Чтение 33–й страницы книги ~Солдат и мальчик~

- Ребенок еще была, - тихо говорила тетя Маня. - Девочка еще, а они
убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех
поубивают?

- Они фашисты, - жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в
желтый огонек коптилки. - Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что
буду воевать, но не знал - как. А сейчас, поверите... - Он поднял
повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. - Вот тут накопилось.
Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин... И на детишек. Вот детишки,
страдающие от войны, это пострашнее всего.

Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.

- У меня есть святое право карать за это. Бить их...

- Андрюша, а где ваши вещи? - спросила тетя Маня. - Где ваше оружие...
Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?

- Правда.

- Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее
стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.

- Будет у меня все, - ответил он. - Завтра Первое мая, я начинаю жить
по-новому... Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом
начале?

- Как же, как же, - произнесла она. - "Двенадцать месяцев в году,
двенадцать, так и знай..." - "...Но веселее всех в году веселый месяц
май!.." - А дальше? - спросила тетя Маня. - Есть же слова дальше. Вы их
знаете?

- Нет.

Тетя Маня прочитала:

"Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у
ворот. Что слышно нового, вдова, - сказал ей Робин Гуд. - Трех сыновей моих
на казнь сегодня поведут..."

Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на
черепицу.

- Угощайтесь, - произнесла довольно. - Если гость не привереда, я могу
оказать, как это называется.

- По-моему, вкусно, - сказал Андрей.

Муся засмеялась.

- Тошнотики - слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да
еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка
даже:

Тошнотики, тошнотики, военные блины..."

Муся обратилась к тете Мане; - Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи
ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.

- Поешьте, - попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась,
прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою
комнату.

На пороге оглянулась, произнесла в нос:

- Простите... Вы ужинайте, а я отдохну.

- 22 -

Андрей и Муся молча доскребали сковородку.

Заведомо знали они, что останутся вдвоем и будут говорить. Но о чем?

В то странное утро их неожиданного сближения вовсе ничего сказано не
было. И прекрасно, что не было лишних слов. Но это могло быть однажды и не
годилось для продолжения, о котором тогда они не загадывали.

Сейчас оказались необходимыми какие-то слова, объяснения, причем с
обеих сторон. Оба это понимали и не были готовы начать такой разговор.

Муся унесла сковородку, поставила чай.

Андрей машинально тасовал карты.

Так сидели они друг против друга, чего-то ожидая.

Муся протянула руку и погладила, провела по его щеке. Он молча взял ее
руку в свои и стал целовать ладонь и каждый отдельно палец, а потом все
косточки и ямки, по которым его когда-то учили считать длинные и недлинные
месяцы.

- Милый, что случилось? - спросила она неслышно. Он понял вопрос по
движению губ.

- Ничего не случилось.

- Но я же знаю, чувствую, милый.

- Все у меня нормально, - сказал он.

- Где твои вещи? Почему задержался?

- Я уезжаю завтра.

Муся поверх коптилки смотрела в его лицо, чужое, повзрослевшее за
несколько дней. Все обострилось в нем, облеклось в жесткие законченные
черты.

Исчез простодушный мальчик, открытый, не умевший прятать своих чувств.
На его месте сидел мужчина, прикрытый, как броней, бедою непостижимой и
всем, что она в нем натворила.

Тут же поняла она и другое.

Своей жалостью, словами и руками, растопив в нем лед отчужденности,
вызвав ответные чувства, сделала она невозможной совсем встречную
откровенность. Скорей откроется он случайному человеку.

Андрей, прижав ладони к вискам, глядел через коптилку на нее, на
бледное лицо в голубых бликах, в ореоле светлых разбросанных волос. Он тоже
думал о том, что не в силах открыться этой женщине.

Невозможно переваливать беды, хватит у нее своих собственных, скрытых и
явных, которые он знал. Он способен был сейчас в одиночку тащить бремя своих
невзгод, не травмируя больше никого из ближних, ни тетю Маню, ни Ваську, ни
эту в мгновение ставшую родной женщину.

