догадывалась, что и сама сорвется с этим ветром нежданно-негаданно. А пока
стояла у окна, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подоконник,
побледневшая и потемневшая в то же время лицом.
бессмысленно боролся с ветром в сквере. Молодые матери несли сонных детишек
в садики. Ее будущее? Вот здесь она, там - Совинский, а между ними - такое
сонное, теплое, мягонькое? А почему бы и нет? А почему не прошлое? Уже давно
могла бы... Но неприкосновенность, невторгаемость... Чем все кончилось! Еще
не знала, что предпримет. Просидеть весь день, запершись, в номере? Ни есть,
ни думать, спрятать голову под подушку. Так и провести остаток отпуска. С
подушкой на голове в гостиничном номере. Прекрасно!
комнате, неожиданно для самой себя стала собирать вещи. Привыкла к поездкам,
все делала быстро, умело, четко. Отдала ключ дежурной, поблагодарила.
дворе. Совинский сторожит ее окно, а она выскочит со двора - и уж никогда он
ее не увидит, никогда!
и не зная, угадал, что в ней Анастасия, бросился прямо через клумбу с
красными каннами, замахал руками, наверное, что-то кричал, но ветер
уничтожал его крик.
"Жигули" даже подпрыгнули, - все осталось позади, но все ли?
ветер, видела, как по обочинам шоссе деревья так и гнулись до земли, гадала,
сколько бедствий причинит стихия, но здравый смысл как будто умер в ней,
кусала губы, шептала, искала в изнеможении жестокие слова, для боли и крика.
Вырваться бы из этого мира, унестись туда, где господствуют скорости,
превышающие скорости света, где уж целое не всегда больше части, а точка
приобретает протяженность, где материя, сконденсируясь в нематериальную
тяжесть, самоуничтожается, кончает самоубийством... Нет, жить! Побороть
душевное изнеможение, очиститься, обновиться - и жить, иначе зачем бы и куда
она убегала? Женщина обновляется, как луна, она очищается любовью, может, в
этом ее спасение? А мужчина ни загрязняется, ни очищается, сплошная
неопределенность. Она оказалась распятой между неуверенностью и
неопределенностью, должна была казниться этим, может, еще сильнее, чем своим
бессмысленным грехом, своей изменой неведомо кому.
Карналем, только по другой дороге. Могла бы даже встретиться с "Жигулями", в
которых он ехал, но что из того?
мерзость гостиничного номера. Хотела напомнить им о себе, но они холодно
отталкивали ее пугливые попытки. Пошла в кафе на Крещатике, но съесть почти
ничего не смогла, взяла в гастрономе булочку и бутылку кефира, заперлась,
упала на тахту и, кажется, заснула, потому что, когда открыла глаза, было
уже темно. Зажгла свет, долго что-то обдумывала, даже не поинтересовавшись,
который час, украдкой подошла к телефону и быстро, точно боялась обжечься,
набрала номер. Долго не отвечали, потом послышался женский голос. Анастасия
тихо положила трубку.
номер и снова услышала женский голос. Была упорной в своих домоганиях. Все
так же украдкой, но упорно набрала номер в третий раз, и тогда по ту сторону
провода отозвался наконец он, Карналь. Анастасия молча держала трубку, не
дышала, ждала, услышала его голос еще раз, теперь раздраженный и злой, потом
зазвучали короткие гудки. А она продолжала держать трубку, мучительно
кривила губы в попытке улыбнуться и молча плакала, не вытирая слез. Почему
не пришел на те желтые приморские камни, и на те серые, и красные, и белые
камни? Почему не пришел? Почему?
Чтение любимых авторов. Паскаля, Бэкона, Фукидида. "Однако были то не более
как речевые обороты, предназначенные для граждан, на самом же деле
большинство этих людей руководствовались личным тщеславием, лелея в себе
такие стремления, благодаря которым чаще всего гибнет олигархия, вышедшая из
народовластия: с первого же дня никто из них и не мыслит о равенстве с
другими, напротив, каждый жаждет первенства для себя. Между тем при
народовластии люди легче смиряются с результатами выборов, ибо не испытывают
унижения от равных себе. Олигархов превыше всего подзуживала сила Алкивиада
на Самосе и неуверенность в дальнейшем существовании олигархии, а поэтому
каждый пытался превзойти другого, лишь бы только самому стать во главе
народного правления"*.
государство, целый материк новых знаний, континент, который не фигурирует на
картах, не подлежит тысячелетним законам государств, чуждый страстям, лжи,
притворству, раздорам, игре воображения, даже причудливым метаморфозам
бытия, территория без измерений, мир, в котором никогда не проходит время,
как ни быстро мчится, ибо это время истины, знания, человеческого могущества
- мир кибернетики, разумных машин, почти материализованной человеческой
мудрости. В этих скромных, неказистых, точно умышленно покрытых сероватой
краской шкафчиках, как в святая святых, заключены универсальные гимны
триумфов, торжеств, героики, там надежно замкнута космическая печаль времен,
отчуждение чисел от человека, их изобретателя и властелина, самодовляемость
абстракций, которых никто не спасет от хаотичной темноты бездн, кроме самого
Человека, - даже такие гениальные мастера гармонии, как Иоганн Себастьян
Бах, или художники, наделенные болезненными фантазиями и галлюцинациями, как
Иероним Босх, были бы бессильны со своим огненно-упорядоченным воображением
в мире, где Карналь провел половину своей жизни, и половину, кажется, не
худшую. Формы форм, размеры размеров, классы классов, пирамиды чисел,
циклопические нагромождения беспрерывностей, дикая тема непостижимостей,
ослепительные молнии мгновенных прозрений, судороги абстракций, рефлексы
света, клубящиеся объемы и плоскости, пронизанные тенями и отблесками давно
умерших, задержанных нереальных знаний, каскады цифр, неразрешимые
пропорции, эманации навеки утраченных и еще не найденных миров пролетали там
незамеченными, дивные своды временных сочетаний, трепетные арки
математических соединений, фигуры астральные, петроглифы из эпох, утонувших
в сумерках времен, - разве мог он без этого, навсегда одурманенный,
очарованный, завербованный, покоренный? Относился к апостолам чисел,
неутолимой человеческой жажды побед, достижений и свершений, и какие бы
удары ни наносила ему судьба, он должен был выстоять, хотел быть среди тех,
кому дано сломать седьмую печать законов природы, вырваться из-под их власти
хотя бы на миг и очутиться в царстве свободы.
похорон отца, бешеной гонки машины под ветром, после того странного
разговора с Кучмиенко, на который, наверное, нашел силы в каком-то состоянии
исступления, хотелось теперь хотя бы на день укрыться от всех, побыть
наедине со своей болью, попытаться унять сердце.
слабодушие, которое проявил перед всеми после гибели Айгюль, упрямо
отказываясь от пользования машиной, и утром позвонил своему шоферу.
он сам удивлялся ее ненасытности. Когда набирал номер шофера, память, как бы
шутя, подсказывала номер еще один, совсем похожий, отличавшийся только одной
цифрой. Карналь не мог бы сказать, откуда взялся тот другой телефон, когда и
как запомнился, но зато моментально сыдентифицировал номер с его
хозяйкой-журналисткой Анастасией Порфирьевной, вспомнилась вся недолгая
история их странного знакомства, встреча у моря, его обещание встречать ее,
невыполнение им обещания. По не зависящим от него причинам. Это тогда, в тот
день. А дальше - уже и не причины, а неумолимая стихия бытия. Наверное, надо
будет все это объяснить Анастасии Порфирьевне. Со временем, при случае.
точно в восемь, хотя все еще не верил, что академик действительно поедет с
ним. Когда же Карналь сел в машину и захлопнул за собой дверцу и уже надо
было ехать, шофер, уважая состояние своего начальника, ехал молча, хотя
прежде эта процедура у него непременно сопровождалась вздохами, охами и
жалобами. Мастроянни относился к любителям жаловаться с любованием этим
словесным процессом. То выдумывал несуществующие болезни, то жаловался, что
его обошли премией, прогрессивкой, то обижался, что не получил подарка
вместе с ветеранами войны.
Карналь спросил:
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Майер Стефани
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей