Чтение 9–й страницы книги ~В родном городе~

припустил, превратился в ливень. Прохожих загнало в подъезды и ворота.
Только наиболее смелые и торопящиеся, завернув брюки до колен, забавно
прыгали через лужи и бурлящие ручьи.

- Вот это дождик так дождик... - сказал кто-то над самым ее ухом.

Шура вздрогнула. Перед ней стоял парень с маленькими, залихватски
подкрученными усиками - тот самый, который приходил к ней, - стоял и
улыбался.

- Узнали?

- Узнала, - сказала Шура.

- Вас что, дождь сюда загнал?

- Дождь. - Шура почему-то старалась не смотреть ему в глаза. - Вас
тоже?

- Меня? Допустим, что тоже. Кстати, вам не нужны тапочки?

- Нет, не нужны.

- А то я мигом... Вы какой номер носите?

- Тридцать пятый... Но, ей-богу, мне не нужны...

- Одну минуточку!

Сергей исчез в толпе. Через минуту вернулся с маленьким свертком в
руках.

- Берите. И не делайте вид, что они вам не нужны... В крайнем случае
загоните на толкучке.

Шура растерянно посмотрела на Сергея снизу вверх: он был почти на две
головы выше ее.

- Да, но...

- Тринадцать пятьдесят. Деньги можете прислать по почте: Главпочтамт,
до востребования, Ерошик, Сергей Никитич... Смотрите, дождик-то уже
прошел. И солнце вовсю.

Они вышли на улицу.

- Вам куда? - спросил Сергей.

- Мне? - Шура замялась. - Мне туда. - Она показала направо.

- Ну и мне туда.

Они пересекли площадь и пошли по направлению к центру. Небо совсем
очистилось, и только ручьи, весело бегущие вдоль тротуаров, напоминали о
прошедшем дожде.

- Может, вас на машине подвезти? - спросил Сергей.

- А у вас есть машина?

- Упаси бог! Деньги есть. А это то же самое. Вам далеко?

- Мне? Нет. Мне совсем близко. До этой... до площади Сталина. - Она
только сейчас заметила, что Сергей прихрамывает, и смутилась. - Может,
вам...

- Нам ничего. Мы привычные. А свежим воздухом дышать только полезно.

По дороге Сергей рассказывал о последнем матче "Динамо" - "Спартак" и о
том, сколько какой футболист зарабатывает. Шура молча шла рядом. Когда они
дошли до площади Сталина, Сергей спросил:

- Вы очень торопитесь?

- Так себе, - сказала Шура.

- Ну, если так себе, пойдем на Днепр, посмотрим. Поверьте мне, очень
хорошая река.

Они свернули на Петровскую аллею. Шура по-прежнему шла молча. Ей
хотелось спросить Сергея, давно ли он знает Николая, когда они в последний
раз виделись и говорил ли что-нибудь ему Николай о ней, но она не знала,
как об этом заговорить, а Сергей все рассказывал о матчах, футболистах и о
каком-то волосатом мальчике, который родился у его соседей и которого
чуть-чуть не удушили от страха.

Они миновали стадион "Динамо" и вышли на днепровские откосы. После
дождя воздух был настолько прозрачен, что, казалось, можно было
рассмотреть каждый домик, каждое деревце до самого горизонта.

Тучи угнало далеко за реку, и там, где-то над Дарницей или Броварами,
шел еще дождь - отсюда была видна только серая косая полоса и клубящиеся,
нежно-белые вверху и почти совсем черные внизу, облака. По реке, лениво
шлепая колесами, плыл маленький черненький буксир, таща за собой длинный
хвост плотов.

- Смотрите, а на пляже еще люди есть, - сказал Сергей. - Интересно, что
они делали во время грозы. Кстати, мой вам совет - наденьте тапочки. Вы
потом не отмоете свои босоножки.

Шура осмотрелась по сторонам, куда бы сесть.

- А вот на этот дренажный колодец. Я вам газету подстелю.

Они сели на деревянный сруб. Шура скинула босоножки и надела тапочки.

- Видите, как раз по ноге. А говорили, что не нужно. Давайте, заверну.
- Он аккуратно завернул босоножки и отдал Шуре. - Не хуже, чем в магазине.

- Спасибо.

- Если-хотите, я могу вам и на коже достать.

- Ради бога, мне и так неловко!

- Хорошие, лосевые.

- Да перестаньте об этом говорить! Ведь мы пришли на Днепр смотреть.

- Так мы же смотрим. Вы разве не смотрите? Я смотрю. Между прочим,
довольно незначительная река. Волга лучше.

- А вы видели Волгу?

- Видел. В Сталинграде.

- Вы были в Сталинграде?

- Был. Только не в, а над.

- Вы летчик?

- Был...

Пауза.

- А теперь?

- Инвалид второй группы. Отличная профессия.

- Не надо так говорить, - сказала Шура.

- Почему же? Если не ошибаюсь, ваш... Простите, я не знаю имени и
отчества.

- Вы о Феде говорите? - совершенно спокойно сказала Шура. - Да, он тоже
инвалид. Что вы хотите этим сказать?

- Ничего. Только то, что сейчас много таких, как я и он. Вот и все. -
Он помолчал. - Вы были у Николая?

- Была.

- Ну?

- Ничего...

Буксир хрипло загудел. На мостике кто-то махал белым флажком -
навстречу шел пассажирский пароход.

- Простудился, бедняжка, - сказал Сергей.

- А вы давно с ним знакомы? - спросила Шура.

- С кем? С Николаем?

- Да.

- Две недели, даже меньше.

- А я думала, вы вместе воевали.

Они помолчали. Теперь загудел пассажирский пароход, низко и густо, и на
нем тоже замахали флажком.

- А зачем вы тогда приходили? - спросила Шура.

- Как зачем? Чтоб сообщить вам...

- О чем?

Сергей удивленно посмотрел на Шуру. Она сидела совершенно прямо, не
отрывая глаз от буксира, и машинально разглаживала юбку на плотно сжатых
коленях.

- О чем вы хотели сообщить?

- По-моему, вы знаете о чем.

- Знаю. Но не знаю зачем. - Она пристально посмотрела на него и сразу
же отвела глаза. - После того вы у него не были?

- Не был.

- Я была у него сегодня. Через двадцать пять минут я ушла. Я смотрела
по часам... - Она соскочила со сруба. - Пойдемте. Что-то холодно стало.

Господи, как трудно, когда все надо держать в себе! И не день, не два,
а годы, целые годы! Да разве об этом расскажешь? И кому? Постороннему
человеку, которого видишь второй лишь раз...

Она думала, что сможет все рассказать Николаю. Но она не смогла. А если
б даже и смогла? Понял бы он ее? Понял бы, что значит три года жить в
оккупации? Ну не три, два с половиной. Разве могут они это понять, люди,
никогда этого не испытавшие?

Две женщины. Две одинокие женщины. Причем одной за шестьдесят, и она
прикована к постели. Она тает на глазах. Она не жалуется, не плачет, а
когда ее особенно сильно схватит боль, поворачивается лицом к стенке, и
только по вздрагивающей под одеялом спине видно, как ей больно. В комнате
так холодно, что замерзает вода в стакане. Под окном весь пол покрыт
инеем.

"Ах, какая сегодня вкусная каша!" - говорит мама, чтоб доставить Шуре
удовольствие. Она знает, что для того, чтоб купить стакан пшена, нужно
полдня просидеть на морозе с мешочком семечек. "Ах, какая она вкусная!" -
говорит она, а потом всю ночь мучается от изжоги.

Мать умирает на глазах, и ничем ей нельзя помочь. До последнего дня она
оставалась в сознании. Правда, она многого не понимает. Она каждый день
говорит о Николае и все сокрушается, что он не попал в плен. "Мама, что ты
говоришь? Разве можно такое?" - "Нет, нет, Шурочка, я понимаю. Я только
думаю, что он мог бы убежать или его освободили бы: ведь они кого-то там
освобождают, - и он пришел бы к тебе, к нам. А потом пришли бы наши. Разве
ты не хочешь видеть Николая?" - "Хочу, очень хочу, но разве можно плен?" -
"Я знаю, Шурочка. Я все понимаю. Но разве нельзя помечтать?"

Она так и не дождалась ни Николая, ни наших. Она умерла в тот день,
когда немцы подожгли соседний, двадцать шестой номер. "Почему такой дым? -
спрашивала она. - Надо, вероятно, прочистить дымоходы. Ты попроси Егора,
он согласится. Он всегда соглашается, когда его попросят". Она умерла в