невероятно худой, старательно причесанный, с провалившимися, улыбающимися
глазами. "Я буду жить" - это чувствовалось в каждом движении, в каждом
слове. Только при взгляде на его виски становилось немного страшно, точно в
этих темных, впалых висках с прилипшими волосками еще сохранилось
воспоминание о смерти. Он старался принарядиться к моему приходу - сложная
задача, если вспомнить, что весь наряд состоял из бязевых кальсон, шлепанцев
и халата! - и однажды рассердился на сестру, которая сказала, что недаром
капитан волновался, дойдет ли до него очередь бриться?
недалеко. Дела не радовали, и Володя узнавал это с первого взгляда.
неясно.
То есть что ты - ученый человек, доктор наук. Ведь это, в сущности, на тебя
не похоже.
что - сразу начинаешь огорчаться, волноваться. Простая, а мне люди науки
всегда казались сложными, необыкновенными. Я как-то еще до войны ехал в
одном купе с академиком - так полночи не мог заснуть от уважения. Он храпел,
и я чувствовал, что даже к его храпу отношусь как-то иначе, чем к
обыкновенному ненаучному храпу. Кроме того, ты все-таки женщина.
наверно, особенно трудно, потому что ты как раз очень женщина.
б ты была сухарем...
Володя. - Но сегодня на втором, а завтра... Кажется, это Павлов сказал, что
наука требует от человека всей его жизни?
Специально для женщин.
встречи, но первое впечатление душевной тонкости, неожиданной для прежнего
лопахинского Володи, осталось и даже стало еще сильнее. И эта тонкость
соединялась в нем с мальчишеским прямодушием, которое особенно сказывалось в
манере говорить, не выбирая слов, быстро спрашивать, не дожидаясь ответа.
Несмотря на свои тридцать восемь лет, он производил впечатление еще
несложившегося человека. Полная определенность чувствовалась в нем, только
когда речь заходила о флоте - моряк он был, по-видимому, превосходный. Но
едва Володя "выходил на сушу", как эта определенность мгновенно покидала
его, и за опытным моряком вдруг показывался юноша, застенчивый и немного
путающийся в собственных мнениях. Он много читал и Третьяковку, например,
знал куда лучше, чем я. Но начитанность была беспорядочная, неровная.
Однажды в разговоре я упомянула Мечникова.
замахала руками.
касавшихся подчас того, что понятно без всяких расспросов, был виден человек
стосковавшийся, одинокий. Как-то я вспомнила и пересказала ему несколько
строк из дневника Павлика - он захохотал так, что обеспокоенная сестра
пришла и объявила, что ему вредно так громко смеяться.
нельзя заниматься наукой. О собственном сыне - "да, а может быть, нет"!
пускай в науке работают только необыкновенные женщины.
должна быть широкой. Чтобы хватило на все - и на дом, и на любовь, и на
науку.
Лукашевич получил - впервые в истории человечества - фантастическую дозу в
один миллион единиц, а мы в госпитале на Беговой стали своими людьми - не
только шумный, вечно острящий Зубков, но и тихий, неторопливый Ракита, о
котором Володя сказал, что он впервые видит человека, который был бы так
необыкновенно похож на собственную фамилию. Мы перезнакомились с ранеными,
подружились с врачами и внушили подавляющему большинству персонала
безусловную, непререкаемую веру в чудесные свойства плесневого грибка.
Только главный врач, угрюмый толстяк, с тяжелым лицом и грубыми, красными,
виртуозными, - как я не раз убеждалась, - руками, скептически покряхтывал,
просматривая "наши" истории болезни. Он верил только в одно лекарство -
хирургический нож.
это, - и толстым пальцем он толкнул ланцет, - остается.
где лежал Володя. Я подошла к нему проститься, и вдруг он стал горячо
благодарить меня.
Подумать только, ты спасла меня. И Грушина, и Трофимова, и этого
лейтенанта-казаха, который все просил ничего не писать матери, когда он
умрет.
беспокоиться, не поднялась ли температура.
ты говорила о старом докторе. Поразительно, как несправедливо обошлась с ним
жизнь! Почему так бывает, что самые лучшие, чистые, добрые люди несчастны, а
счастливы другие, жестокие, холодные, думающие только о себе?
казался просто скучным стариком, на которого я сердился, потому что ты
пропадала у него целыми днями. Но потом я стал жалеть его. Я видел, как
однажды, когда он сидел на крыльце, какая-то женщина подошла и подала ему
двадцать копеек. Он крикнул: "Сударыня, вернитесь. Вы ошиблись". Она
извинилась, взяла деньги, ушла. А он... У него было такое лицо... После
этого случая я перестал сердиться, что ты у него пропадаешь.
тоской оглянулся вокруг.
поужинал при мне, мы простились, и я ушла, успокоенная, хотя и не очень.
что, вернувшись домой и просидев полчаса над какой-то упрямой фразой (мы с
Коломниным готовили статью о крустозине), я отложила рукопись и принялась
бродить из угла в угол.
варил суп "по методе Марии Ределин "Дом и хозяйство". Об этом супе, который
некая Мария Ределин рекомендовала варить, когда в доме, "по случаю или
необходимости, нет продовольственного запаса", он толковал давно.
Вечно он гудел свои басовые партии, и казалось, что геликон, на котором он
играл в школьном оркестре, был чем-то похож на него - такой же большой,
простодушный и добрый. Он искренне огорчался, что не может одолеть "Дэвида
Копперфилда", и в журналах и газетах читал только о флоте. Все мальчики
объяснялись в любви. Однажды объяснился и он. Это было на Власьевской,
Володя провожал меня из школы, и мне нравилось, что мы так чинно
разговаривали, точно заранее условились, что скажу я, а что он...
и он хотел взять для Павлика, но раздумал, потому что игрушки (очевидно, за
неимением красок) были белые, а это, по его мнению, легко могло испортить
мальчику вкус.
чулки, шнурки, пуговицы, пряжки.
попробовать, но он не позволил - рано. Метода, по его мнению, была верна, и