без лучей и теней, где четки лишь мокрые
смоляные стволы и ветви ближних деревьев.

Николь отпустила поводья и ехала шагом, покуда за лесным поворотом,
посреди озера, забитого ржавой осокой, не возник неожиданно чистый и яркий
дом, апельсином лежащий на воде. К нему вела через топь, через лохматые
кочки невидимая, обозначенная огнями силовая дорожка. Хозяева, очевидно,
были дома: в стойлах топтался нервный мышастый жеребец и дремала смирная
крапчатая кобылка. Мышастому не понравилось появление Ба-ярда, он захрапел и
потянулся кусать, вздергивая губу над огромными бурыми зубами; Николь
хлестнула его наотмашь по ноздрям. Поставив своего коня в пустой денник, она
засыпала ему зерна из большого, стоящего тут же ларя, а затем с Сусанной на
руках поднялась по винтовой лестнице.