лежит совсем тихо. Мрак и тишина, только издалека приглушенный грохот с
Восточной товарной, только всплывают и встают в памяти слова, которые не
дают покоя: слово, что мать Брилаха сказала кондитеру, - это слово было
нацарапано и на стене у лестницы, ведущей в квартиру Брилаха, и еще новое
слово: "безнравственно", которое Брилах где-то подцепил и теперь все
повторяет. Часто думал мальчик и о Гезелере, но тот был очень далеко, и
когда он думал о Гезелере, то не чувствовал ни страха, ни ненависти,
только какую-то тяжесть; он куда больше боялся бабушки, она постоянно
вдалбливала в него имя Гезелера и при всяком удобном случае заставляла
повторять его. Глум, слыша это, недовольно покачивал головой.
темноте он пытался представить себе лицо отца, но это ему не удавалось -
тысячи глупых картин роем кружились в его голове - из фильмов, из
иллюстрированных журналов, из учебников: Блонди, Хоппелонг Кессиди и
Дональд Дак, - а отец не появлялся. И дядя Брилаха, Лео, вставал перед
ним, и кондитер, и Гребхаке с Вольтерсом, это те двое, которые делали в
кустах что-то бесстыдное: багровые лица, расстегнутые штаны, горьковатый
запах свежей травы. Интересно, а бесстыдный - это все равно что
безнравственный? Но отец, человек, который на фотографии выглядел слишком
живым, слишком веселым, слишком юным для настоящего отца, отец так ни разу
и не появился. Всем отцам обязательно подавали _яйцо к завтраку_, но с его
отцом это как-то _не вязалось_. У всех отцов - _твердый распорядок дня_,
свойство, которым в какой-то степени обладал дядя Альберт, но и
_распорядок_ никак не вязался с отцом. Распорядок - это: вставание, яйцо к
завтраку, работа, возвращение домой, газета, сон. Но все это не вязалось с
его отцом, зарытым где-то на окраине русской деревушки. Прошло уже десять
лет, отец, наверное, похож теперь на скелет в медицинском музее. Кости,
оскаленные зубы. Рядовой и поэт, как-то не подходит одно к другому. Отец
Брилаха был фельдфебелем и слесарем. Отцы других мальчиков были: либо
майор и в то же время директор, либо унтер-офицер и бухгалтер, либо
старший ефрейтор и редактор, ни один из отцов не был рядовым, и ни один из
них - поэтом. Дядя Брилаха, Лео, был вахмистром, вахмистр и кондуктор -
цветная фотография на кухонном буфете между _саго_ и _крупой_. Что такое
_саго_? От этого слова веяло Южной Америкой.
обозначала вопрос и ответ.
да, бог охотно прощает всякого грешника, который покаялся. И непонятное
двустишие: "Если ты, господи, не отпустишь нам грехи наши, кто тогда
останется праведным?" Никто не останется. По твердому убеждению Брилаха,
все взрослые - _безнравственные_, а дети бесстыдные, мать Брилаха
_безнравственная_, дядя Лео - тоже, кондитер, может быть, тоже; и его
мать, которой бабушка шепотом выговаривает в передней: "Где ты только
шляешься?" - тоже.
потом столяр, который живет внизу, в доме Брилаха, фрау Борусяк и ее муж,
Глум и Больда. Но лучше их всех фрау Борусяк - у нее низкий, глубокий
голос, и она распевает над комнатой Брилаха чудесные песни, даже во дворе
слышно.
зеленом", - часто пела фрау Борусяк, и когда она так пела, ему все
казалось зеленым, словно к глазам поднесли бутылочное стекло - все-все
становилось зеленым, даже теперь, в постели, ночью, когда он с закрытыми
глазами думал о фрау Борусяк и слышал ее песню: "Я выросла в краю
зеленом".
от слова "зенит" тоже все зеленело. В какое-то мгновение он все-таки
засыпал - где-то между пением фрау Борусяк и словом, которое мать Брилаха
сказала кондитеру, - это слово дяди Лео, - слово, которое мать прошипела
сквозь зубы в пахнущем сдобой, теплом подвале пекарни, слово, значение
которого ему разъяснил Брилах: это слово про сожительство мужчин и женщин,
имеющее отношение к шестой заповеди, безнравственное слово, и сразу на
память приходит стих, который его очень занимает: "Если ты, господи, не
отпустишь нам грехи наши, кто тогда останется праведным?" А может быть,
сон приходил к нему, когда он вспоминал про Хоппелонг Кессиди - лихого
ковбоя с лихими приключениями, чуть глуповатого, как все гости, которых
мать приводила в дом.
