предпочитал ее самое - ее словам, а свои слова - и тому, и другому.
Собственно, почему он должен ее слушать? Такое смирение было бы ей
приятно, если бы речь шла о ком-нибудь более увлекательном, чем Марк.
Конечно, с ним придется обращаться по-новому, когда они встретятся; но
радости в этих мыслях она не находила, словно предстояло заново решить
скучную задачу, на исписанном уже листке. Джейн застыдилась, что ей
настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так. Впервые она
представила себе, что Марк может и не вернуться. Она не подумала, как
будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит на кровати,
и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие) вытянуты
и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло гораздо
сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что
она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка вела к
калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала до
самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн обратила
внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так тихо, что она
его до сих пор и не заметила.
платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы, на
минойской вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотистые, как мед,
голову она держала очень прямо, на щеках ее выступал густой румянец, а
черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не
походила на м-сс Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня
пыталась и не могла уловить в матушкином лице. "Она смеется надо мной, -
подумала Джейн. - Нет, она меня не видит". Стараясь не смотреть на нее,
Джейн вдруг обнаружила, что сад кишит каким-то смешными существами,
толстыми, крохотными, в красных колпачках с кисточками - вот они, без
сомнения, над ней смеялись. Они показывали на нее пальцами, кивали,
подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили на головах. Джейн не
испугалась - быть может, потому, что становилось все жарче - но
рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее в мыслях: а
вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко, нагло,
бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них в детстве.
Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе, так
захотела приобщиться к умным спорам.
полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В руке
у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым. "Так и
поджечь недолго..." - подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики
переворачивают все вверх дном. Они стащили простыни на пол, кидали вверх
подушки, перья летели, и Джейн закричала: "Да что же это вы?" Женщина
коснулась факелом вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина
коснулась картины, свет хлынул и из нее. Все пылало, когда Джейн поняла,
что это не пламя и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на
красных колпачках цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей
желтые языки. От запахов, жары и шума ей стало дурно, но она и не
подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не принимают за
сны.
она сидела на полу. Ее знобило.
я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.
от человека, он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни
прихода своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и
привязался к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они
- люди, а он - медведь. Он вообще не знал, что он - это он; все,
выраженное словами "я" и "ты", не вмещалось в его сознании. Когда Айви
давала ему меду, он не различал ее и себя; благо являлось к нему, и он
радовался. Конечно, вы можете сказать, что любовь его была корыстной - он
любил людей за то, что они его кормят, греют, ласкают, утешают. Но с
корыстной любовью обычно связывают расчет и холод; у него же их не было.
На своекорыстного человека он походил не больше, чем на великодушного. В
жизни его не было прозы. Выгоды, которые мы можем презирать, сияли для
него райским светом. Если бы один из нас вернулся на миг в теплое,
радужное озерцо его души, он подумал бы, что попал на небо - и выше, и
ниже нашего разума все не так, как здесь, посредине. Иногда нам является
из детства образ безымянного блаженства или страха, не связанного ни с чем
- чистое качество, прилагательное, плывущее в лишенном существительных
мире. В такие минуты мы и заглядываем туда, где м-р Бультитьюд жил
постоянно, нежась в теплой и темной водице.
Намордник ему надевали потому, что он любил фрукты и сладкие овощи. "Он
смирный, - объясняла Айви своей бывшей хозяйке, - а вот честности в нем
нет. Дай ему волю, все подъест". Сегодня намордник надеть забыли, и м-р
Бультитьюд провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило
за полдень, он подошел к садовой стене. У стены рос каштан, на который
легко влезть, чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял, глядя
на этот каштан. Айви Мэггс описала бы то, что он чувствовал, словами:
"Он-то знает, что туда ему нельзя!" М-р Бультитьюд видел все иначе.
Нравственных запретов он не ведал, но Рэнсом запретил ему выходить из
сада. И вот, когда он приближался к стене, таинственная сила вставала
перед ним, словно облако; однако, другая сила влекла его на волю. Он не
знал, в чем тут дело, и даже не мог подумать об этом. На человеческом
языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер Бультитьюд видел в саду
пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за стену, и его тянуло туда
же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные ульи и крупные,
как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого меда.
Мэггс. Он не знал, что она живет на свете, и он не вспомнил ее, как
человек, но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый по-своему, были
его божествами. Он чувствовал, что Рэнсом - важнее; встречи с ним были
тем, чем бывает для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек принес
с Переландры отблеск потерянной нами власти и мог возвышать души зверей.
При нем м-р Бультитьюд мыслил немыслимое, делал невозможное, трепетно
внемля тому, что являлось из-за пределов его мохнатого мира. С Айви он
радовался, как радуется дикарь, трепещущий перед далеким Богом, среди
незлобивых богов рощи и ручья. Айви кормила его, бранила, целый день
говорила с ним. Она твердо верила, что он все понимает. В прямом смысле
это было неверно, слов он не понимал. Но речь самой Айви выражала не
столько мысли, сколько чувства, ведомые и Бультитьюду - послушание,
довольство, привязанность. Тем самым, они действительно друг друга
понимали.
очень тихо и воровато, он полез на дерево. Над стеной он посидел с
полчаса, глядя на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило
в сон, но в конце концов он грузно спрыгнул. Тут он так перепугался, что
сел на траву и не двигался, пока не услышал рокота.
форме вел его, другой сидел рядом.
Давай-ка и этого возьмем.
свидетель. Уж мы ей и то, и это, и опыты у нас - одно удовольствие, и
зверей жуть как любят... В жизни столько не врал. Не иначе, Лин, как ей
натрепались.
дело, или сматывай.
смотался!
медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут вон, гуляет.
Скажи спасибо, что я капать не люблю.
чем-то из склянки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг,
придерживая дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдах в шести от
машины. Лин изловчился и швырнул ему бутерброд.
завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.
Контровский Владимир
Панов Вадим
Русанов Владислав
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Шилова Юлия