прочистить легкие, а ты поменьше говори и поглубже вдыхай. Я сейчас тебя
посажу на солнышко, под деревом, и ты будешь загорать, силы
восстанавливать свои...
Как мечтается мне в ночное пойти, конский запах ощутить, тихое ржание в
тишине. Ты любишь коней? Хотя коней нельзя не любить, они такие добрые,
они добрее собак.
сквозь длинную, безбрежную шеренгу кладбищенских крестов увидал Альдону и
Матушевского.
нему, обняла, прижала к себе, и он испытал забытое с ы н о в н е е
чувство, которое позволяет слабую считать самой сильной, ту, которая ото
всех может защитить, прикрыть хрупкими своими плечами от горя и обид, в
которой нет страха - когда дитя защищают, разве о себе думают?!
растекшимся, и Альдона осторожно притронулась к глазам Феликса такими же,
как у него, тонкими пальцами, и они опустились на скамейку возле могилки,
где хотели похоронить Антона Росола (мать не дала, забрала тело сына в
Ковно), и молчали, потому что, когда есть что сказать, - слов сразу не
сыщешь.
быстро бегали глаза сестры по его лбу, по запавшим щекам, по ранней
паутине морщинок в уголках сильного, красивого рта, Дзержинский обнял ее.
сорок лет, а ведь двадцать пять всего. Дзержинский сжал ее руки:
Гедымином, не о наших детях, не об Игнасе и Владысе, не о братьях - о
себе! Ты ж маленький у меня, я маме обещала заботиться о тебе. Я обещала
маме...
кто-нибудь обижал ее во время игр на лужайке перед домом в Дзержинове.
заблудшего".
маму постоянно, а с нею, через ее любовь, всех, кто живет на этом свете,
всех, понимаешь? Мама в нас бессмертна, она дала нам душу, в которую
вложила любовь.
счастье - это состояние души. Я чувствую себя счастливым в моем страдании,
Альдонусь, я готов отдать часть этого счастья тебе, сердце мое разрывается
от мысли, что я приношу тебе горе, потому что тебе кажется, будто я иду
неверно. Но я верно иду, я ведь хочу отдать свою любовь униженным. Ты же
веруешь, Альдонусь, и на проповедях говорят об этом, но там лишь говорят,
я - д е л а ю. Прошлое соединяет нас с тобой, родная, но жизнь отдаляет и
будет отдалять все дальше и дальше, и нельзя противиться этому, потому что
мы подчинены движению - хотим мы этого или нет. А движение - это борьба
совести в сердце человеческом; это и трагедия, это гибель. Гибель одного
во имя жизни других... Альдона кивнула на могильные камни:
изменить то, что гадостно тебе? Отчего ты унижаешь меня тем, что я ращу
детей, слышу их щебет, пью с Гедымином чай по вечерам, а ты исходишь
кровью в тюрьмах?
- Тучкам-странникам нужна опора.
нет их, снова синее небо, люди-то тучек не любят, они любят, чтоб небо
было постоянно одноцветным, голубым. Про тучки помнили поэты, а сколько их
на этой страшной земле, сколько?
костюмов, которые начали носить позавчера в Венеции, на другой день как
рухнула колокольня Святого Марка, но мы боимся, что у нас, наоборот,
слишком много новых колоколен появится, покажись вам, дамы и господа, наша
Иреночка в купальнике! Итак, пани Ирена, любимица Лодзи, демонстрирует
новый фасон вечернего платья из гладкого шелка, расклешенного внизу,
сильно забранного в талии, чуть приспущенного на бедрах.
прохаживаться перед зрителями - в большинстве своем "мышиными
жеребчиками", которым за пятьдесят:
щедрые, жаждущие, льнущие глазоньки.
каморке Софьи Тшедецкой, завешанной роскошными туалетами:
одно к одному, право...
иллюстрированного". - Послушай лучше, о чем мечтает Адам Паленский.
венки, где вы теперь, былые дни, невозвратима наша юность". Строк сорок...
Если б такое Роза стала писать, ее бы на первой полосе "Правительственного
вестника"
читателя закон. А вот послушай...
просверленную в фанерной стене, стариков, раздевавших глазами модистку,
которая двигалась по сцене заученно-развратно, и было в этой заученности
нечто такое жалкое и оскорбительное, что смотреть тяжко, сил нет смотреть.
Если уж открытый блуд - тогда объяснимо хоть, а здесь видно: лицо Ирены
жило своей жизнью, отличной, резко отделенной от тела, которое колыхалось,
играло бедрами, жеманно поворачивалось и замирало в
неестественно-сладострастных позах.
по-моему, в этом что-то есть.
Дзержинский, - начну кашлять - не остановишь.
вызывает у зрителей те эмоции, которые надобны... Слушай Штаффа: "Уж много
лет я служу смотрителем на маленьком, затерянном в море маяке, и работа
моя заключается в том, чтобы каждую ночь глядеть во тьму, ожидая, когда
появятся огоньки далеких кораблей. Тогда я спущусь вниз, в пропахшую
дегтем и старыми канатами кладовку, возьму самый большой прожектор, запалю
самую большую лампу и побегу наверх, чтобы те, кто бороздит жуткую ночную
темь, могли увидеть меня и почувствовать, что они не одни, что в темноте
сокрыто множество огней, которые ждут"...
делу "Пролетариата".
Плеханов блистательно знает мировую литературу, Ленин связан с Горьким,
цитирует постоянно Толстого; Люксембург исследует Глеба Успенского...
Мархлевский - знаток Мицкевича. Напрасно ты так - слово литератора в нашей
борьбе многое значит, причем такого литератора, которого читают широко,
по-настоящему, а не в профессорских кружках на журфиксах. Один Горький или
Словацкий стоят сотни таких, как мы с тобой.
публика и сделала.
салон фрау Гуммельштайн из Лодзи хочет показать вам, дамы и господа,
скромное утреннее платье, которое мы называем "маленькая кофейница".
Софочка, прошу! Оркестр!
точно такие же, как у Ирены, но в глазах при этом затаился смех: после
того как она начала работать для революции, понятие "необходимость" вошло
в ее существо, стало ее якорем, точкой опоры, спасением.
конферансье, - подчеркивая линии талии, переход в б-ю-у-уст. Утром это
особенно важно видеть, потому что человечество делится на два вида мужчин:
"ночных" и "дневных"!
готовится встретить 492-ю годовщину Грюнвальда, когда было нанесено
Контровский Владимир
Николаев Андрей
Андреев Николай
Маккэфри Энн
Свержин Владимир
Мацумото Сэйте