беззащитен и бесправен и, стало быть, столь же беззащитен и бесправен перед
лицом всемогущей власти, не могло предвещать ничего иного, кроме погибели,
чуть раньше или чуть позже, но погибели в лагерях. Абуталип приходил к
неизбежному выводу: он обреченная жертва в руках Тансыкбаева. В свою
очередь, Тансыкбаев был винтиком в абсурдной, но постоянно
самозатачивающейся карательной системе, направленной на неустанную борьбу с
врагами, помышляющими остановить мировое движение социализма,
препятствующими торжеству коммунизма на земле.
как обвинение, не могла иметь обратного хода. Она могла быть исчерпана
только тем или иным наказанием: расстрелом, лишением свободы на двадцать
пять лет, на пятнадцать или десять лет. Другого исхода не предусматривалось.
Никто и не ждал в подобных случаях иного исхода. И жертва, и каратель
одинаково понимали, что эта магическая формулировка, вступив в силу, не
только оправдывала карателя, но и более того - обязывала его прибегать к
любым средствам для искоренения врагов, а репрессируемого, приносимого в
жертву кровавому молоху истребления инакомыслия, обязывала осознать свою
обреченность как целесообразную необходимость.
вращались, Тансыкбаев и его подследственный ехали в одном вагоне, чтобы
сообща, при этом каждый по-своему, сделать необходимое для блага трудящихся
дело - осуществить очередное разоблачение затаившихся идеологических врагов,
без чего социализм был бы немыслим, самораспустился бы, иссяк в сознании
масс. Потому требовалось все время с кем-то бороться, кого-то разоблачать,
что-то ликвидировать...
судьбы, то вынужденно смирялся со своей горькой участью как с неотвратимым
злом. Теперь он воспринимал суть происходящего настолько же покорно и
безнадежно, насколько болезненно и отчаянно сопротивлялся тому поначалу.
Теперь он все больше убеждался, что если бы ему было дано заново родиться на
свет, то и тогда не удалось бы избежать столкновения с безликой,
бесчеловечной силой, стоящей за Тансыкбаевым. Эта сила оказалась пострашнее
войны и пострашнее плена, ибо она была бессрочным злом, длившимся, возможно,
со времени сотворения мира. Возможно, Абуталип Куттыбаев, скромный школьный
учитель, оказался в роду человеческом одним из тех, кто расплачивался за
долгое томление дьявола от безделия в просторах Вселенной, пока не появился
на земле человек, который, один-единственный из всех земных тварей, сразу
сошелся с дьяволом, культивируя торжество зла изо день в день, из века в
век. Да, только человек оказался таким ревностным носителем зла. В этом
смысле Тансыкбаев был для Абуталипа изначальным носителем дьявольщины.
Потому-то они и следовали в одном поезде, в одном спецвагоне, по одному
чрезвычайно важному делу.
местного уровня, приносившие, кто по дружбе, кто по службе, всяческую
дорожную снедь и выпивку, Абуталипа это даже радовало - все же меньше
времени оставалось у того на терзание допросами. Пусть себе услаждается в
пути. В Кзыл-Орде на вокзале была особенно радушная встреча коллег - друзья
принесли в вагон Тансыкбаева дымящееся блюдо, покрытое белым полотенцем. В
коридоре за дверью засновали охранники, принимавшие угощение: "Казы,
кабырга! - полушепотом, с удовольствием проговорил один из них. - А запах
какой! В городе такого не бывает. Степное мясо!"
шинели внакидку вышел попрощаться на перрон. Стояли все кружком, коренастые,
упитанные, как на подбор, в каракулевых шапках, с краснощекими сияющими
лицами, улыбчивые, оживленно жестикулирующие и дружно хохочущие, - возможно,
по поводу нового анекдота, - пар горячий валил на морозном воздухе изо ртов,
каблуки, наверное, поскрипывали на тонком снегу. А бдительная милиция никого
сюда не подпускала - в изголовье состава, у спецвагона стояли они,
тансыкбаевцы, одни, довольные, уверенные, счастливые, и никому совершенно не
было дела до того, что рядом, в арестантском купе, томился посаженный их
стараниями не вор, не насильник, не убийца, а, напротив, честный,
добропорядочный человек, прошедший войну и плен и не исповедовавший никакой
иной веры, кроме любви к своим детям и жене, и видевший в этой любви главный
смысл жизни. Но именно такой человек, не состоявший ни в какой партии на
свете и потому не клявшийся и не каявшийся, был нужен им в застенках, чтобы
счастливо жилось трудовому народу...
изгибаясь в заснеженных низинах, блеснула Сыр-Дарья, и вскоре, уже на заходе
солнца, завиднелось посреди степи Аральское море. Вначале то камышовой
излучиной, то отдаленным краем чистой воды, то островком напоминало море о
себе, а вскоре Абуталип увидел прибойные волны на мокром песке почти у самой
железной дороги. Удивительно было все это узреть в одно мгновение: и снег, и
песок, и прибрежные камни, и синее море на ветру, и стадо бурых верблюдов на
каменистом полуострове, и все это под высоким небом в белых разрозненных
пятнах облаков.
Казангап получает от знакомых рыбаков посылки с любимой им вяленой аральской
рыбой через проводников на товарняках, и заныло, защемило тревожно сердце -
до разъезда Боранлы-Буранный оставалось не так много - ночь езды, а утром,
часам к десяти или чуть позднее, прогудит пассажирский поезд со спецвагоном
в голове состава, мчась мимо боранлинских обшарпанных ветрами домиков, мимо
сараюшек и верблюжьих загонов, огороженных колючими снопами, и, оставляя
позади сбегающиеся пути, скроется из виду, придя и уйдя. Сколько их
проходит, поездов, - с востока на запад и с запада на восток, но подскажет
ли сердце Зарипе, что Абуталип проедет мимо в то утро на запад в
арестантском купе спецвагона, а может, детские души почуют нечто
необъяснимое и тревожное, и потянет их именно в тот час поглазеть на
проходящий поезд? О создатель, для чего же надо жить людям так тяжко и
горько?
багровой полосой между небом и землей, и уже смеркалось, и уже накатывалась
исподволь зимняя ночь. Размывались в сумерках мелькающие видения, зажигались
станционные огни. А поезд, извиваясь, прокладывал путь в глубину степной
ночи...
купе, не находил он себе места, метался из угла в угол, вздыхал, то и дело
попусту просился в туалет, вызывая раздражение надзирателя. Тот уже
несколько раз делал замечание, приоткрыв дверцу купе:
охраннику:
Честное слово! А зачем я вам мертвый? Скажи начальнику своему - зачем я вам
мертвый? Истинно - не могу заснуть!
утром), надзиратель принес из купе Тансыкбаева две таблетки снотворного, и
только тогда, приняв снотворное, задремал Абуталип уже в середине ночи, но
уснуть по-настоящему так и не удалось. Мерещилось ему в полусне под дробный
стук колес и завывание гудящего ветра снаружи, что бежит он впереди
паровоза, бежит, надрываясь и хрипя, в страхе, что попадет под колеса, а
поезд мчится за ним на всех парах. Так бежал он той безумной ночью по шпалам
впереди паровоза, и казалось, что происходит это наяву, настолько было
страшно и правдоподобно. Пить хотелось, в горле пересыхало. Паровоз же
гнался за ним с пылающими фарами, освещая ему путь впереди. А он бежал между
рельсами, вглядываясь напряженно в метельную округу, и звал, кликал жалобно,
оглядываясь по сторонам: "Зарипа, Даул, Эрмек, где вы? Бегите ко мне! Это я,
ваш отец! Где вы? Отзовитесь!". Никто не отзывался. Впереди бушевала темная
мгла, а позади настигал, готовый смять, раздавить его, грохочущий паровоз, и
не было сил убежать, скрыться куда-нибудь от набегающего сзади все ближе и
ближе, по пятам паровоза... И оттого становилось еще хуже - страх, отчаяние
сковывали движения, ноги становились непослушными, дыхание прерывалось...
сидел у зарешеченного окна и вглядывался в степь. Холодно, темно еще было
снаружи, но постепенно земля прояснялась, утро входило в силу.
и размытые просветы...
заметенные сугробами, но для внимательного взора узнаваемые по очертаниям, -
пригорки, овраги, поселения, первые дымки над знакомыми по прежним проездам
крышами. И эти чужие крыши с зимними дымами из труб казались родными. Скоро
предстояла станция Кумбель, а там, часа через три, и разъезд
Боранлы-Буранный. Можно сказать, совсем уже близко - ведь сюда, в эти места,
Едигей и Казангап наезжали при случае и на верблюдах - на поминки, на
свадьбы... Вот и в этот ранний час кто-то ехал верхом на буром верблюде, в
большой меховой шапке - лисьем малахае, и Абуталип приник к самой решетке -
а вдруг это кто из своих... А что если вдруг то Едигей на своем Каранаре
очутился здесь почему-либо? Что стоит ему отмахать сотню верст на своем
могучем атане, который бежит, как, должно быть, бегает жираф где-нибудь в
Африке...
собираться, как бы к выходу из поезда. Раза два переобувался даже,
перематывал портянки, сложил вещмешок. И стал ждать. Но не усидел - добился
у охраны, чтобы умыться пораньше в туалете и, возвращенный в купе, снова не
знал, чем занять себя.
сомкнутые руки между коленями, и лишь изредка позволял себе смотреть в окно.
Даже поезда - товарные и пассажирские, встретившиеся с его поездом на путях
этой большой станции перед тем, как разминуться в разные стороны, - казались
Абуталипу желанными и родными, ведь они совсем недавно проходили через
Конан-Дойль Артур
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Браун Дэн
Сертаков Виталий