волненья не мог ни слова.
любопытных.
дальше, в своем кабинете. Дверь из передней в Лилину комнату была открыта, и
у порога, прижав голову к притолоке, плакал Асеев. В глубине у окна, втянув
голову в плечи, трясся мелкой дрожью беззвучно рыдавший Кирсанов.
вполголоса, как по окончании панихид, когда после густой, как варенье,
службы первые слова, сказанные шепотом, так сухи, что кажутся произнесенными
из-под полу и пахнут мышами. В один из таких перерывов в комнату осторожно
прошел дворник со стамеской за сапожным голенищем и, вынув зимнюю раму,
медленно и бесшумно открыл окно. На дворе раздевшись было еще вдрызг дрожко,
и воробьи и ребятишки взбадривали себя беспричинным криком.
телеграмма Лиле. Л. А. Г. ответил, что послали, Женя отвела меня в сторону,
обратив вниманье на мужество, с каким Л. А. нес страшную тяжесть
стрясшегося. Она заплакала. Я крепко сжал ее руку.
точно между землей и морем, стояли серые деревья и стерегли границу. Глядя
на сучья в горячащихся почках, я постарался представить себе далеко-далеко
за ними тот маловероятный Лондон, куда отошла телеграмма. Там вскоре должны
были вскрикнуть, простереть сюда руки и упасть без памяти. Мне перехватило
горло. Я решил опять перейти в его комнату, чтобы на этот раз выреветься в
полную досталь.
подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех
отвернувшись, он даже лежа, даже и в этом сне упорно куда-то порывался и
куда-то уходил. Лицо возвращало к временам, когда он сам назвал себя
красивым, двадцатидвухлетним, потому что смерть закостенила мимику, почти
никогда не попадающуюся ей в лапы. Это было выраженье, с которым начинают
жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал.
сестры, уже неслышно горевавших среди собравшихся, на квартиру явилась
младшая сестра покойного Ольга Владимировна. Она явилась требовательно и
шумно. Перед ней в помещенье вплыл ее голос. Подымаясь одна по лестнице, она
с кем-то громко разговаривала, явно адресуясь к брату. Затем показалась она
сама и, пройдя, как по мусору, мимо всех до братниной двери, всплеснула
руками и остановилась. "Володя!"- крикнула она на весь дом. Прошло
мгновенье. "Молчит!- закричала она того пуще.- Молчит. Не отвечает. Володя.
Володя!! Какой ужас!"
придя в себя, она жадно двинулась к телу и, сев в ногах, торопливо
возобновила свой неутоленный диалог. Я разревелся, как мне давно хотелось.
свежесть факта быстро вытеснил стадный дух драмы. Там асфальтовый двор, как
селитрой, вонял обожествленьем неизбежности, то есть тем фальшивым городским
фатализмом, который зиждется на обезьяньей подражательности и представляет
жизнь цепью послушно отпечатляемых сенсаций. Там тоже рыдали, но оттого, что
потрясенная глотка с животным медиумизмом воспроизводила судорогу жилых
корпусов, пожарных лестниц, револьверной коробки и всего того, от чего
тошнит отчаяньем и рвет убийством.
великом, и под ее слова плакалось ненасытимо широко, как под рев органа.
Маяковского, странно приспособленный для сестрина контральто.- Чтобы
посмешнее. Хохотали. Вызывали.- А с ним вот что делалось.- Что же ты к нам
не пришел, Володя?"- навзрыд протянула она, но, тотчас овладев собой,
порывисто пересела к нему ближе. "Помнишь, помнишь, Володичка?"- почти как
живому вдруг напомнила она стала декламировать:
17
комнату днем, успели смениться другими. Было довольно тихо. Уже почти не
плакали.
прошлая. Она пошла вбок от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями
улицы, вроде Поварской. И первым на ней у самой стены стало наше
государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое,
невозможное государство. Оно стояло внизу, его можно было кликнуть и взять
за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного.
Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.
собственно, этому гражданству единственным гражданином. Остальные боролись,
жертвовали жизнью и созидали или же терпели и недоумевали, но все равно были
туземцами истекшей эпохи и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. И
только у этого новизна времен была климатически в крови. Весь он был странен
странностями эпохи, наполовину еще неосуществленными. Я стал вспоминать
черты его характера, его независимость, во многом совершенно особенную. Все
они объяснялись навыком к состояньям, хотя и подразумевающимся нашим
временем, но еще не вошедшим в свою злободневную силу. Он с детства был
избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого
труда.
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Доценко Виктор
Доставалов Александр
Прозоров Александр