черед подымая топор. - Что бы ни сталося впредь, я с тобой!
которым вдвоем с ключником тщетно пытался вот уже битых два часа свести
концы с концами. Дрожащею, в коричневых крапинах старости, рукою отер пот
и, растерянно взглянув на ключника, с отчаянием вопросил:
продышался и без сил отвалил к стене. Ключник, покусывая бороду, вертел
вощаницы так и эдак, вздыхал:
грамоте прошать? - нерешительно предложил он.
продышавшись, отверг:
Нездинича, займовали... Почитай, селетошний хлеб весь на корню продан!
ему довелось наместничать во Пскове, было много легче. Оттоле и серебро
шло, и товар. А теперь московиты зажали совсем! Кабы не тверские гости, то
и продать хлеб, лен или говядину и немочно было! Соболя, что когда-то
обильно водился по Дубне и Яхроме, княжеские добытчики, почитай, выбили
совсем, бобра тоже поменело. Дорогих шкур, что шли в Новгород в обмен на
серебро, нынче стало негде и доставать. Многоразличные ездоки из Москвы и
в Москву, наглые, требующие даром кормов и постоя, до того разорили
припутные деревни, что народ начал подаваться кто в тверские, а кто в
московские пределы. А выход ордынский давай за всех, и за убеглых тоже, не
сбавят! Князь притянул к себе вощаницы и невидяще уставил в них свой
потухающий взор. Была молодость, сила, надежды великие, честолюбие паче
меры... А ныне вон засаленные полы, драные рукава в заплатах - и это
княжеские обиходные порты! Не на черный двор - к боярам в них выходит!
Едина бархатная ферязь с серебряными пуговицами хранится как зеница ока, в
ней он и нынче поедет в Орду. А подарки: хану, вельможам, слугам вельмож,
нукерам, писцам, придверникам... Откуда их взять? Кого упросить, пред кем
пасть на колени? Мужиков обложить лишнею данью, дак и вовсе разбегутся
все! Боярам уже стыдно и в очи поглядеть. В Орду едут с ним на свой кошт,
от князя когда полть мяса перепадет, а уж серебра...
жалкую горку тяжких - безмерно тяжких, с кровавыми трудами добытых! -
гривен-новогородок. <Хоть по дорогам обозы разбивай!> - в отчаянии думал
князь. Молодцы обтерхались все, ни одеть, ни оборужить путем. Приходит
расставаться с дедовой дорогою бронью и саблю ту, аварскую, в подарок
везти (мало будто у ордынцев своих сабель!). Материны колты и жемчуг...
Стыдновато вроде... А! Кожу сымают, дак зипуна не жалей! Просил у Ивана
Данилыча, намекал: дозволь, мол, послать своих молодцов с московитами
Торжок пограбить, хоша б зипунов добыли... Не дал. Кланялся и великой
княгине тверской, Анне, ради мужа покойного могла бы чем и пособить! Не
может, у самой руки связаны. Сын-от старшой на Пскове сидит! А и он,
Борис, виноват! В те-то поры не поддержали Михайлу Ярославича перед ханом,
вси откачнули от него, спрятались, поддались Даниловичам! И он тоже не
возмог, да и не похотел... Нет, один конец: доставать последнее береженое
добро и со всем, со всема в Орду, к хану на суд, на расправу... Выход,
бают, не в срок даю! Дак выход тот даю преже великому князю, он и держит у
себя излиха, а не скажи! Да князь я или нет?! И мы от великого Всеволода!
И нас не замай! Нас посбить с уделов, а там и сам-от не усидит! Мор ли,
что, али какой дурной родит, в семье ить не без урода, и тогда: где князи
русстии? Кто возможет? А уже и нету! И никто не возможет! Как на Волыни
створилось: побил Данил Романыч бояр да князей, сел сам королем, на столе,
а после, глядишь, при внуках-правнуках, и обветшало-исшаяло и нетути
никого. Ляхи да Литва все под себя и забрали! Так-то! Он разгорячился,
выпрямил стан, смешновато вздернул бородкой, не видя себя со стороны, не
ведая, что смешон и жалок в своем латаном-перелатаном платье, с этою худой
морщинистой шеей и старческой дрожью рук. <Ужо! - пообещал он мысленно. -
Нынче доложу хану, все доложу! Паду в ноги, пущай уймет князя Ивана,
пущай...>
пожал широкими плечами, взъерошил бороду, начал чесать за ухом, отводя
глаза.
приноса никуда и не сунесси!
отражение свое - жалость, смешанную с небрежением - и поник головой. Надо
ехать в Орду! А там - что Бог даст... Есть же правда хотя в небесах, у
Вышнего!
уже четвертый день как прибыл и ходит по домам вельмож ордынских. Он
недовольно поморщился: хожденье дмитровского князя грозило лишними
расходами. Нать было попридержать дорогою! <Эк, не хватились вовремя!> -
подумал Иван и отправился к беглербегу. Тот, получив московский принос,
встретил Калиту как старого друга. За чашею хмельного кумыса, покачивая
головой и щуря в улыбке непроницаемые глаза, попенял:
Иван искоса бросил острый взгляд и продолжал с нажимом: - А ведомо кесарю
Узбеку, яко сей служил Михайле Тверскому по Плескову и ныне сносится со
плесковичи, со князем Александром Михалычем, а вкупе и со князем
Гедимином, мысля град Смоленский под Литву склонить и тем нашему кесарю
великую обиду учинить, а ханской казне умаление?
Потом быстро поставил чашу, склонился вперед, свистящим шепотом
требовательно вопросил:
кожаный кошель, медленно развернул грамоту, старую, удостоверяющую одну
лишь службу Бориса во Пскове. Дал прочесть неслышно подсевшему к ним
толмачу. Потом извлек вторую - невинное с виду письмо в Дмитров из-за
рубежа, перехваченное на Волоке, - подал и его, и, наконец, как главную
свою козырную биту - послание Гедимина в Смоленск, попавшее в руки
брянского князя и проданное Калите, где был неосторожно упомянут и князь
дмитровский, неясно, правда, по какому делу, но... После двух предыдущих
грамот... чтущий да разумеет! Ежели к тому подсказать и досказать, уповая
на вечную подозрительность Узбека...
приходило неволею задерживать! Эдак он и половину выхода привозить учнет,
а я из своих плати? Тоже ить серебро не из земли рою!
довольно раскатился мелким дробным смешком:
хан! А?
только он и умел. Беглербег кончил хохотать, покачал головой, задумался.
Иван осторожно поставил на ковер золотую чарку с красным камнем в рукояти,
подвинул ее к беглербегу. Тот уставился на чарку, поцокал, покивал
головой, одобряя, и, словно бы рассеянно, пододвинул к себе. Вздохнул, еще
вздохнул, глянул исподлобья, уже без улыбки, сказал:
всюду перевешивая дмитровского князя дарами, пока не почувствовал, что
хватит - чаша весов, безусловно, склонилась на его сторону. Ему даже на
мгновение стало жаль неразумного соседа, что поволокся в Орду тщетно
спорить с ним, Иваном. Последнее добро, чать, выгреб из сундуков! Лучше бы
о себе попридержал. Хоша супруге на прокорм оставить!
Дмитровское княжество стояло тем не менее на северных путях торговых.
Москве или Твери, а поддаться оно должно было все равно. Даром ли при
Михайле во тверских подручных ходили? <Забрать Дмитров - умалить Тверь,
старого ворога своего!> - подумал так - и стало не жаль старика. Мешал. А
потому - надлежало убрать.
и изменчивый, как балованная красавица, явно что-то скрывающий от него на
сей раз... И снова это загадочное:
мои и какой малости добиваюсь от тебя ныне! Слава Вышнему, что он один
веси тайная сердец человеческих!)
за него излиха. И все-таки был один миг неверный, миг, в который Иван едва
не смутился духом. Это когда старый дмитровский князь, понявши наконец,
что потерял все, что малые дары его ни во что же пришли и даже последней
жалкой чести - чести верного ханского слуги - ему не оставляют, обвинив в
союзе с Литвой и измене, вдруг непристойно и нелепо, как не ведут себя
Шилова Юлия
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Лондон Джек
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей