Дина Рубина

Высокая вода венецианцев

Несколько слов об авторе: Литературный дебют Дины Рубиной состоялся рано, в пятнадцать лет, но уже в этих рассказах, опубликованных в журнале "Юность", были зоркость, остроумие и чувство, которое невоможно сымитировать. В 1990-м году, когда в России уже вышли две её книги, Дина Рубина переселяется в Израиль. Трудность вхождения в новую реальность и неизбежно связанное с этим одиночество становятся одной из главных тем её последних произведений. Несколько слов о книге: Впрочем, героини Дины Рубиной внутренне одиноки почти всегда. Они скорее склонны к созерцанию, но автор побуждает их к действию, погружая в обстоятельства экстремальные. Так, молодая женщина из повести "Высокая вода венецианцев", узнав о смертельном диагнозе, втайне от семьи и друзей отправляется в Венецию - город, не раз становившийся фоном для великой любви и красивого ухода из жизни...

ВЫСОКАЯ ВОДА ВЕНЕЦИАНЦЕВ

Маленькая повесть

Ренате Мухе

Она догадалась за несколь-ко мгновений до того, как Юрик взял в руки протокол рентгеновского исследования. Просто: вдруг поняла. Такое с ней изредка случалось за игрой в преферанс, она внезапно понимала - видела - карты в прикупе.

Собственно, плохое заподозрила она раньше, когда конверт со снимками не выдали на руки. И сейчас, сидя на кушетке в ординаторской, отметила, как завис в руке у Юрика этот, подробно исписанный, листок, отделился, обозначился роковой вестью.

Он продолжал всматриваться в написанное, как будто мог вычитать что-то еще, опровергающее, намекающее на некий чудовищный розыгрыш... В эти несколько секунд она смотрела в его лицо жадно, отчаянно, пытаясь уцепиться за взгляд, как цепляется побелевшими пальцами за карниз подоконника человек, выпавший из окна восьмого, скажем, этажа.

- Кутя, - проговорил он наконец (она бессознательно отмечала движения твердых бледных губ столько лет знакомого лица), - тут такое дело... Он видит единичный метастаз в легком... Значит, будем искать источник... будем обследоваться... Завтра "построгаем" тебя на "сити", и... речь, видимо, пойдет об операции... ну, сама понимаешь...

Хорошенькую они тут себе взяли моду - сообщать пациенту диагноз. Проклятая этика западной медицины... Впрочем, он и не смог бы от нее ничего скрыть... Слишком прямо смотрит в глаза, молодец, выбрал достойный тон - озабоченный, но без паники... такое профессиональное спокойствие. Наверняка трусит. Он и на контрольных всегда был абсолютно как бы спокоен, особенно когда не знал темы.

Разумеется, ее звали не Кутей. Это была школьная кличка. Во втором классе, осенью она приволокла щенка с улицы - мокрого и дрожащего. Носилась с ним по школе весь день, тиская и подвывая: "к-у-утя, к-у-у-тя..." Щенка назвали Артуром, он вырос в громадного пса и прожил в семье шестнадцать лет, застав еще ее дочь, которой тоже уже...

Да, а кличка осталась.

Стоп, но ведь это может быть ошибкой. Мало ли чего видит там этот парень. Подумаешь - рентген!

- Это может быть ошибкой! - сказала она, рывком подавшись к нему с кушетки и по-прежнему жадно следя за его губами. - Юрик, мы знаем миллион таких случаев. Скажем, туберкулез... Его часто путают с...

- Да-да, - сказал он, - да, конечно!

И не выдержал. Обнял, крепко прижал к себе, - это была единственная возможность укрыться от ее истошно орущих глаз, - и повторил:

- Кутя, Кутя... только не дрейфь, все будет хорошо... Найдем источник, прооперируем...

Она оттолкнула его, ударила кулаком в грудь, закричала:

- Какого черта вы суете мне под нос ваш вонючий диагноз! Ублюдки! Зачем мне знать, что я скоро подохну?!

Бросилась прочь от него к двери, но сразу вернулась, вцепилась в отвороты халата:

- Миша! ничего! не должен! знать! Ты понял? Ничего!

На Юрика жалко было смотреть. Он совершенно растерялся.

- Но это нельзя, нельзя! Тебя надо срочно обследовать! Завтра ты должна быть здесь, на компьютерной томографии... Успокойся! - он сильно сжал ее руки. - Кутя, черт бы меня побрал... Подожди, я отпрошусь, отвезу тебя домой.

- Отпусти меня на неделю, - сказала она, задыхаясь, - дай неделю!

- Исключено.

- Пять дней! - крикнула она. - Дай продышаться!

С детства никогда не мог он устоять против ее характера. И это знали они оба...

- ... но в понедельник, в восемь ты должна быть здесь!

- ... и насчет Миши... ты понял?

- Ну, хорошо, - измученно согласился он, - но в понедельник, в восемь...

...вдруг она обнаружила себя на скамейке с банкой "дайет-колы" в руке. Значит, вышла из здания клиники, подошла к киоску... протянула деньги... что-то сказала... ей дали сдачу... И все это - минуя сознание?!

Стоп! Так можно черт-те до чего дойти...

Она огляделась. Несколько молоденьких кружевных акаций образовывали скверик... На скамейке напротив девушка, из религиозных, читала карманный молитвенник, шевеля губами...

Солнечный иерусалимский полдень, третье ноября, вторник... Жизнь, в сущности, кончена... Да-да, будет, конечно, и пятнадцатое, и двадцать пятое ноября... Не исключено, что будет какое-нибудь шестое апреля, но уже из окна комнаты, - уголок, скажем, неба, если повернуть голову на подушке... Какие-то мечущиеся мысли: надо звонить куда-то - куда? Сообщить кому-то - кому? О чем? Что-то важное доделать - что?

Что могло быть важнее и окончательнее того, о чем она узнала пять минут назад? И откуда идиотское ощущение, что даже это - не конец? А что же?

На что ты надеешься и какие эксперименты собираешься проводить там, на небесных мышах?

Кстати, о мышах.

Она отыскала в сумке телефонную карточку, на обороте которой был напечатан текст национального гимна. Карточка изрядно попользована. Ничего, на две минуты хватит. Она зашла в ближайшую телефонную будку и набрала номер лаборатории.

- Юля, слушай внимательно, я с улицы, и карточка тает. - Это было необходимое вступление. Общительную аспирантку Юлю следовало нейтрализовать с первого вздоха. - У меня серия рассчитана на неделю, осталось три дня, а мне необходимо исчезнуть. Молчи! Слушай! Я знаю, что ты колоть не сможешь, но упускать нельзя ни в коем случае. Так попроси Володю с третьего этажа, он знает, он заколет. Это лысые, те, что сидят в блоке двенадцать. Образцы в холодильнике слева, на полке... Поняла?

Юля вскинулась что-то объяснять, спрашивать, извиняться...

- Юля, цыц! У меня кончается карточка. Тебе все ясно. Два слова - как там дела?

И Юля, вымуштрованная ею, как солдат на плацу, ответила, что и полагалось отвечать:

- Все хорошо, они умирают!

И оглушенная этой фразой, этим привычным их девизом, минуты три она стояла в телефонной будке, не в силах повесить трубку на рычаг.

...и вновь застала себя на той же скамейке... Да что ж ты, как коза на привязи, освоившая свой безопасный ареал - лужок, с уже изглоданными кустиками, - возвращаешься и возвращаешься к знакомой скамейке... Проклятье! Откуда это малодушие, эта дрожь, этот детский липкий ужас!

- Ну, умрешь! - громко сказала она вслух. - И черт с тобой. А ты как думала? Моцарт умер, а ты будешь вечно живая?

И Моцарт, подумала она, и Моцарт, и кое-кто еще, и кое-кто другой, о чем не учат в школе...

Она сидела в своей привычной позе: лодыжка согнутой левой ноги на колене правой. Дурацкая студенческая поза, пора изживать, доктор Лурье. Да ничего уже не пора... из-жи-вать. Ибо вот, ты прожила свою жизнь, так и не сменив потертых джинсов на что-то поприличнее. Доктор Лурье.

По тому, как руке стало жарко (солнце переместилось влево), она поняла, что сидит так, по-видимому, уже долго, рассматривая свою загорелую щиколотку сквозь припыленную кожаную плетенку босоножки. Лак на ногтях пооблупился, надо бы снять и покрыть свежим. Она положила ладонь на эту - свою и как бы уже не совсем свою ( а чью еще? что за новый хозяин объявился вдруг в ее, целиком ей принадлежащем, теле?) - тонкую щиколотку еще молодой женщины. Да-да, тридцать девять, хороший возраст... Хороший возраст для неконтролированного деления раковых клеток.

Немедленно встать!

Она поднялась со скамейки...

Теперь куда же? Хорошо, что есть время до вечера, пока Миша придет с работы и спросит - была ли она у Юрика и что, тот считает, делать с ее вечными бронхитами...

Она сглотнула воздух. Уже несколько раз с того момента, когда, не глядя в листок, исписанный рентгенологом, она вдруг увидела диагноз, - несколько раз за утро - плотно ощутимый комок ледяного бабьего ужаса взмывал из желудка к горлу и застревал так, что приходилось сглатывать.

Нет, нет, все вздор! Сотни людей излечиваются. Ну, не излечиваются - тебе ли не знать! - под... подлечиваются. Во всяком случае, еще какое-то количество лет живут дальше, работают, любят, путешествуют...

Путешествуют...

Минут через двадцать она уже сидела в кресле перед столом, за которым ее знакомый турагент Саша элегически перебирал клавиатуру компьютера, невнимательно - так казалось со стороны - поглядывая на экран. На самом деле Саша был профессионалом и видел все.

- Вот, например, - сказал он лениво, - Амстердам, сто девяносто девять, послезавтра.

- Не годится! Я же сказала, Саша, мне надо уехать сегодня.

На людях, - и она это с удивлением отметила, - ей стало гораздо легче. Мир вокруг нее восстанавливался, собирался, как пазл, заполнялся голосами, звуками улицы, разумными действиями людей. Мир был прекрасно обустроенным, привычным уютным обиталищем, цельной картиной, в которой и она была значительной и необходимой деталью, а значит, не могла не существовать и впредь.

- Ага! - вдруг воскликнул Саша с явным удовольствием мастера, любующегося результатом своих усилий. Он даже ласково прошелся ладонью по клавиатуре, как по холке любимой призовой кобылы. - Вот то, за чем я охочусь! Добро пожаловать в Венецию!

- А там не холодно сейчас? - спросила она, уже понимая, что - конечно, конечно - Венеция! Именно Венеция! Как она могла жить до сих пор, ни разу не быв в Венеции!

- А что там - карнавал?

- Да нет, - сказал Саша, - карнавал же в феврале. Но сейчас огромные скидки на билеты. Осень, не сезон, возможны наводнения... Возьмите куртку. Я попытаюсь заказать номер в недорогой гостинице в центре, есть такая - "Аль Анжело", прямо на площади Святого Марка.

А она уже вцепилась в эти, так сладко звучащие имена, уже поплыла им навстречу, уже поверила, что все будет хорошо, сейчас, немедленно и навсегда.

- Черт возьми, Саша! - воскликнула она. - А вы знаете, что в институте два года подряд я брала факультатив итальянского? Да-да! Ни черта, правда, не помню, но где-то у меня валяются учебник и словарь... Мне нравится этот поворот событий, - сказала она решительно. - Мне... ми пьяче. Ми пьяче, Саша!

- Ну, вот видите, как славно, - сказал Саша, сам донельзя довольный. - Я заказываю... Вы успеваете. А билет вас будет ждать в аэропорту, на стойке регистрации.

...Дома она столкнулась с дочерью, хотя надеялась, что успеет улизнуть, оставив веселую извинительную записочку. Впрочем, подумала она, так даже лучше. Миша не будет настолько потрясен и испуган ее необъяснимым отъездом, если сейчас удастся запудрить мозги ребенку.

Она зашла в ванную, включила воду и распустила волосы, что всегда требовало некоторых усилий: неимоверное количество заколок и шпилек держало в каком-то пристойном порядке ее густые длинные волосы редчайшего природного цвета - темно-золотистой меди, того благородного пурпурного оттенка, который невозможно назвать ни рыжим, ни красным, ни просто каштановым... Разделась и встала под душ.

- Ну, что сказал Юрик? - спросила дочь, заглядывая.

- Да так, ерунда... - сказала она, намыливая губку.

- А конкретней?

Дочь унаследовала ее характер, въедливый, настырный, пунктуальный.

- Отвали, - коротко попросила мать, задергивая клеенчатую шторку.

Странно, что дочь - студентка второго курса университета - в это время дня оказалась дома. Не иначе, как опять поссорилась с приятелем, этим вялым ничтожеством с бескостным рукопожатием. Девочка утверждает, что он талантлив. Как может быть талантливым человек студенистый, словно устрица? Ее так и подмывало спросить у дочери - чем он трахается? Но Миша, со своим извечным благородством, всю жизнь унимал хулиганские поползновения жены.

- Слушай... - она накинула халат, завязала мокрый узел волос (серия привычных, почти бессознательных круговых движений пальцев по вколачиванию шпилек и заколок в усмиренного, свернутого кольцами удава на затылке). - Одолжи мне пару свитерков, я тут сбегу от вас дней на пять в более умеренные широты.

- Куда это? - удивилась дочь.

- Не твое дело, - спокойно отозвалась она.

- Ого! - дочь смотрела на нее с тревожным восхищением. - Уж не романчик ли ты закрутила, бабуля?

Между ними была разница в девятнадцать лет. Наглая девка, подумала мать с горьким удовольствием, а вслух повторила коротко:

- Не твое дело!

Дочь помогла ей собрать небольшую дорожную сумку, делая вид, что все - о'кей, задавая попутно вполне бытовые вопросы: "А махровый халат берешь? - Нет, он тяжелый, положи тот голубой, шелковый", - пытаясь скрыть свое замешательство. Дочь была ее точным повторением - поразительная копия, с материнской походкой, теми же подростковыми ухватками, той же манерой сидеть, задрав ногу на ногу. Вот только цветом волос пошла в Мишу и носила короткую светлую стрижку, и поэтому была совершенно иной женщиной.

- Но у тебя же эксперимент, - вспомнила дочь. - Кто закончит? Юля?

- Да нет, у Юли же аллергия на мышей. Есть там один, с третьего этажа... Ничего, справятся, не маленькие.

... - Я вам факсовать буду, - пообещала она, когда водитель маршрутки уже вызванивал ее вниз, к подъезду, - р-романтические эпистолярии...

- Ты что, и телефона не оставишь? - спросила дочь с явной уже тревогой.

Тогда она чмокнула своего единственного ребенка, что случалось крайне редко, и сказала:

- Вот дура, кто ж в таких случаях телефон оставляет!

Дочь внимательно смотрела на нее.

- Но ты отца-то, надеюсь, не бросишь? - спросила она, кривой усмешкой демонстрируя свойский - как бы - юморок. На самом деле совершенно была обескуражена ситуацией.

Ничего, ничего. Лучше так, чем...

- Может, и брошу! - задорно крикнула она, садясь в такси и захлопывая дверцу.

И уже внутри, откинувшись на сиденье, расслабив опустошенное лицо: брошу, милые. Я всех вас скоро брошу.

В десятом часу вечера она вышла из здания венецианского вокзала к причалу, где, - как ей объяснили в поезде, - должна была сесть на речной трамвай или, как здесь говорили, - вапоретто - номер один.

Еще в самолете, полистав прихваченный из дому старый институтский учебник итальянского, она обнаружила, что помнит почти все. А что не помнила, то сразу и восстановила. Дедово наследство: его феноменальная память на даты, научные факты, имена и иностранные языки. Любопытно, что оба его сына, люди даровитые, не унаследовали этой цирковой, как говорила бабка Рита, памяти. А вот внуки, - и она, и покойный двоюродный брат (классическое третье поколение), - оба в детстве любили демонстрировать раз прочитанную и тотчас выпаленную наизусть страницу книги.

В поезде она даже заговорила с пожилым учителем физики из Милана и, к удивлению своему, выяснила, что вполне прилично объясняется, а понимает почти все. Но тут сказывались и семь лет музыкальной школы с итальянскими терминами в нотах, и ее сносный французский.

Минут тридцать она стояла на ступенях вокзала, пытаясь совладать с собой, шагнуть и начать жить в этом, театрально освещенном светом лиловых фонарей, сумеречном мире, созданном из бликов темной колыхающейся воды, из частокола скользких деревянных свай с привязанными к ним гондолами и катерками, на фоне выхваченных слабым светом невидимой рампы дворцов, встающих из воды...

И позже, когда все-таки, пересилив себя, взяла билет и ступила на палубу вапоретто (словно взмыл занавес и оркестр вкрадчивым пицикатто струнных заиграл музыку пролога чудной таинственной пьесы, главным действующим лицом которой она себя сразу обозначила), - позже, на каждом повороте канала, - едва из сырого тумана выплывал новый, мягко подсвеченный, смутно-кружевной, с черными провалами высоких венецианских окон дворец, или вдруг вырастал и черной тенью проплывал над головой мост Риальто, - сердце ее беззащитно взмывало, губы приоткрывались, выдавливая тихий стон восторга, и она падала, падала, как в детстве в Луна-парке, в сладко холодящую живот пропасть...

Она стояла у поручня, возле матроса, который на частых остановках ловко набрасывал на деревянную сваю канат, мгновенно вязал морской узел, подтягивая вапоретто к причалу, и через минуту, когда одна толпа вываливалась на набережную, другая торопливо заполняла палубу, так же ловко развязывал узел, - трамвайчик отчаливал.

- Вам какая остановка нужна? - вдруг спросили рядом по-русски. Она повернула голову. Девушка, тот простенький российский тип, который ни с каким иным не спутаешь. На туристку не тянет. Такие в прежние времена стояли за прилавком в овощном отделе.

- Как вы поняли, что я русская? - спросила она.

- Ничего себе! - рассмеялась та. - Вы ж, как вошли у вокзала, все стонете и, извините, материтесь... И бледная такая. Я думаю - может, помочь надо...

- Спасибо, я примерно знаю, куда мне. Площадь Сан-Марко.

- Ну, еще две остановки... Вы в первый раз, да? Это видно. А я здесь подрабатываю в одной семье, детей смотрю. Знаете, ко всему привыкаешь. Все примелькается...

...На Сан-Марко вапоретто опустел почти полностью, и она вместе с толпой и за толпой пошла по мосткам, потом куда-то направо по набережной, натыкаясь взглядом на четырехцветные шутовские колпаки с бубенцами и маски, напяленные жизнерадостными туристами, ...и вдруг попала в огромную залу под черным небом, под колоннады, мягко и театрально освещенные холодным светом фонарей и теплым оранжево-желтым светом из открытых дверей ресторанов...

И пошла на свет этого праздника, вдоль витрин с горячей ослепляющей лавиной цветного венецианского стекла, вдоль переливов пурпурно-золотого, лазурного, кипяще-алого, янтарно-изумрудного...

Столкнулась с официантом в белом кителе, с подносом на растопыренных пальцах и, удерживая его умоляющей гримасой, торопливо воскликнула:

- Синьор, пожалуйста, синьор! Где тут гостиница "Аль..." - и забыла вдруг название, беспомощно взмахнула руками...

- "Аль Анжело", - деловито подсказал официант и ловко перебросил поднос на растопыренные пальцы левой руки, а правая заплескалась, как рыба, изгибами подтверждая музыку и очарование латыни. - Дестра, дестра... синистра... - и она ошалело пошла в указанном направлении, следуя плеску чужой ладони, вдоль огромных темных арок и ниш, и колонн самого Собора, в упоении повторяя эту музыку вибрирующим кончиком языка - дестра, синистра, дестра... - уже обожая эту площадь, официантов, туристов, искрометные витрины, мягкие шутовские колпаки и мотивчик старенького колченогого фокстрота из открытых дверей полутемного бара...

В переулках за площадью толпа не поредела, а шла плотным медленным косяком, как рыбья стая.

Она долго блуждала, с радостно колотящимся сердцем, пытаясь найти свою гостиницу по номерам домов, но кто-то бестолковый, а может быть, вечно пьяный, пронумеровал дома в непостижимой трезвому уму закономерности... Наконец, поверх толпы, над фонарями, над витринами она прочла разухабистую неоновую вывеску: "У ангела" - это оказался большой шумный ресторан, забитый публикой, и она испугалась, что Саша все напутал, и ей теперь некуда приткнуться, но вдруг (все происходило мгновенно, хотя и плавно и нереально, как по течению сна) за углом ресторана различила еще одну боковую дверь и ринулась к ней.

На этой стеклянной двери тоже было написано "У ангела" и для наглядности нарисованы скрещенные крылышки, подозрительно смахивающие на долгопалые, долгопятые мужские ноги...

"Да это притон! - сказала она себе весело. - Меня тут ограбят, убьют, столкнут в канал, и дело с концом. Смерть в Венеции!"

Но за входной дверью оказался небольшой грязноватый холл, проходной - во всяком случае, мимо то и дело проскакивали официанты из ресторана, - справа, в неглубокой нише приткнулась давно не крашенная стойка, и вверх на этажи уводили узкие высокие ступени с которых клочьями свисало затертое ковровое покрытие некогда бордового цвета. Под лестницей она разглядела сваленные небольшой горкой дрова. Выходит, где-то и камин был... Все это ее восхитило.

- Синьор, - с ощутимым удовольствием выговорила она почти уже привычно, подойдя к обшарпанной стойке. - Для меня тут заказан номер.

И назвала фамилию.

Забавно, что портье, молодой человек лет двадцати пяти, напомнил ей беспутного двоюродного брата Антошу, погибшего много лет назад от передозировки героина. То же узкое подвижное лицо с густыми бровями, те же "уленшпигельские" складки в углах насмешливого рта и меткий взгляд уличной шпаны.

Он посмотрел на экран компьютера (все-таки эта вездесущая электроника неуловимо оскверняет собой такие вот, старинные дома, надо бы запретить...) и любезно улыбнулся.

- Буона сера, синьора. Ваш номер - сто двадцать седьмой. Пятый этаж. Оставьте паспорт, я верну его завтра утром.

Она взяла ключ и вдруг спросила, сама не зная почему:

- Как вас зовут?

Он замешкался, принимая ее паспорт, глянул из-под густых бровей и сказал, наконец:

- Тони... Антонио.

Она удовлетворенно кивнула (так легким кивком подбородка поощряет на репетиции режиссер актера, нашедшего удачный жест или интонацию) и стала подниматься по крутым каменным ступеням вверх.

Ожидая увидеть тесную клетушку недорогой европейской гостиницы, она отворила дверь и встала на пороге: это была скромных размеров зала с рядом высоких, закрытых ставнями окон, с просторной, в стиле модерн, кроватью, плетеными креслами, зеркальным шкафом... В чем же загадка такой дешевизны, подумала она озадаченно... Вероятно, в отсутствии "мест уединенных"...

Но рядом со шкафом обнаружила еще одну дверь, толкнув которую совершенно остолбенела - еще одна зала, поменьше первой: огромная, на львиных ногах ванна, бидэ, два зачем-то умывальника и зеркало в золоченой раме от пола до потолка. Старая стертая керамика, прерывистые стебли по золотистому полю, кое-где треснувшие плитки, но все облагорожено желтоватым обливным светом трех бронзовых ламп. Сказки Шехерезады, таинственный караван-сарай по дороге в Византию.

- Убьют непременно! - сказала она вслух с удовольствием... - Труп выбросят в канал. И дом - притон, и портье - разбойник... Господи, какое счастье, Антоша, Антоша...

Пропащий так нелепо любимый брат всегда был особой болевой областью ее судьбы. Втайне она считала, что эта боль послана ей в противовес слишком благополучной личной жизни и слишком гладкой, слишком удачной научной карьере. Антоша погиб давно, спустя три дня после рождения ее дочери. "Сгинул ни за понюшку табаку", - говорила Рита, оплакивая его, буквально - омывая слезами - до конца дней, "и все вот эта их Академия проклятая, их проклятая богема...".

Рита, святая душа, неродная бабка, преданная мачеха их с Антошей отцов, - как она любила, как похвалялась своими внуками: один - ленинградский, другая - московская. В детстве они съезжались к ней на дачу в конце мая, после экзаменов. Сначала приезжала на электричке она - с рюкзачком за худыми лопатками, с плюшевой собакой Натой под мышкой... Затем тянулись несколько дней ожидания Антоши и, наконец, - с грохотом отворяемого Ритой ставня наступало утро его приезда. Уже за час они маялись по клязьминскому перрону, Рита говорила: "Ох, опоздает, ох, чует мое сердце...", но вот издали уплотнялся слабый гул, вздрагивал перрон, вылетал поезд, наконец, в распахнутой двери вагона показывался высокий худой Антоша, и - "Э-эй, бабки!" - в знак восторга швырял на перрон грязный бокастый рюкзак.

Много лет с восхитительного полета этого, облепленного вокзальной лушпайкой, рюкзака начинались каникулы...

Несколько минут она бродила по своей патрицианской зале, присаживалась на кровать, на стул... Осваивалась. Пыталась унять странную дрожь.

- А, поняла! - воскликнула она. - Окна выходят на помойку.

Похоже, так оно и было, если хозяева позаботились о том, чтобы ставни всех четырех византийских окон были плотно закрыты.

А вот я сейчас вас быстренько разъясню.

Довольно долго она боролась с проржавевшим штырьком, намертво засевшим в отверстии каменного подоконника, и, когда совсем потеряла надежду увидеть в этой комнате дневной свет, штырек выскочил вдруг с визгливым щелчком, облупленная, бог весть сколько лет не крашенная ставня вяло приотворилась, и, толкнув обеими руками наружу складчатые створки, она ахнула, как час назад, на вапоретто, и сквознячок счастья дунул по сердцу.

Окна ее комнаты выходили в улицу-ущелье, дном которого оказалась мерцающая кварцевыми слитками вода канала.

Впереди, метрах в ста, круглился мостик под единственным, манерно изогнутым фонарем. Упираясь в здание гостиницы, канал затем уходил вправо, и там его гребешком седлал еще один мосток под двумя фонарями.

В этот момент, как по знаку помрежа, послышались звуки аккордеона, из-под моста справа показался загнутый турецкой туфлей нос гондолы, выплыли сидящие в ней двое пассажиров, вернее, их колени, укутанные ярким даже в темноте пледом, и аккордеонист, разворачивающий мехи.

На корме, смутный, в черных брюках и полосатой тельняшке, ворочал веслом поющий гондольер. Над водой разносилась надрывная "Бесамемучо"...

- О-и! - крикнул гондольер перед тем, как завернуть за угол дома напротив, оттолкнулся от стены ногой в кроссовке и, выровняв гондолу, запел еще надрывнее, - работал на туристов. Вскоре гондола ушла под мостик впереди и скрылась, а "Бесамемучо" с минуту еще догасала в воздухе...

Она отпрянула от окна, сказав себе:

- Нет, этого не может быть!

Дикая мысль, что ее послали сюда затем, чтобы...

...ступить, шагнуть с подоконника посреди этих оперных декораций, - уйти на дно лагуны, раствориться в гобеленовой пасторали лодочек и гондол, исчезнуть... словом, отколоть номерок...

Ну, довольно! - приказала она себе. Принять ванну и спать, и там будет видно - что представляют собой эти декорации при дневном свете.

Она разделась, пустила воду и, присев на краешек ванны, вынула заколки, привычно повела туда-сюда закинутой головой, разгоняя по обнаженной спине тяжелые волны, давая гриве вздохнуть...