Чтение 48–й страницы книги ~Большая стрелка~

благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием
глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба.
Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат.
Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не
лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в
ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же
самое, что и у последних рыцарей - все чаще ты один против всех, и отступать
некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди - невинные
христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая
пришла напиться крови...

Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.

- Ну что, Никита, ты готов? - спросил Влад.

- Готов.

- Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По
прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке -
ему для этого нашли в подвале у "Серпуховской" нового ребенка.
Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.

- Это мы еще посмотрим, - недобро сказал Гурьянов, - кто на ком
оторвется.

- Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами
судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у "Макдональдса".
Через час. Успеешь?

- А куда я денусь?

- Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.

- Понял, сэр Ланселот.

- Чего?

- К слову пришлось. Потом объясню.

- Ну давай.

Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.

- Говоришь, рыцарь, да? - спросил он.

- Ну и говорю.

- А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на
кострах.

***

Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими
процентами. При этом было видно - рад несказанно, что дешево отделался и
даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится
не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их
с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.

- В бизнесе главное порядочность, - сказал Политик, передавая Художнику в
машине дипломат с пачками долларов. - Виноват - плачу.

- Не дай бог еще крутить станешь, - покачал головой Художник, не
пересчитывая деньги и не проверяя, бросая дипломат на заднее сиденье.

- Да нет, что ты...

Художник сделал зарубку в памяти. В его списке появился еще один человек,
из которого хорошо вить веревки. Это копилка человеческих слабостей
пополнялась постоянно. В ней было уже немало персоналий.

- Ну, тогда до свидания, - произнес Политик с видимым облегчением.

- Живи - не кашляй, - кивнул Художник.

Политик распахнул дверцу и пошел к своему черному, как рояль,
"Линкольну-Континенталю".

Художник напряженно смотрел в зеркало заднего вида - как клиент садится в
машину. Сейчас самый напряженный момент, когда можно ожидать всего. И наезда
братвы. И ментовской подставки на трассе.

- Поглядим, - Художник врезал по газам и резко сорвал с места свою
машину, проскочил два красных светофора и лишь тогда убедился, что за ним
никто не приглядывает.

Он подъехал к стоявшим за троллейбусной остановкой "Жигулям" и протянул в
открытое окно Армену, сидящему на заднем сиденье, портфель с деньгами.

Напряжение не оставляло Художника, пока они не добрались до дома и не
передали деньги Гринбергу. От Политика можно было ждать любой пакости. А за
то, что в дороге с деньгами случилось, клиент ответственности не несет. Но
так или иначе все закончилось нормально.

- Все-таки с вами приятно иметь дело, - потер руки Гринберг, с умилением
рассматривая тугие пачки долларов.

Дальше эти деньги пойдут проторенным путем - легализация, перекидывание
со счета на счет. А потом - вольются в бурный денежный поток, где еще и
наберут вес.

- Бакс к баксу, - хмыкнул Художник, глядя, как вибрируют руки Гринберга
над пачками денег.

Лева, как и очень многие из окружающих Художника людей, был жаден до
"гринов", которые имели над ним мистическую власть, и в этом была его
слабость.

Люди сотканы из слабостей. И умелый музыкант создает из этих слабостей
симфонии.

Между тем в Ахтумске жизнь постепенно успокаивалась. Самые кровопролитные
войны идут тогда, когда не утрясены споры и пирог не поделен. А в городе
сферы влияния, интересы вроде бы урегулировали, так что количество разборок
резко пошло на убыль. Возникавшие между группировками конфликты чаще решали
без крови и напряжения. Братва начинала понимать, что кровь - это
непозволительная роскошь. Зачем нужны баксы, если тебя на них похоронят в
красивом гробу? Любой разбор - это возможность получить пулю от врагов и
срок от народного суда.

После разбора с армянами за "Эльбрус" прошел почти год. И все это время
каждый день Художник ждал продолжения. Но у Гарика Краснодарского были свои
проблемы в Москве с ФСБ. Он крупно намозолил кому-то из известных банкиров
глаза, и его опустили на четыре месяца в Лефортовский изолятор.

Армянская община пока молчала. И в Ахтумске считалось, что все встало на
свои места. В Но вот однажды среди ясного неба грянул гром.

В тот осенний вечер Художник встретился на улице с вечно кашляющим,
прокуренным Додоном. У последнего было несколько слабостей, он слишком любил
деньги и не любил своего пахана - воровского положенца Тимоху. Что касается
денег, то Художник их на благое дело никогда не жалел, а к Тимохе он
относился равнодушно, но опасался его, учитывая вес положенца в преступном
мире Ахтумска. Через Додона Художник обладал достаточно полной информацией о
том, чем дышит Тимоха и вся его рать.

- Готовь мешок бабок, - сказал Додон, присаживаясь на лавочку. - За такую
весточку, что я тебе принес, ничего не жалко.

- Так обычно начинают, когда трех рублей на бутылку недостает, - сказал
Художник.

- Не. Тут вопрос жизни и смерти.

- Чьей?

- Твоей, Художник. Твоей...

- Ты меня знаешь. Если дело стоящее - за деньгами не встанет.

- Ты знаешь, что Гарик Краснодарский очухался. Откупился от судей. И на
свободе.

- И что?

- Решил, что пора платить по долговым обязательствам. Ему теперь надо
восстанавливать авторитет. Ты понимаешь, какая цена законнику, чьи решения
не выполняются, да еще которого конкуренты жмут, чекисты по тюрьмам его
братву рассовывают. Ему теперь доказать надо, что он - величина. И надо
купюры компенсировать, которые он судьям за свободу свою отслюнявил.

- Много отслюнявил?

- Говорят, не меньше полумиллиона зеленых обошлось.

Художник присвистнул.

- Ну а что ты хочешь, - развел руками Додон. - Суд ныне дорог.

- И как Гарик решил зарабатывать на хлебушек?

- Ты знаешь, Что Тимоха в Москву ездил на прошлой неделе?

- Не знаю.

- Теперь будешь знать. А что он там делал, в курсе?

- Без понятия.

- Держись за скамейку, а то рухнешь... А встречался он там с Гариком.

- Ха, - крякнул Художник. - И что решили?

- Решили мочить тебя. Они тебя валят. Рафа с его армянами кидают - те им
не нужны. И ликерку делят между собой.

- Делят, да?

- А для тебя новость, что у Тимохи на "Эльбрус" давно слюни текут. Это
такой кусок! Нефтеперерабатывающий завод под ростовскими ворами. Пластмассы
- под Мерином. А ему что? Какие-то рынки дерьмовые, где черноты как в дынях
семечек. Да барыги наркоманские. Да общак.

- Тоже немало.

- Мало. Ему все мало. Он за рупь дерьма наестся. На него братаны злые -
он им все меньше платит. Вообще по миру пойдешь... Вон, у меня хрустов нет
даже в Сочи прокатиться... - привычно заныл Додон.

- Не скули, - Художник как раз сегодня получил наличку за одно дельце, и
карманы его оттягивали пачки баксов. Он вынул одну, поделил перед жадно
смотрящим на деньги собеседником на две равные части.

- На. Это тебе на Сочи.

Додон сжал пачку крепко, так, что не отнять, и быстро сунул в карман.
Перевел дыхание.

- Вторую часть получишь, если будешь держать в курсе, Что они там
надумали.

- О чем разговор, -- закивал Додон. Этим же вечером Художник вызвал на
совет стаи Шайтана, дядю Лешу и Армена.

- Мочить нас решили, - буднично произнес он.

- Кто? - без особого интереса осведомился Шайтан.

- Гарик Краснодарский. Он из Лефортово вышел.

- Ты глянь, - покачал головой дядя Леша.