Александр Бойм

Летние истории

История первая.

Колхозная.

Он лежал на огромной белой кровати, рядом стоял столик с бокалом сока и блюдом винограда. Проснувшись и закинув в рот несколько ягод, он оглядел небрежно полдюжины полуобнаженных девушек, раболепно склонившихся в ожидании приказаний.

- Ты, ты и ты, - указующе ткнул он рукой, и три тела скользнули к кровати.

Мулатка, китаянка и блондинка подчинялись малейшему его движению.

- Вот так... так... ты тоже... - летели слова сквозь тяжелое дыхание.

Рука двинулась возвратно-поступательно в последний раз, обильно выбросив на ладонь и живот противную слизь. Все еще тяжело дыша, Женя Вульф подсунул, вытирая, под матрас руку и, откинувшись, полежал минуту с закрытыми глазами, после чего, перевернувшись на левый бок, поудобней устроился под тонким и колючим шерстяным одеялом.

Огромная, заставленная тремя десятками двухъярусных кроватей комната была пуста - все многочисленные ее обитатели корпели в поле, пропалывая бесконечные грядки.

В школе Жене всевозможными ухищрениями удавалось ускользнуть от "колхоза", а единственный раз, когда его все же удалось туда загнать, он в первый же день, играя в футбол, очень удачно сломал ногу и к вящей зависти однокашников был отправлен домой. Так что, он и представления не имел, до какой степени прополка совхозной капусты отличается от ленивого пощипывания травки вокруг клубничных кустиков на дедушкиной даче, в Прибалтике.

После первого же дня, обнаружив, что решительнейшим образом не создан для сельскохозяйственных работ, Женя, проявив неожиданную пронырливость, пристроился в здешнюю котельную кочегаром.

Летели к концу восьмидесятые, и странный обычай ссылать студентов в полевые работы умирал вместе с ними; эпоха уходила в небытие, и в гибельной ее агонии растворялись, предсмертно кривясь, тысячи граней, казавшихся вечными в незыблемой своей монументальности.

Вот уже и этим летом в "колхоз" отправляли исключительно первокурсников, вчерашних абитуриентов, слегка очумевших от горячки поступления и не набравших пока достаточно студенческой наглости для организованного сопротивления или частного отлынивания.

Тем временем Евгений Владимирович Вульф заснул с быстротой доступной исключительно в семнадцать лет после шестичасового кидания угля.

Утро встретило Вульфа жаркой невыносимостью незадавшейся жизни, какую особенно сильно испытываешь именно после приятных ночных видений, где ты значителен и исполнен высшей марки обаяния.

Категорически несхоже такое горячее несчастье с тягучей вязкостью немотивированных депрессий, что придут к нему еще только через несколько лет.

Да, жизнь, безусловно, не задалась.

"Что я такое?.. - думал он, не желая открывать глаза. - Что я такое?.."

...Ах, вы знаете, наш Женя так мило рисует... Правда?.. В самом деле, очень неплохо, чем-то напоминает Крамского.

"Идиотка. Какого к дьяволу Крамского - ваш Женя бездарность и больше ничего. Хотя, кто из нас больший идиот, еще вопрос".

В Академии Художеств неправдоподобно вежливая комиссия, просмотрев его работы, деликатно посоветовала Вульфу зайти через год, но уклонение от призыва не стало еще общенациональным увлечением, и ни о каком годе речи идти не могло.

Вульф, поскрипывая сердцем, отнес документы в Институт Дизайна, где и завалил с блеском экзамен по композиции, после чего мама, действуя крайне мягко, отправила трагичного Вульфа поступать вместе с Сашей Гурвицем в Политехнологический. Пребывающий в полной прострации Женя даже почти не заметил, как набранные баллы надежно перекрыли ему путь на блистательный компьютерный факультет (честно говоря, и эти баллы достались бы ему навряд ли, если бы Саша не сидел на математике за соседней партой, а завкафедрой физики не был старинным дедушкиным приятелем).

Однако мама, проявив ту неодолимую настойчивость, что покрывает холодным потом воспоминания членов приемных комиссий, обнаружила соседний факультет, куда за отсутствием конкурса брали вообще всех. Так Вульф стал студентом-металловедом.

Женя теперь не мог без омерзения вспомнить свои работы, какими ученически-старательными и жалкими казались они ему теперь.

"Бездарность... бездарность..." - шептал он.

Я, со своей стороны, должен отметить, что, хотя его работы и не имели ни малейшего отношения к Крамскому, а неуверенная линия бросалась в глаза даже дилетанту, все же чувствовалось, что Женю научили держать карандаш и показали немало хороших картин.

От своих живописных дарований Вульф перешел к гневному самобичеванию. Рядом с автопортретом, являвшемуся его воображению, любой Квазимодо смотрелся бы писаным красавцем.

Крупный нос превращался в огромный мясистый отросток, маленькие быстрые глазки становились какими-то поросячьими гляделками, а большие желтые зубы оборачивались гнилыми лошадиными (даже мысль о лошади с кариесом не достигала его чувства юмора, что делало ситуацию угрожающей).

Говоря откровенно, на конкурсе "мистер-88" Женя, и в самом деле, успеха бы, вернее всего, не имел: его длиннющая и нескладная фигура издалека поражала узкоплечей нелепостью, однако для мужчины обладал внешностью довольно сносной.

Единственное - ему стоило бы избавиться от своих редких до плеч патл. Уродливые вообще, они стали ужасающими от невымываемой угольной крошки.

И все же не только внешность - нет, далеко не только, терзала Женю, а пристрастие, непобедимое, навязчивое, оскорбительное в своей регулярности пристрастие к Маленькому Греху.

То есть, начитанный Вульф знал, что это совершенно безвредно и даже в определенном возрасте естественно, но то, что он, он - мужчина взрослый и умный вынужден предаваться этому подростковому развлечению, и, будучи совершенно не привлекателен для женщин (раз до сих пор ни одну не привлек), обречен на это и в будущем...

А султанские видения, неотвратимо приходящие к нему, вместе с Маленьким Грехом?

Опять таки, не в меру начитанный Вульф понимал, что это месть миру, не уважающему его. Женщины унижают его, не замечая, здесь, а он мстит им там.

Итак, подведем итог: Евгений Вульф представлялся себе уродливым и бездарным мастурбатором с самоосознаваемым комплексом неполноценности.

Было от чего неохотно разлеплять глаза по утрам.

III

После работы из соседнего барака в гости забежал Саша Гурвиц, однокашник, теперь студент престижнейшего компьютерного факультета. Саша Гурвиц - гордость родителей, надежда страны, папка дипломов всех мыслимых олимпиад, угнетающая эрудиция и острые ушки.

Маленький, черненький, с несползающей улыбкой он, усиленно жестикулируя, говорил что-то, по обыкновению, очень умное. Вульф, упорно борясь с комплексом неполноценности, неизбежно Сашей порождаемым, силился перевести разговор на что-нибудь гуманитарное, подальше от компьютерных сетей и теории графов.

Проще от этого не становилось, Гессе и Пруст, взявшись за руки с Кафкой и Джойсом, замыкали ужасающий круг. Из всех четверых Женя, подстрекаемый Сашиными восторгами, пробовал читать только Гессе, да и то закрыл на пятой странице, посчитав непереносимой тоской.

Глядя на вещающего Гурвица (что-то насчет потока сознания), он вдруг подумал, что и Саша, и разговор этот беспредельно неуместен среди двухъярусных пружинных кроватей и сиротских шерстяных одеял.

Дома, в ароматной тишине старой профессорской квартиры, где всякий звук тонет в глубоком ковре, и среди дряхлой мебели громоздятся полчища книг, вцепившийся лапками в тонкий фаянс кофейной чашечки, вот там он был на своем месте, даже, может быть, немного чересчур на своем, как мишки в Шишкинской мазне.

Разговор тем временем перетек в удобное русло, замелькали импрессионисты, проскользнул любимый Моне...

Наискось, в другом углу, уважительно косились режущиеся в "тыщу" соседи. Булькнув, нырнул в трехлитровую банку кипятильник, деловито закружил у лампы мотылек, и стало вдруг почти по-домашнему уютно.

Но жизнь, не давая забыть о грубом и неизбывном своем жлобстве, ввалилась в комнату. Леха, дембель и третьекурсник, пошатываясь, стоял в дверях. Мутный, с водкой на дне, глаз бессмысленно полз по обшарпанным стенам, и из рукава грязноватой футболки выползал чудовищный бицепс.

Мучительно пытаясь вспомнить, зачем занесло его сюда, он непривычно кривил мыслью тупое свое лицо, но вдруг пьяная пелена расступилась, выпустив вперед Гурвица, Дембель выдохнул, глупо хрюкнув:

- А жидят-та все прибывает, уже целая синагога, - животно загоготал и, пройдя к своей койке, уцепил ветровку.

Саша сжался еще больше, став совсем крохотным, почти не различимым. Ярость потопила зрачки Вульфа во вздувшемся кровью белке, ярость подняла его и двинула вперед медленно и страшно.

И было что-то такое жуткое в его кровавых глазах, что замер всякий звук и растерянность, смешанная со страхом, легла на лицо Дембеля.

Он шел вперед, хотя Вульф происходит от прадедушки немца-аптекаря, хотя, подо всей своей непереносимой яростью, знал, что против Л¬хи, даже против очень пьяного ¬Л¬хи, у него нет и не может быть не единого шанса.

Удар, несильно ткнувшись в скулу, слегка покачнул голову, и спустя секунду ответный, огромный, иссеченный шрамами кулак поднял его в воздух и опустил около стены, расплескав по лицу мгновенно брызнувшую кровь.

Вид крови, словно разорвав какую-то пелену, подбросил дюжину человек, и разом все было кончено, но в том, как после удара у Дембеля безвольно легли вдоль тела руки, и в том, как легко оттащили его двое мальчишек, которых он мог бы шутя раскидать по комнате, был виден странный и неуместный испуг.

Из мутного зеркала со сколотыми уголками глядело лицо, разделенное двумя красными полосами, обильно стекающими из носа. Смочив руку холодной водой, Женя размазывал кровь по лицу, изумляясь ее неожиданному обилию.

Гурвиц конфузливо стоял рядом.

Ну что стыдно, брат?

А то... Чего боюсь? Дали бы по роже, зато чувствовал бы теперь себя человеком.

"Нет, ну до чего же все-таки мерзкая рожа", - вернулся Женя к привычному самоистязанию. Проведя рукой по волосам, превратившимся от угольной пыли в отвратительнейшую проволоку, Вульф неожиданно набрел на здравую мысль: "Ладно, красавца из меня не вышло, надо сбрить все это к чертовой матери".

- Съезжу-ка я в Чудское, - бросил он в воздух.

- Зачем? - испуганно спросил Гурвиц.

- Топиться! - раздраженно гаркнул Вульф, - в парикмахерскую я хочу сходить. Можно?

В уездном городе N... брр... В райцентре Чудское мало что изменилось за последние полтораста лет, все так же сверкала на солнце грязь, все та же лужа покойно расположилась против входа в гостиницу, не исключено, что той самой, где остановился чиновник, прибывший по именному повелению из Петербурга.

Зато тараканы, ползавшие по стенам гостиничной парикмахерской, определенно были прямыми потомками тех, что досаждали господам проезжающим во всей нашей прошлого века литературе.

Сонная дама расплывшихся форм, с трудом умещавшая титанический бюст в пределах грязноватого халата, указала Жене неторопливым жестом на кресло и, позевывая, осведомилась:

- Как будем стричься?

- Наголо, - отчеканил Вульф.

- Не жалко? - спросила дама, проявив даже некоторый интерес. В руке у нее появилась жужжащая машинка.

- Да, не... я в кочегарке работаю - не отмыть.

- Угу... - зевнула тетя, прорубая первую просеку.

Вульф погрузился в мысли. С одной стороны, Женя был, разумеется, ущемлен той легкостью, с какой он был бит, и в горячности обозвал себя множеством оскорбительных слов, сердясь на собственную хилость.

Теперь, несколько остынув и даже отказавшись от планов по ночному перепиливанию Л¬шиного горла тупым перочинным ножом, Женя вдруг ощутил себя победителем.

Это немотивированное ощущение затопило его могучей волной, и, прежде чем Вульф успел понять его происхождение, над ним раздался ленивый голос:

- Все... а похорошел...

Он поднял взгляд - из зеркала глянул удлиненным лицом интеллектуал, на дне ставших вдруг большими глаз сверкал разочарованный ум.

Женя испытал мгновенный переворот мироощущения, словно где-то в глубине некий маленький, но фундаментный минус заменил столь же крохотный плюс.

Похожее случалось с ним и прежде, но всегда было скорее не эмоциональным, а художественным обретением нового виденья. В такие секунды привычные предметы, затертые как голыши на морском берегу, вдруг обнаруживали неожиданный и свежий ракурс, внезапную бездонность неизведанной еще глубины.

Самым редким и недолгим, но и самым любимым было ощущение первичности цвета, терявшего на несколько минут функциональную вспомогательность, бессильную подчиненность форме.

Жене было только пять или шесть лет, когда он впервые испытал цветовое озарение, но все подробности давней волщ¬¬бы навсегда врезались ему в память.

Мама, развивая художественное чутье сына или не имея с кем его оставить, взяла Женю на привозную выставку импрессионистов. Он скучал, канючил, пробовал шалить, что было непросто в столкновении с маминой жесткостью, когда второстепенный натюрморт молнией разрезал сознание, раскрывая неведомое.

Краснота кружки, желтизна лимона, зеленость подноса стала в сто, в тысячу, в мириад раз важнее их предметной сущности. Мама оттащила его от полотна, но все вокруг: светло-серые стены, золотые рамы, сложной гаммы паркет - было только цветом, напрасно скованной названием и формой.

Вульфу всегда хотелось узнать, кто был автором холста, и теперь стоявшего перед ним, но так и не сумел: мама уверяла, что ничего подобного не было и быть не могло - она даже злилась, когда Женя заново начинал свои расспросы; не удалось отыскать картину и в альбомах.

"Ты смотри, а... это ж надо... художник - де-е-ерьмо ты, а не художник!!" - сверкая счастливой улыбкой, Женя, горделиво распрямив стан, вышагивал небрежной походкой плейбоя.

Честно говоря, это вычурное подергивание бедрами, даже и в то наивное лето, в столицах бы не впечатлило, но в райцентре, да еще в сочетании с экстравагантной прической...

Поймав несколько девичьих взглядов, Женя ощутил себя совершенным кинг-конгом. В автобусе, где две подружки игриво его осматривали, заигрывающе хихикая, Евгений переполнился новыми ощущениями до такой степени, что едва не решился с ними познакомиться.

Подоспев как раз к ужину, он решительно толкнул дверь и вошел в огромный, стучащий ложками зал. Женя был настолько уверен, что сейчас на него глянут сотни глаз: женских молящих и мужских завидующих, что и в самом деле почти так все и произошло.

С какой остроумной элегантностью орудовал Вульф дюралевой ложкой, с каким дружелюбным достоинством отвечал на реплики соседей, с какой блистательной самоуверенностью проводил ладонью по сверкающему черепу...

Довольно - триумф удался.

Опустим занавес.

Она заметила его, когда он с чуть глуповатой улыбкой поднимался из-за стола, вырастая все выше и выше, казалось, что он так и не остановится, пока не упрется головой в потолок.

"Экий дылда... - подумала Ирочка, - а ему идет", - решив, что матово поблескивающая голова придает Вульфу некую элегантную привлекательность, совершенно не схожую с бледной забитостью зеков и солдат, Ира с утроенной силой принялась за стынущий борщ.

Проходя с подружкой мимо барака металловедческого факультета, она обнаружила Вульфа, углубившегося в книгу. В приступе бездумной шаловливости с языка сорвалось:

- Молодой человек, а вы не хотите с нами познакомиться?

Подружка подняла в изумлении плечи: "Ирка все-таки ненормальная".

Женя изумился значительно больше:

- Д-д-да, конечно, - прорезалось откуда-то заикание, излеченное еще в третьем классе.

Девушки пристроились на скамейке рядом с Женей, и после недолгого представления Ирочка, потянув головку, глянула на название книги:

- Фолкнер... - разочарованно протянула она, - такая скука... а я хотела стрельнуть почитать...

- Да? А мне очень нравится, - зачем-то соврал Вульф, за две колхозные недели с трудом осиливший "Особняк" до середины.

Вскоре выяснилось, что он трудится в кочегарке.

- Ага! - вскричала Ира, - так это из-за тебя в душ невозможно попасть!

- Причем здесь я? В колхозе две тысячи народу и шесть душей.

- А нельзя ли что-нибудь придумать... для друзей? - вкрадчиво осведомилась Ирочка.

- Ну, там есть маленький душ... для друзей. Подходите завтра к кочегарке - я вас пущу. Только пораньше приходите, у меня в десять смена заканчивается.

- О, Ленка, говорила я тебе: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Пусто было на лагерных дорожках субботним утром, после вчерашнего пения под гитару, ночных гуляний и купаний при луне в прилегающем озере, сладко посапывали и те, кто веселился, и те, кому они не давали спать. Даже на завтрак из вечно голодных студентов дошли только законченные обжоры.

По опустевшим дорожкам брел Вульф, понуро таща на плечах непосильную тяжесть разрушенных надежд. Напрасно околачивался он в кочегарке до пол-одиннадцатого, пугая сменщика идиотскими вопросами, коими тщился оправдать свое ненужное присутствие, напрасно плескался в душе сорок минут - они не пришли.

Женин глубоко продуманный план по небрежному приглашению Ирочки в кино погиб безвозвратно. Выбор был сделан Вульфом безоговорочно, хотя ему и понравились обе девушки. По правде говоря, ему вообще все девушки нравились.

Однако под шаловливостью Иры ему почудилось некое встречное движение, а скромная сдержанность Лены показалась Жене нарочитой холодностью. Но теперь это уже не имело ровным счетом никакого значения, все было кончено - они не пришли. Вульф начал привычно вспоминать свои моральные и физические изъяны, приведшие к столь плачевному исходу, когда дикий крик разодрал утреннюю тишину:

- Женя!!! Женя!! - неслась к нему через газон Ира, оставив далеко позади торопящуюся Лену и еще полдюжины барышень Вульфу категорически не знакомых.

- Ой, ты знаешь, мы проспали. Мы вчера с девчонками... - она высыпала ворох слов, из которых остолбеневший Женя не понял и половины.

На счастье, в этом остолбенении он позабыл речь, заготовленную между заброской угля, и, вытащив ключ, начал в наступившей-таки паузе сбивчиво объяснять дорогу к душевой, спрятанной за кочегаркой.

Наконец, справедливо решив, что подобное нашествие сменщика может удивить, Женя довел девушек до кочегарки и снабдил их необходимыми рекомендациями.

Ира, перекатив кончик языка по губам, спросила:

- Ты танцевать любишь?

- Да, - уверенно ответил Женя, в самом деле побывавший на двух или трех школьных дискотеках.

Ирочка продолжила и даже слегка обдуманно, что было глубоко нетипичным для обычного движения ее спонтанностей.

- Может сходим сегодня в клуб?

- Конечно, - ответил он с неприличной поспешностью.

- Зайди тогда за мной часам к шести.

VII

Свидание! Она назначила мне свидание!

Он несся, перепрыгивая через раскидистые августовские лужи, и звенящая радость пела вокруг, и солнце на ставшем вдруг безоблачном небе пело в такт.

Свидание! Она назначила мне свидание!

А потом, после танцев, может быть они...

И раскаленная фантазия семнадцатилетнего, нецелованного еще мальчишки, галопом ринулась вперед, рисуя картины, от предвкушения которых и от того, что это возможно, от того, что это не блеклый бег мечты, а почти, как казалось ему тогда, реальность, сладко заныло под ложечкой.

Он представил студию, залитую солнцем сквозь стеклянную крышу, себя у мольберта в белой блузе, заляпанной красками, и ее в кресле, у пылающего камина, следящую влюбленными глазами за его работой.

И на секунду его залило счастье законченной судьбы, тут же сменившись вечным мужским:

И это все!!?

И больше ничего не будет!!?

Не будет ни других женщин, ни других объятий, ни другой жизни, ни другого сладкого сосания под ложечкой?

А будет только она и работа?

Но услужливая фантазия разбегом низкого своего движения рисовала уже следующую картину.

Он великий художник, как Сезанн, как Гоген, плачущий над гробом своей жены. А после, свободный и величественный, утешившийся от своего горя, еще не старый, двадцатипятилетний, в окружении сотен услужливых поклонниц...

И тут же ему стало непереносимо стыдно:

Господи, какая я дрянь...

Вульф ощутил себя беспредельно низким, он вспомнил все, вспомнил свою унизительную зависимость - неотвязчивую мерзость детского греха, вспомнил гадость султанских своих видений, вспомнил, что никогда ему не стать художником, что он бездарность, что он не знает десятой доли того, о чем шутя жонглирует словами Гурвиц.

"Я дрянь и онанист", - зло и почти вслух сказал Вульф.

Рука тронула его за плечо, он вздрогнул, оборачиваясь. Перед ним встала виноватая крестьянская физиономия - это был Леха.

- Можно тебя? - как-то конфузливо скорчился он.

- А в чем, собственно, дело? - максимально ледяным тоном спросил Женя.

- Ну, это, блин, воще, поговорить.

Они, чувствуя себя бесконечно глупо, уселись на ту же самую лавочку перед входом в барак. Дембель зачем-то предложил сигарету, а Женя зачем-то взял и подражательским жестом размял "родопину".

"Щас закашляю", - подумал Вульф, делая первую в жизни затяжку, но не закашлял. Перед глазами поплыло и стало подташнивать, как прошлым летом в Прибалтике после двух коктейлей.

- Ты, это, блин, ну, в общем, ты извини меня... я там это... ну, нажрался... - было видно, что извиняться он не умеет.