пустовала, иногда несколько суток подряд, и тогда в передней бабушка
укоризненно шептала:
опасность. Если Альберт будил его, уже надев чистую рубашку и галстук, все
проходило благополучно: они устраивали тогда в комнате Альберта настоящий
завтрак и никуда не торопились и не волновались, и можно было еще раз
пробежать вместе с Альбертом домашние задания. Но если Альберт был еще в
пижаме, непричесанный, с измятым лицом, тогда приходилось второпях глотать
горячий кофе и срочно писать записку: "Глубокоуважаемый господин Вимер,
прошу вас извинить меня за то, что мальчик снова опоздал сегодня. Его мать
уехала, а я забыл разбудить его вовремя. Еще раз прошу извинить меня. С
совершенным почтением".
постели Альберта, глупый смех, доносившийся из маминой комнаты; Альберт в
такие ночи иногда и вовсе не ложился и только между пятью и шестью
принимал ванну: шум воды, всплески, а он снова засыпал, и когда Альберт
будил его, чувствовал себя бесконечно усталым и разбитым. На уроках он
тогда клевал носом, а после уроков в качестве вознаграждения его водили в
кино и кушать мороженое или брали к матери Альберта, в _Битенхан_ -
"Лесные ворота". Там пруд, где Глум голыми руками ловит рыбу и снова
бросает ее в воду, там комната над коровником, там можно _часами_ гонять в
футбол с Альбертом и Брилахом на утоптанной, выкошенной лужайке, пока не
проголодаешься и не захочешь отведать хлеба, который мать Альберта печет
сама, а дядя Билль всегда приговаривает: "Намажьте побольше масла".
Покачает головой: "Побольше масла". Опять покачает: "Еще больше". И
Брилах, всегда такой неулыбчивый, смеется там от души.
отец, Блонди и безнравственно. Приглушенное жужжание вентилятора значило,
что все хорошо: мать дома. Шелест страниц, дыхание матери, чирканье спички
и тихий, быстрый глоток, когда она подносит к губам стакан с вином, - и
непонятное движение воздуха, когда вентилятор давно уже выключен: это дым
тянется к вентилятору, и Мартин незаметно погружался в сон - где-то между
Гезелером и "Если ты, господи, не отпустишь нам грехи наши".
2
ресторанчик. Мать Альберта все пекла сама, даже хлеб. Она это делала
просто потому, что любила печь, - и они с Брилахом могли в Битенхане
вытворять все, что им заблагорассудится, - ловить рыбу, уходить в долину,
кататься на лодке или часами играть за домом в футбол. Пруд вдавался в
лесную чащу, и их обычно сопровождал дядя Билль - брат матери Альберта. С
детских лет дядя Билль страдал какой-то удивительной болезнью, которую все
называли "ночная потливость" - странное название, вызывавшее смех у,
бабушки и Глума, Больда тоже хихикала, заслышав это слово. Биллю было уже
под шестьдесят. Когда же ему не было еще и десяти, мать однажды нашла его
в постели всего залитого потом. На следующий день повторилась та же
история, и мать, обеспокоившись, потащила его к доктору, ибо по каким-то
таинственным преданиям ночная потливость считалась верным признаком
чахотки. Но легкие у маленького Билля оказались в полном порядке, только
сам он, как выразился доктор, был мальчик нервозный и субтильный; и доктор
- тот самый, который вот уже сорок лет покоится на городском кладбище, -
сказал пятьдесят лет тому назад: "Ребенка нужно беречь".
потливость - все это превратилось в своего рода ренту, которую пожизненно
выплачивала ему семья. Мартин и Брилах, узнав об этом, долгое время с утра
ощупывали свои лбы и по пути в школу делились наблюдениями. Выяснилось,
что и у них иногда лбы бывают влажные. Особенно у Брилаха - он потел по
ночам часто и очень обильно, но, с тех пор как Генрих Брилах родился,
никому и в голову не приходило хоть денек поберечь мальчика. Мать рожала
его, когда на город сыпались бомбы, они падали на ту улицу, а под конец и
на тот дом, где в бомбоубежище, на грязных нарах, заляпанных ваксой, она
корчилась в схватках. Голова матери оказалась на том самом месте, где
какой-то солдат пристроил свои сапоги: от запаха ворвани ее тошнило куда
сильнее, чем от родов, и когда кто-то сунул ей под голову замызганное
полотенце, запах армейского мыла, жалкий аромат его тронул ее до слез; это
оскверненное благоухание показалось ей невыразимо дорогим.
окружающих, и самой хорошей и хладнокровной повитухой оказалась
четырнадцатилетняя девочка. Она вскипятила воду на спиртовке, приготовила
стерильные ножницы и перерезала пуповину. Она делала все в точности, как
написано было в книге, которую ей совсем не следовало бы читать;
хладнокровно и в то же время мягко и с удивительной выдержкой делала она
то, что по ночам, когда родители давно уже спали, вычитала в книге с
красновато-белыми и желтоватыми рисунками; она перерезала пуповину
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей