Чтение 7–й страницы книги ~Ворон~

этом. Невменяемый. Всю ночь говорил о рассказе - даже не рассказ, первая
фраза: "Отец мой похож был на ворона". До шести утра. Я засыпала, сидя. Он
не отпускал, ему нужно, чтоб слушали. Очнусь - горит свеча, Антиох машет
руками, как летучая мышь, тень вырастает до потолка... Всю ночь кричал,
что написать можно только так: "Отец мой похож был на ворона". Именно
такая грамматика овеществляет. А если написать: "Отец мой был похож на
ворона" - "был" переставить, или "Мой отец похож был на ворона" -
переставить "мой", то магии нет, следует просто констатация факта.

- А стрекозы? - спросил я.

- "Никогда не думал, что они летают по ночам"? - Она закрыла глаза и
споткнулась. Я взял ее под руку. - Стрекозы - это ужасно: ползали по
стенам и шуршали, сплошное копошение крыльев, а потом сбились в слюдяной
комок, и он повис в воздухе, гудя... Широкие лопухи, звезды, синяя
трава... Начались голоса. Ты слышал голоса?

- Нет.

- Громом над головой: "Дурень, дурень"! И крапива в ядовитой
бахроме... Я сразу ушла, позвонила, я думала: увидит тебя - придет в
сознание...

Она говорила много и торопливо. Захлебываясь. Я перебил в испуге.

- Там был человек.

- Человек?

- Да - Иван Алексеевич.

Ольга медленно подняла лицо и распахнула глаза - донельзя.

- Еще один человек? Он с ума сошел. - Будто во сне сжала горло
прямыми пальцами. - Душно что-то...

Мы шли по саду, чеканному от своей древности. Застыв, сквозили аллеи.
Деревья были мокрые и голые, как поздней осенью. Призраками вспыхивали
статуи между ними. Белые ночи уже кончались, болотный свет Севера
отступал, но темноты не было: край неба долго не гас, и фонари в железных
киверах, как в строю, темнели стеклянными скулами.

За паутиной знаменитой решетки плескала в теплые ступени парная река,
клубилась, сияла лунной оторопью. Долговязый человек в камзоле с медными
пуговицами, истинный хозяин сада, глядел нам в след круглыми, свирепыми
глазами.

- Очень плохо, - сказала Ольга. - Вот послушай: "Что длится целый
век, тому продлиться вдвое. Пугая воробьев на площади Сенной, кончается
декабрь звериной бородою и зарывает в глушь жестокою зимой. Что времени
забор, глухой и деревянный? Что сено и мороз, и сонная труха? - Во взгляде
воробья под небом оловянным проулок двух домов бледнел и потухал".

Она читала тихо. Была в белом платье - тоже статуя. На меня не
смотрела. Я не сразу понял, что это какое-то стихотворение.

- "Так невозможно жить: довлеющая каста подвалов и дворов. Какой
ударил час на ратуше вверху? И, как больной лекарство, глотает ночь шаги,
поспешно и мыча. Что ледяной канал? Что холод чудотворный? Как сажа горяча
небесного котла! О, кто там впереди? О, - это вышел дворник, как в ступе
помело, страшна его метла. Очесок декабря, библейский и козлиный. Дремучий
частокол. Амбары и дрова. Что циферблат в Свечном? Что стрелки на
Перинной? Что крыша на Думской? Что в Яме голова? Что смотрит сквозь него
пронзительно и ясно, впитавший белизну болезни за окном? Но бог ему судья,
его лицо прекрасно, светлее, чем луна в канале ледяном. Жизнь истекла.
Декабрь - вполглаза и вполслуха. Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.
Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха - в затылок. И молчит
замерзшим воробьем".

Она остановилась.

- Ты понимаешь что-нибудь?

- Нет, - сказал я.

- И я нет. Только мороз по коже.

Дорожка спускалась вниз, к пруду. Он был круглый, будто положили на
траву большую тарелку. Лебеди окунали головы в белесую воду и застывали
так, словно дышать было не обязательно.

- Совсем нет денег, - сказала Ольга. - Он же теперь не работает.
Вообще. Ему некогда. Покупает книги - каждую неделю, на толкучке, по
черным ценам. Гофман, Арбес, Измайлов - все подряд. Купил "Метафизику
бытия" Хоффа, купил "Историю алхимии" за шестьдесят рублей. Зачем ему
"История алхимии"?

Я молчал.

В воздухе не было ни дуновения. Влажной простыней стелился по земле
туман. Деревья торчали из него, как весной из снега.

- А может быть, это мы чего-то не понимаем? - безнадежно сказала
Ольга. - Прав он. Мы сумасшедшие, а он нормальный. Я вижу: когда он пишет,
он счастлив - у него глаза белые, ему ничего не нужно - кроме...

Мы сошли по ступенькам и сели у самой воды. Лебеди, вынув головы,
бесшумно двинулись прочь по молочному зеркалу.

- Тогда расстаньтесь, - сказал я.

Она вскинула руку, защищаясь.

Нет-нет. Это невозможно. Она помнит каменную галерею, полукружья
аркады, гроздья южных созвездий в горячем небе... Мятущиеся факелы и
смертное ржание коней... Стон железа... Грубые крики... Ликующая медь
колоколов... Кто-то бежит по галерее, падает - диковинным украшением
торчит стрела меж лопаток... Ведь это невозможно? Но она откуда-то знает
итальянский - никогда не учила. Язык серенад. А недавно листала журнал -
старый Рим: собор святого Петра, палаццо Канчеллерия, и ей показалось...

Впрочем, это не важно. Хуже другое. Она слишком от него зависит.
Что-то неестественное. Прямо кукла на ниточках: дернули - пошла, отпустили
- упала без вздоха. Ничего своего, ни одной мысли, ни одного желания.
Власть чужих пальцев. Он скажет - закон, у нее нет воли. Ужасно, правда?
Можно возненавидеть. Но она даже на это не способна. Вот и тащит - школа,
часы, вечерние классы. Сейчас каникулы, но она преподает на курсах, сразу
в трех местах. Очень тяжело. А потом до утра слушает, что он написал. Это
самое трудное - слушать, не понимая. Склеиваются веки и ноет чугунная
голова. Стеариновый запах от свечей. Им отключили электричество.
Приходится при свечах. Хорошо, что лето, дни длинные. И грозятся совсем
выселить - неизвестно куда, к черту, в коммунальную, в подвал. Уже
приходили с милицией. А ему хоть бы что. Он может и в подвале. Он может и
при свечах.

- А почему выселяют?

- Какая-то путаница, - сказала Ольга. - Нет ордера, непонятно, как он
въехал - самовольно, что ли. Вообще ерунда. Будто бы такого дома не
существует. Даже на картах застройки. Его давно снесли, и по документам
здесь пустырь. Наверное, ошибка.

Она достала крошечный платок, не стесняясь, вытерла слезы.

- Завтра пойду выяснять.

Отвернулась.

Меня не было рядом. Я умер - триста лет назад. Я не был нужен.

Я наклонился и поцеловал ее в сухие губы.

Ольга подняла брови - изумленно.

- Ты это зачем?

В голове переливался красный туман. Болотные боги в туниках выкатили
на нас незрячие каменные белки.

- Хотя - пожалуй, - сказала она через секунду.

Надо было встать и уйти.

Я ее обнял. Злился на самого себя. Пахло прелыми листьями. Сплелись
тени. Волосы ее отливали пеплом. Она поморщилась, ей было больно. Я сжал
ее плечи сильнее. Она приоткрыла рот с прозрачными зубами. Дико закричал
лебедь на середине пруда, забил крыльями. Скрипучий, долгий плач пронзил
сад, шевельнулись деревья - одиночество торжествовало громко и радостно.

- Не здесь, - попросила Ольга.

Не отрываясь, смотрела. Лебедь рвался из воды - расходились круги.

Я повернул ее - мучаясь. Поцеловал еще раз.

- У них крылья обрезаны, - сказала она.

Я отпустил.

Она одернула платье.

- Пойдем отсюда.

Легко поднялась.

Все было безнадежно. Туман стекал в воду по влажным ступенькам.

Мы двинулись по аллее. Голодные ветви корчились в мутном небе. Лебедь
хрипло кричал. Ольга ступала, как слепая. Я боялся дотронуться до нее.
Жидкой ртутью светила сквозь решетку серая река.

- Он никогда не будет писателем, - сказала она. - Его никто не будет
печатать. Он играет в гения. Этим болеют в семнадцать лет, а он заразился
позже, поэтому в тяжелой форме. Год за годом у него будут одни неудачи, он
станет злым и завистливым. Он уже злой. Он не может читать других - рвет
книги.

- Ночуй у меня, - предложил я.

Очень к месту.

Она не слышала.

Мы вышли из сада. На улице было темно. Чуть теплились гнутые фонари.
Прошипел трамвай, уронил с проводов пригоршню разноцветных искр. Крошки их
тлели на рельсах.

Напротив, густо облепленный башенками, вычурными подъездами и
лесенками, буро-малиновой скалой громоздился замок одутловатого
императора, который, страшась собственной суровой столицы, продутой
шепотом и ветрами, в одуряющем самомнении полагал, что рвы и мосты -
лучший способ продления жизни.

- Знаешь, чего он хочет? - спросила Ольга. - Он хочет, чтобы
придуманный мир был реальней, чем настоящий.

- Да, - сказал я.

- Абсолютный текст...

- Да.

- Чушь, по-моему. Он считает, что если таким образом описать