Почти весело он произнес:

- О чем ты спрашиваешь, если перед тобою карты. Они ведь все знают?

Муся со вздохом сказала:

- Не смейся. Все женщины в тылу гадают.

- И верят?

- Да, представь себе. Когда трудно, человеку нужно во что-то верить.

- Ладно, поверю, гадай. Только учти, у меня все хорошо.

- Раз хорошо, то и выйдет хорошо, - произнесла она, тасуя и разбрасывая
карты. - Ты у нас крестовый король?

- Может, король, а может, валет... Без топорика своего.

Подперев кулачком щеку, рассматривала Муся пеструю мозаику на столе.
Провела ладонью по картинкам, не поднимая глаз.

А когда взглянула на Андрея, были в ее взгляде такая боль, такое
отчаяние, что он, державший на языке очередную шутку, растерялся и сник.

Во взгляде, но не в голосе ее. Голос прозвучал ровно.

- Карты говорят, дружочек, что пережил ты большой удар и не скоро
оправишься. Виновник твоих злоключений темный король, вы должны с ним
встретиться...

- Скорей бы, - вырвалось у Андрея.

- Что? - спросила Муся. - Вот, у вас скорое свидание при большой
дороге. Есть у тебя и близкий друг, он имеет отношение к твоим бедам. Но он
верный друг, ты его не бросай... Видишь, он выходит все время рядом с тобой.
Нет, нет, не женщина. Это молодой бубновый король. Женщины тут есть, но не
они сейчас главное в твоей жизни...

- Черт! - произнес Андрей, отчего-то пугаясь и вставая. Он с силой
сдвинул карты, и несколько из них полетело на пол. - Ты что? Это? Серьезно?

- Ох, Андрей, - протянула Муся. И опять он увидел взгляд, наполненный
дикой тоской, не имеющей выхода, как бывает у раненых животных.

Она стала собирать оброненные карты и, разгибаясь, оказалась перед ним.

- Так почему же не главное, - произнес он. - Именно главное, я ведь
тебя люблю.

Сильно обнял ее, так что хрустнуло, промычал едва понятно, зарываясь в
ее мягкие волосы:

- Не думай, у меня никого не будет... Если ты захочешь ждать... Потому
что... Люблю! Люблю!

Она тихо, будто не дыша вовсе, прильнула к нему. Молча затаилась, как
бы прислушиваясь к его нутру.

Он руками провел, перебирая ее волосы, ее хрупкое плечо под теплым
ватником, узкую податливую спину... Вмиг подхватил ее, подкосив рукой под
колено, и так, держа на весу, стал целовать бездумно и бестолково, попадая
губами в подбородок, в шею, в живот, ощущая через распахнувшийся халат
женскую угарную духоту, от которой он еще больше распалялся и терял над
собой власть.

С одной ноги ее соскочил валенок, обнажив белую коленку. Он стал
целовать эту коленку. Пронес через комнату Мусю, положил на кровать.
Медленно, бережно, как спящего ребенка.

Но она тотчас же приподнялась и села. Стала торопливо поправлять
волосы, запахнула халат. Будто опомнилась от обморока, от гипноза.

- Нельзя, милый... Сейчас нельзя!

- Можно! Можно! - бормотал он, наклоняясь, желая силой склонить и ее.
Он не вдумывался в смысл ее и своих слов, почитая их необязательным
сопровождением главного. Главное же была любовь.

Она поцеловала его в губы, коротко и легко. Со вздохом сказала:

- Да как же, в доме покойник... Несчастье в доме. А мы как безумные...
Нет, нет!

Медленно приходил он в себя.

Понимал, как не понимать, что так оно и есть, несчастье, смерть и
скорбящая за стеной женщина. Но было еще и другое: последний день встречи
перед фронтом. Он должен был, он хотел любить и хотел, чтобы его любили.